Рассказы
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2013
Александр Киров родился и живет в г.
Каргополь Архангельской области. Защитил кандидатскую диссертацию по лирике
Н.М. Рубцова. Публикует в периодических изданиях стихи, прозу, эссеистику. Автор
трех книг повестей и рассказов. Лауреат Всероссийской книжной премии «Чеховский
дар» в номинации «Необыкновенный рассказчик» (2010).
Ушаны
1
Ушаны
носили ушанки. Конечно, не всегда, однако носили.
Это делало
их похожими на персонажей военных фильмов.
Однажды
я захотел стать одним их них.
Сделать
это было непросто.
Ушаны
были замкнутой кастой и редко принимали к себе новичков.
При этом нужно отметить, что пастись в своих садах ушаны
пускали всех.
Но пастись
в садах ушанов – еще не значило становиться ушанами.
А за
меня попросила мама.
Мама
была в хороших отношениях со следователем Шаолиньским,
как любовно называли формального руководителя ушанов, и, позвонив, объявила мне,
что я должен явиться такого-то числа во столько-то
туда-то. Сказала она это строго, будто бы я должен был явиться в районный
военкомат в сорок первом, максимум – в сорок втором году.
Я и
явился.
Была
весна, поэтому я не стал брать с собой ушанку, хотя первое, что сделал, узнав,
что могу попробовать попасть к ушанам, – это купил ушанку.
2
Ушаны
занимались в детском саду, потому что из спортзала их турнул
завистливый комсомольский вожак, у которого не было такого шикарного штата. Но
ушаны не унывали.
Озираясь,
вошел я в здание садика, пустое с виду. Сделал несколько шагов по направлению к
ближайшей двери. И, заробев, остановился.
Это
спасло меня, потому что из дверного проема вылетела нога и врезалась в стену в
каком-то сантиметре от моего носа.
Следом
за ногой с криком «А-й-й-й-ааааа!» из проема вылетел
крепыш с бритым наголо затылком, снес меня с ног и смущенно замер.
– А ты
кто? – спросил у меня крепыш, пока я поднимался с пола.
–
Новенький.
– У-у.
А я думал, кто-то из ребят. Тебя сам Дима пригласил?
(Димой
ушаны по-свойски называли Шаолиньского.)
– Сам.
–
Понятно. Ну ты посиди пока на скамеечке. Я с тобой
заниматься не буду. Вдруг чего. Подождем еще кого-нибудь.
Простота,
с которой крепыш выяснял у меня детали, потрясла меня.
Я видел
его в районном Доме культуры, где крепыш ходил исключительно прямо, а того, кто
не успевал уступить ему дорогу, шарахал об стенку.
Вскорости прибыл
молотобоец. Действительно молотобоец, помощник кузнеца в местной строительной
организации.
–
Здорово, Мясо, – приветствовал он крепыша.
–
Здорово, Депеш, – отвечал крепыш молотобойцу.
–
Здорово, – холодно кивнул Депеш мне.
–
Позанимаешься с ним, – кивнул на меня Мясо. – Больше никто не придет. Кот еще.
Депеш
поморщился и, не оглядываясь на меня, пошел в одну из комнат.
– Тебе нравится
группа «Депеш Мод»? – поинтересовался у меня Мясо.
– Нет.
– Ты
ему об этом не говори ничего. Лады?
Я
кивнул и отправился вслед за Депешем.
–
Будешь ставить блоки, – сказал мне Депеш. – Два раза делаем медленно, один –
быстро. Блок ставишь так. Бьешь вот так. Понял?
–
Понял, – ответил я.
На
восьмой минуте я пропустил удар в солнечное сплетение и дальнейшую тренировку
наблюдал со стороны.
Мясо по
каким-то неведомым мне правилам дрался с подошедшим Котом. Потом с Депешем. Называлось это – спарринг. После спарринговали Кот и Депеш. Мясо бил тень.
3
Впрочем,
спарринговали ушаны только на тренировках.
В жизни
все было гораздо жестче.
В нашем
городке тогда заправляли дембеля. Среди них
верховодили те, кто служил в Афгане. Мы так и
называли их – афганцами. Но, в отличие от загорелых, надломленных героев модных
в то время фильмов, наши афганцы в большинстве были озверевшие от жизни парни,
которые начинали с тобой разговаривать, только дав тебе в бубен. Желательно
так, чтобы ты отлежал после этого недели две в хирургии.
Ушанам
такой подход не особенно нравился.
Но в
силу молодости изменить коренным образом жизнь ушаны еще не могли.
Поэтому
ограничивались диверсиями.
Например,
к крыльцу Дома культуры, где важно курили дембеля,
подбегал шкет и заявлял, что все они – «сукипидорасы». После этого шкет
делал ноги, а курящие бежали за ним. Но гражданская жизнь быстро делала
вчерашних отличников боевой и политической подготовки неспособными к быстрому и
продолжительному бегу. Через пару кварталов отставал один, потом другой дембель. В итоге последний
настигал шкетика. Почти настигал. И вдруг
обнаруживал, что шкетик в свете уличного фонаря
совсем не одинок. На самого выносливого дембеля сыпались удары. С позором он отступал. Вслед ему
неслось улюлюканье.
Дембель возвращался
к крыльцу Дома культуры и сообщал о случившемся незадачливым спринтерам.
И
начиналась ночная охота за ушанами.
Однако
ушанов было больше, чем дембелей. Поэтому небольшие
группы дембелей, на которые подспившиеся
воины вынуждены были волей-неволей разбиваться, по русской традиции вступали в
бой с превосходящими силами противника.
Было
весело.
Иногда
кого-нибудь калечили или убивали.
Впоследствии
ушаны тоже служили в армии. Но о своей службе вспоминали редко и небрежно.
Гражданские
допризывные забавы явно перевешивали.
4
Ушаны
были неоднородны по своей природе.
Объединяло
их всех то, что в ушаны они пришли не как я, а откуда-то.
Одни из
хоккея, баскетбола, волейбола, где перспектив у юных спортсменов уже в конце
восьмидесятых было – ноль.
Другие
из биатлона.
Третьи
– из тяжелой атлетики и других секций с убедительным названием ОФП – общая
физическая подготовка.
Пару-тройку
человек Шаолиньский подобрал с улицы, которая была
достойной заменой ОФП, баскетболу и волейболу вместе взятым.
Было у
эпидемии ушу и еще одно объяснение.
Подростковые
секции готовили к соревнованиям, но не к уличной жизни.
Перворазрядника-гиревика принародно размазывали по
асфальту.
Волейболисты
демонстрировали чудеса бега от уличных хулиганов.
Баскетболисты
в силу природной заметности становились у шпаны
главной мишенью для насмешек и экспериментов.
А хоккеисты просто выиграли всё, что могли, – и не
торопились спиваться. Видели по «старшим товарищам»: еще успеется.
А пока в жизни есть место подвигу.
5
В ушаны
уходили не все.
Некоторые
уходили в баксеры.
Ушаны и
баксеры тренировались в соседних спортзалах.
В
начале осени ушанам разрешили вернуться в спортзал.
К тому времени я успел перезнакомиться со всеми
«основными», как называли старших ушанов. Кто-то из них меня не замечал, кто-то
болтал со мной, как с младшим братишкой, но в одном я довольно быстро убедился:
для каждого из них я был чужой, совсем не ушан.
Ушаны
тренировались в большом зале, баксеры – в малом.
Ушанами
руководил Шаолиньский. Баксеры
занимались сами.
Ушаны
били руками и ногами. Баксеры били только руками.
Ушаны и
баксеры периодически выясняли, кто из ху. Но так как по жизни основные ушаны и основные баксеры были вместе, выяснение кто из ху
носило чисто спортивный и ситуативный характер. Сегодня круче были ушаны,
завтра баксеры. А вот если ушаны (или баксеры) становились лучше несколько раз подряд, назначался
«полный контакт», то есть спарринг, где всё по-настоящему, только на руки
намотаны бинты.
Вот и
на этот раз баксер Сива ушатал ушана Кота.
Сиву ушаны
любили и поздравляли его с победой – искренне.
Сива, хотя
и был баксером, бил ногами, он обстучал Коту ноги за
минуту, и Кот, внезапно охромевший, ставший для подвижного, прыгучего соперника
легкой добычей, сдался. Что ему в вину не вменялось, потому что больно уж
молодцом оказался Сива.
Ушаны
ценили силу. Ум они тоже ценили. Тот, у кого был и ум, и сила, становился
легендой.
6
К зиме
народу в секцию ушанов набилось под завязку.
Среди
молодых попадались ребята случайные и ребята серьезные.
К Шаолиньскому заявилась целая
семья: отец и два сына.
Меня
постоянно ставили со старшим сыном. А отец, стоявший в паре с младшим, все
время бурчал, чтобы я не бил слишком сильно, это же
как игра, не более.
Иногда
меня ставили в пару к Юрке, неразговорчивому парню на год старше меня. Раз мы с
Юркой хорошенько треснули друг друга. Я заехал Юрке в глаз, Юрка стукнул меня в
челюсть.
Ушаны
одобрительно погудели.
7
Дискотеки
были практическим занятием, где истинным ушанам, к которым я не принадлежал, положено
было обязательно драться.
К
дракам относились спокойно, деловито.
Когда в
зале возникало какое-то недоразумение, рядом тотчас оказывался секундант и
осведомлялся: раз на раз?
На
улицу выходили толпой человек по пятнадцать. Образовывали круг. В этом круге
все и происходило.
Дрались
жестко, быстро. Ушаны не должны были напиваться. Курение также было у них не в
чести.
– Курящего на жопу посадить – раз
плюнуть, – говаривал Мясо.
Шаолиньский
пробовал задействовать ушанов для отходящих в день вчерашний ДНД – добровольных
народных дружин, однако ушаны не спешили идти на поводу у власти и закона.
В связи
с этим между Димой и ушанами возникали ссоры, «терки», и Шаолиньский
горячо доказывал ушанам, что если не они, то никто.
Впрочем,
ушаны это и так прекрасно понимали.
Дембеля
старели, спивались и опускались.
Ушаны уже играли на улицах первую скрипку.
И мое
знакомство с ними было далеко не лишним.
Меня
по-прежнему не принимали и так и не приняли в основные,
не было к этому поводов, однако и не трогали. А ежели при ком-то из основных тот или иной местный придурок
начинал слишком активно интересоваться моей персоной, ему лениво говорили:
«Отвали». И он быстро следовал этому короткому совету.
8
К весне
ряды ушанов снова поредели. Остались только самые
основные. Я почувствовал себя среди них особенно чужим – и ударился в учебу.
Заканчивалась
школа, нужно было думать, где учиться дальше, кем быть и каким быть.
В
спортзал все-таки пару раз заглядывал. Меня там встречали с ленивым добродушием.
Не более и не менее. Иногда звали поиграть после тренировки в баскетбол.
Потом я
перестал ходить в спортзал. И со стороны смотрел праздным соглядатаем,
как спивались основные, как зверели и лезли в уголовщину, как отчаянно
сопротивлялись бандитам, прибирающим городок к рукам.
Когда
все закончилось?
Трудно
сказать.
Наверное,
началом конца было то, что несколько ушанов ударились в бизнес, как модно было
называть мелкую торговлю. Кто-то женился. Кто-то схлопотал
условную судимость.
Да и
рьяного молодняка становилось все больше. Перебить всех не представлялось
возможным.
И ушаны
превратились в касту. Главным их правом была неприкосновенность. Негласной
платой за нее стало неучастие в повсеместных разборках на стороне ни одной из
враждующих стай.
Ушаны
стояли сами за себя. И если кто-то забывал, что они есть такие и никуда не
делись, и быковал на кого-то из ушанов, то его
показательно вырубали одним ударом, а если вырубали не одним ударом, а двумя,
то сокрушенно вздыхали, что надо, мол, все бросать и возвращаться к
тренировкам.
Пару
раз бандиты пробовали наехать на ушанов. Но получали такой
отпор, что убирали подальше свои дешевенькие, переделанные в боевые из газовых
пистолетики и находили жертв попроще, послабее, поразрозненнее.
9
Кто-то
из ушанов, как водится, умер молодым.
Кто-то
ушел от жестоких поединков к тихим радостям семейной жизни.
Кто-то
повзрослел и уехал – пригодились мозги, иметь которые ушанам не возбранялось.
Ушаны и
теперь встречаются на узких улочках нашего городка.
Пару
раз в году собираются и выпивают друг с другом.
И уже
очень редко и щадяще – дерутся.
Слепой
Движимый
высоким гуманизмом и желанием не то делать добрые свершения, не то свершать
добрые дела, сидел я как-то в «Одноклассниках». И пришло мне, значит, уведомление,
что некий А. Г. хочет видеть меня в друзьях. В таких
случаях я сначала смотрю, кто такой А. Г. или Г. А., а потом соглашаюсь или не
соглашаюсь. Посмотрел и на этот раз. Пригляделся к аватару…
И
вспомнил, что А. Г. – мой сосед, который в нашем с ним
уже не юном, но и не вполне зрелом двадцатипятилетии
пошел то ли на третью, то ли на четвертую ходку. А когда-то мы вместе бегали.
Помню, из пяти-шести заветных раннеперестроечных
шоколадных конфет он делал липкие катыши, от которых давал откусывать малышам.
Конфеты назывались «Кавказские». А малыши постоянно оказывались рядом: стояли,
делали вид, что никуда не торопятся, и нет-нет да и
глотали слюнки. Потом самый маленький не выдерживал и тянул ручки, завывая
тоненьким голоском: «А дайте вкусненького…» На это мой
знакомец повторял расхожую фразу о ключе от квартиры, где деньги лежат. Малыш
не понимал и начинал хныкать громче. Тогда А. Г. не без пафоса вздыхал и давал
откусить от сладкого комочка – одному, другому, третьему.
Ну я, одержимый столь высокими порывами, в друзья его,
естественно, принял. И даже написал послание: «Здорово, Лёха! Как дела? Когда
домой?»
Потом пошастал по странице А. Г., посмотрел фотографии его
друзей, не поражающие многообразием физиономических черт, мудро хмыкнул – и
получил ответ: «саня все норм если нич не изм то черес
пару мес пишы
леха».
Не
помню, когда именно пропали мои высокие порывы, то ли гадкий сквозняк подул,
когда я выходил из душа, то ли обматерил меня на улице
какой-то водитель, но, даже не будучи одержимым высокими порывами, я Лёхе
писал. Лёха был свой, и к чертям порывы, хотелось, чтобы у него просто все
наладилось.
Но Лёха
мне так и не ответил. И я забыл про него.
Вспомнил, когда увидел Лёху, стоящего собственной
малорослой и худосочной персоной у ларька и в упор не замечающего ни меня, ни
моих остывших порывов.
–
Привет, Лёш, – решил я все-таки обратить на себя внимание высокого гостя.
Лёха
повернул голову в мою сторону и, глядя куда-то мимо меня, кивнул:
–
Привет, Саня.
Мы
помолчали.
Лёха
смотрел теперь уже прямо мне в глаза. Смотрел странно, не
мигая. Я отвел взгляд.
– Ослеп
я, – неожиданно пояснил Лёха.
– А…
что случилось? – осторожно поинтересовался я, осведомленный телесериалами и
местными балагурами из сидевших об особенностях мест, которые на Севере, действительно,
не столь отдаленные.
–
Отравили. Спиртом. Денег заработал. Квартиру купил подруге. А она подговорила
своего брата. Опоили меня технарем. Пока пьяный был, подписал какие-то
документы. В реанимации глаза продрал – и не вижу
ничего.
Я
сочувственно кивал. Потом опомнился и протянул:
– Да-а… Ну что поделать. Заглядывай…
– Последнее слово я произнес не вполне уверенно.
– Саня…
– Лёха сделал внушительную паузу. – Саня, я написал тебе для того, чтобы
сократить себе срок. У нас кум смотрел, кто у тебя в друзьях. А ты… Человек,
словом. Но это всё. Извини, если обидел сейчас.
Я шел
домой и с удовольствием ранил себя едким: «От жисть!»
Но это была еще не «жисть».
Наутро
выяснилось, что слепой не так уж слеп.
Усыпив
своей слепотой бдительность домашних и соседних, он обнес четыре квартиры,
умудрился за пару часов сбыть все, что спер, пробухал всю ночь в кабаке, заказывая раз за разом родные
душе песни…
Под
утро деньги кончились.
Рассвело.
Хотелось
выпить и удрать ото всех.
Куда-то.
Но
куда?
Проходя
через детский парк, А. Г. нашел под скамейкой игрушечный пистолет и пошел с ним
грабить круглосуточный ларек.
Продавщица по-тихому нажала тревожную кнопку.
Лёха
успел набрать небольшой пакетик шоколадных конфет в знакомых обертках. Он бы и
уйти успел, но тут нахлынуло на него что-то. Он озорно подмигнул продавщице,
молодой девахе, которую помнил еще ребенком: «А
помнишь, как раньше…» И стал разворачивать конфеты. Фантики бросал на пол, а
шоколадные неживые тела вжимал одно в другое. «Помнишь?» – повторил он, когда в
руках образовался шоколадный ком размером со снежок. Продавщица кивнула.
«Будешь?» – Лёха протянул ей комочек. Она замотала головой. Лёха понял и
усмехнулся. По-доброму, хотя и не без пафоса. «Не ссы,
валю». – И убрал сладкое воспоминание детства в левый
нагрудный карман.
В этот
момент распахнулась дверь.
Подоспевшие
охранники решили не искушать судьбу.
Портфель
Главврачиху
по прозвищу Мама в больнице любили, но не все.
Как-то раз
приехала из области проверка, среди прочего предложили врачам и прочему
персоналу анкеты заполнить: что плохо – что хорошо, что нравится – что не
нравится…
Уезжая,
проверяющий, который с Мамой расставался нормально,
буркнул:
–
Смотрите, аккуратнее. В коллективе есть недоброжелатели. Анкетах
в десяти сплошь одни минусы.
Мама
только руками развела:
– Не
делай людям добра…
Плакала
потом две ночи, гадала, кто да что. После махнула рукой.
Что и
говорить, в душу люди нет-нет да и плевали…
На
посту своем Мама сидела уже лет пятнадцать.
Народ
вокруг нее за это время утрамбовался. А уж сама она…
И не
замечала, как боятся, как не любят, как обижаются.
Жила в особенном мире. Хорошем,
плохом ли – но добивалась успехов. Работу свою двигала, больницу захудалую,
районную, и все такое прочее.
Шли
годы, характер становился все сложнее. Народ уже, бывало, и шарахался.
Оставались самые верные. Самые преданные. Но и они
потихоньку уходили – на пенсию, в декрет, на другую работу – от греха подальше.
Недоброжелатели
осмелели и тявкали все отчетливее.
Вот и сегодня – вызвала в кабинет санитарку. Отчихвостила
как надо. За дело. Та рыпнулась. Пришлось голос
повысить:
–
Замолчи, сучка несчастная.
Сучка
взъелась:
–
Язык-то попридержи. Портфелем все время прикрываться не будешь.
Дверью
хлопнула и ушла из кабинета.
И с
работы.
Подписав
приказ, Мама призадумалась.
Муж
сбежал. Сын через зубы разговаривает.
Начальство
в область переводить не собирается.
Скоро
сорок пять. Баба ягодка опять. Потом, глядишь, и сорок семь. Баба ягодка… совсем.
Надо
нажать. Чтобы чужие повысили, пока свои не понизили.
Времена
грядут неспокойные. Горбач номера откалывает. Слухами земля полнится, что скоро
конец этим номерам придет. Сесть бы куда-нибудь на хлебное место. В
облисполкоме ставка какая-то есть. Открытки ветеранам посылать.
Мама
потянулась к телефону.
Но тут
в кабинет без стука ворвалась другая санитарка.
Следом
за ней секретарша, которая со словами «Не видишь, заняты» ухватила санитарку за
плечо и попробовала вывести, но та оттолкнула секретаршу, завыла в голос и
бухнулась Маме в ноги.
Сделав
жест секретарше, Мама уставилась на санитарку и придавила ее рентгеновским:
– Что?
Сменив
вой на поскуливание, санитарка начала рассказывать.
– На-на-гуляла… Скрывала всё… Мать
убила бы… Корсетом стягивала. Никто бы и не заметил… Се-сегодня ночью всё… Выпернула…
Мё-мё-ооортвыыый…
Мама
сделала большие глаза и оперлась подбородком на локоть:
– Да-а…
– Спасиииите… Я жить хочу… Не хочу в
тюрьму.
– Ко мне зачем приперлась?
– Со-овесть… Благословите…
– Тьфу,
дура.
Мама
задумалась и через минуту приняла какое-то решение:
– Где?
–
До-до-дома… Спрятала у себя в спальне…
– Кто
знает?
– Выыыы.
– Еще
кто знает?
– Ни… ни… никто…
–
Пошли, сама посмотрю. Если убила, к стенке поставлю.
–
У-у-у…
Быстро шли
коридором, серыми улицами, другим коридором.
Родителям
сказала: проверяю условия жизни. Ставьте чайник, за нами не ходите.
Развернула
сверточек, вытащенный из-под кровати. Побледнела. Повернулась к санитарке,
врезала по щекам:
– Сука
подлая.
– У-у-у… Не убивала я…
– Вижу,
б… Корсетом…
Врезала
еще раз.
Подумала
еще минуту.
Трудный
выдался день.
Голова
была еще не старой и соображала быстро.
–
Заворачивай!
Вытряхнула
из портфеля документы.
– Сюда
давай. Бумажки завтра занесешь. Сегодня не лезь. Работать можешь?
– Д-да.
– Иди,
чтоб пересудов не было.
– А
куда…
– Не
лезь.
Маленькая,
худенькая, бесшумно, чтоб не слышала родная мать, затряслась:
– Жа-жа-жааалко…
Мама,
хоть не родная, обняла, поцеловала в грязные волосы:
– Я в-вам… Я за… за в-вас…
– Тс-с…
Через
минуту Мама шагала к больничной кочегарке.
Егорыч бросал
уголь.
–
Здорово, Мама!
Кочегар
с ней без церемоний. Мог Мамой, мог матом, если под горячую руку. Могла и она
его – трехэтажным, если запивал и размораживал батареи.
С работы не выгоняла. Шестеро детей.
–
Привет, Егорыч! Бумаги секретные спалить надо, поди покури.
Егорыч
солидно шмыгнул носом:
– Знамо
дело…
Вскоре
опять бросал уголь.
Рывком
открыла двери в свою приемную.
Секретарша
глаз не кажет.
Пять
человек, которые приходили до обеда, в глаза тоже не смотрели.
Молодая,
глупая. Проболталась.
Сейчас
ждать. Только ждать…
Через
месяц проверяющий.
Руку
поцеловал, в глаза внимательно:
–
Неважно выглядишь. Есть от чего?
Невозмутимо
плечами:
–
Хорошо… всё.
Бродил…
анкеты…
Прощаясь,
буркнул:
–
Делаешь выводы. Недоброжелатели исчезли.
Проплакала
ночь.
Утром
была не в духе.
НЕУГОМОННЫЕ
рассказ-частушка
–
Открывайте шире ворота!
У меня во
среду – суббота…
Так
запел я с порога.
Из глубины дома мне тотчас
ответил дребезжащий голос:
–
Отворяйте окна и двери.
Прогудим четыре недели.
Восьмидесятилетняя
Аннушка сидела у окна и смотрела на мир, из которого я забежал к ней в гости.
Настроение
у нее было чрезвычайно игривое, даже фривольное.
Урожай
был убран. Даром что без молодого семидесятилетнего мужа, который сидел в
тюрьме за хулиганство. Солнечная погода еще не отошла. Лето как будто не хотело
расходиться с осенью.
Мы
прошли на кухню. И там было окно, в которое можно было смотреть на мир. Аннушка
поставила чайник.
По
дороге топал родственник наших общих знакомых, не в меру располневший пожилой
человек.
Аннушка
махнула ему рукой. Толстяк кивнул старушке.
– Экое бухало, – иронически пробормотала она.
Я
засмеялся, звонко и беззаботно, как в детстве.
Аннушка
поймала волну и припечатала следующему прохожему, точнее прохожей –
необыкновенно грудастой тридцатилетней соседке:
– Титки выросли по пуду.
Я едва
не рухнул со стула. Аннушка не унималась:
– Титки выросли по пуду.
Приходи,
пощупать дам.
К ее подростковой фигурке частушка подходила как
нельзя лучше – да уж. И откуда, скажите на милость, Аннушкиной фигуре быть
другой? От горькой, с детства сиротской жизни? Лесозаготовок, или, как она
говорила, «лесозаготовок», с общей баней для мужиков и баб? Но сегодня об этом
думать не хотелось. Сегодня это было, пожалуй, слишком пафосно.
Я вытер
слезы. Искренние слезы от смеха.
– Титки по пуду –
Работать
не буду, – резюмировала Аннушка и стала заваривать чай.
Когда
мы пили по второй чашке, стукнула калитка.
– Ети мать, Вася Кехалев, –
всплеснула Аннушка руками. – Скажи, что меня нету.
В дверь
уже деликатно стучали.
На
крыльце стоял такой же щуплый, как Аннушка, и одних лет с нею старичок.
– Привет-драсьти! – выпалил он задорно.
– Чего?
– оторопело переспросил я.
–
Здорово, начальник.
–
Здравствуйте.
– Аньку
позови-ка, – приказал Вася.
В руках
он держал охапку метел. От Васи терпко пахло недорогим вином.
– Нету Анны Ивановны, – строго, по-учительски
ответил я.
Вася
посмотрел на меня укоризненно.
– На
кухне сидит, – подсказал он и выгнул шею, показав, как именно Аннушка смотрит
сейчас на него в окно.
Я
махнул рукой и пошел в дом.
– Иди,
– скомандовал я своей престарелой подруге. – Позовешь, если что.
Аннушка
поджала губы и шагнула в коридор, неплотно прикрыв за собой дверь.
– Ка-кого? – вместо «здравствуйте»
поинтересовалась она.
Вася
бойко захихикал.
– Че-го? – переспросила Аннушка с
нарастающим, впрочем, и напускным гневом. – Ах ты, б…
На всякий
случай, а больше для острастки, я выглянул в коридор. Картина, которую я
увидел, была смешна и трогательна одновременно.
Вася
пытался подступиться к Аннушке, а восьмидесятилетняя барышня многозначительно
покачивала перед его носом внушительных размеров топором.
– Ах ты, б… ты… – еще раз повторила она. – Перестань! –
прикрикнула еще строже. – Парень ить смотрит. Сколько
нать за метлы?
Вася обескураженно махнул рукой.
– Сколь-ко? – еще раз спросила
Аннушка и поставила топор в угол.
– Дак… Дай на красненькое… –
смущенно пробормотал Вася и поспешно добавил: – Я потом ишшо
принесу.
Аннушка
пошла в избу за полтинником, а я подумал, что в магазине за три метлы (именно
столько притащил с собой любвеобильный Вася) с покупателя содрали бы рубчиков
сто пятьдесят. Да и метлы в хозяйственном были – дрянь, а не метлы. Одна Васина метла была раза в три толще
магазинной. Поэтому и показалось мне сначала, что Вася притащил
целую охапку.
Деньги
старушка хранила на кухне, и я остался в коридоре, чтобы не стоять у Аннушки
над душой.
Пока
она возилась с тайником, Вася решил поговорить со мной.
– Пошел
вчера в лес. Грибы собираю. Выхожу на поляну. Гляжу – баба. Молодая. Титьки – во! – И Вася показал
рукой, какие именно титьки
были у бабы (тут я почему-то подумал, не та ли соседка, про которую Аннушка
спела частушку, встретилась Васе в лесу). – Я ей: «Дай». А она: «Не дам!» А я
ей взял… Взял веревку… и… веревкой ей к дереву
привязал!..
– Ой… О-о-о-ой! – укоризненно
протянула Аннушка, перебив незатейливого сказочника и вручая ему трудовые
деньги. – Поди давай.
Вася,
как и при встрече с Аннушкой, довольно захихикал и двинул с крыльца.
– Ань-ка! – задорно крикнул он,
остановившись напротив кухонного окна. – Ань-ка!..
– И Вася сделал головой жест в сторону зарослей малины
– повелительно и уверенно, как барин, решивший облагодетельствовать холопку.
– Тьфу!
– вместо ответа выдала ему Аннушка.
Вася
снова захихикал и, получив, видимо, все запланированные удовольствия от визита,
удалился восвояси.
– А
помнишь, Вася у меня мостки делал, а ты еще малой был, сидел с этим…
–
Магнитофоном, – подсказал я.
Аннушка
подогрела чайник, и мы пили по третьей чашке чая с конфетами, которые старушка
называла «дунькиной радостью». Разноцветные подушечки
из патоки. Не знаю даже, как они по науке называются.
–
Во-во! Мы с Васей на крыльце сидели, а ты в коридоре. Птичек из дерева вырезал
и частушки слушал. «Э-то-го не может быть –
промежуток должен быть».
– Ага!
– кивнул я.
Аннушка
хмыкнула:
– Вася
тогда уговаривал, чтобы я тебе сказала погромче
сделать…
После третьей чашки я начал собираться.
Путь
предстоял неближний: через кладбище в пригородный
поселок, в котором я жил с женой и сыном.
Аннушка
совала мне в полный рюкзак банку малинового варенья, я отказывался… И в конце концов, с отяжелевшей поклажей, стал прощаться.
–
Спасибо, что зашел, – кивнула мне Аннушка.
–
Давай, не болей. От кавалеров отбивайся. Вася для тебя простоват. Тебе
председателя надо.
Аннушка
махнула рукой:
–
Председателю колхоза
Я дала
бы поети,
Если б
дал такую справку –
На
работу не идти…
У
самого кладбища я перегнал Васю, успевшего, кажется, уже и купить, и принять.
Наверное, ему помог в этом мужик, с которым Вася шел сейчас куда-то, может, за
новой партией метел.
– У
тебя жена-то красивая? – поинтересовался Вася у мужика.
Тот косноязыко промычал что-то в ответ.
– А у
меня жена – краси-ивая-а… – мечтательно протянул
Вася.
ЗАКОН ПРИРОДЫ
Эпизод истории
…которая
началась в дежурной части, где я однажды сидел на деревянной скамейке.
За
стеклом мой знакомый милиционер Саня Кочурин заполнял
бумаги.
Я ждал,
когда он выдаст мне талон, удостоверяющий, что по моему заявлению заведено
уголовное дело.
Сразу
скажу, что кражу потом раскрыли, преступников нашли и добро, похищенное из
моего сарая, мне вернули. Тогда мне все это казалось очень важным, чуть ли не
первостепенным. Теперь же осталось чувство благодарности к двум рисковым операм
да память о другом, незначительном на первый взгляд эпизоде, который вот-вот
начнет происходить.
В
дежурную часть зашел пьяненький мужик цыганистой наружности, но не цыган.
Обычно так начинали выглядеть люди, некогда взявшие привычку пить и
поддерживающие ее каждый день.
Мужик подошел к окошку, засунул в него голову и довольно
язвительно сказал Сане Кочурину:
–
Здорово.
–
Здравствуйте, – приветливо ответил Саня. – Что у вас случилось?
Кочурин был
хорошим парнем. Пять лет назад он окончил физмат, но, чуть не завязнув посреди
орды пенсионеров, не желающих ни работать, ни прижизненно покидать школы нашего
городка, ушел работать в органы, почти сразу поехал в военную командировку,
вернувшись, женился…
Сидел
за стеклянной перегородкой и выдерживал взгляд цыганистого мужика.
–
Случилось! – после минутной паузы процедил тот. – Меня избили! Вот!
И
мужик, повернувшись к Сане, показал ему небольшой кровоподтек на левой скуле.
– Кто
избил-то? – поинтересовался Саня.
– Кто!
– Мужик презрительно усмехнулся. – Сосед.
Если бы
рядом со мной сидел кто-то еще, я заключил бы с ним пари, на
сколько еще минут хватит Саниной доброжелательности и Саниного терпения.
– Тебя
избил сосед, – кивнул Саня. Он разговаривал с мужиком очень спокойно, может
быть, даже слишком спокойно.
– Да!
Меня! Избил! Сосед! – истерично выкрикнул мужик.
–
Ладно, – еще раз кивнул Саня. – Сейчас разберемся. Только ты не кричи.
–
Думаешь, я пьяный?!
Кочурин пожал
плечами:
– Я
пока ничего не думаю.
– Да
пошел ты! Менты – козлы! – еще раз выкрикнул мужик и
вышел из дежурки, оглушительно хлопнув дверью.
Саня
покачал головой и вернулся к моим бумагам.
Через
минуту мужик вернулся. Он всего лишь вышел покурить. Так понял я по зажигалке,
которой до этого у потерпевшего не наблюдалось и которую он сейчас нервно
крутил в руке.
–
Значит, тебя избил сосед, – не отрываясь от моих бумаг, невозмутимо
констатировал Саня. – И дальше ты будешь рассказывать все по порядку и спокойно.
–
Ладно, – сварливо, но ровно согласился мужик.
– Что
за сосед?
Цыганистый
назвал фамилию, которую я, признаться, не запомнил, но она была на слуху и
упоминалась обычно в разговорах о десятке самых состоятельных людей нашего
городка.
– Ого!
– Саня оторвался от бумаг и с интересом посмотрел на мужика.
– Хрен
ли, у вас же все схвачено, – спокойно пожав плечами, сказал тот.
– А вот
не надо так! – неожиданно взорвался Саня. – Не надо, если не знаешь!
Дверь
хлопнула вторично. Саня вытер пот со лба и стал искать в моих бумагах ту
строчку, в которой что-то не мог понять. Как только у него
это получилось, цыганистый опять ворвался в дежурку.
– У
меня есть собака, – начал он с порога. – Немецкая овчарка. Обученная. Иногда я
отпускаю ее погулять. Сегодня утром псина забралась к
нему на участок. И он… – Голос у цыганистого дрогнул,
но он собрался с силами и продолжил: – …и он ей лапу отрубил.
Кочурин уронил
бумаги на стол.
– Чего?
– не поверил он.
–
Отрубил моей собаке лапу. Переднюю! Лопатой! – упрямо повторил мужик. – Я все
понимаю. Собака большая. Опасная. Отпускать ее нельзя. Но она же у меня –
обученная! Если я не скажу «фас», она никого не тронет. Отпустил – виноват.
Штрафуйте меня. Сажайте! Но так-то зачем?
–
Дальше, – потребовал Кочурин.
И без
того, несмотря на жаркое лето, белокожий, он еще больше побледнел и, чего я не
видел никогда раньше, нахмурился.
–
Дальше! – мужик осклабился. – Дальше яйца мешают. Пошел я к соседу. Звоню в
дверь. Он открыл и по морде мне – хрясь.
Я упал. Он схватил меня за шиворот, за калитку вышвырнул и говорит: «Еще раз
придешь, я самому тебе голову оттюкаю». Вот и поговорили.
– Да-а, – развел руками Кочурин. – Тут – эпизод. Вернее, два эпизода. А если еще
точнее быть, то три. Давай заявление напишем. Побои надо снять. Свидетелей допросить.
Ну да ладно, разберемся. Погоди, закончу с гражданином. – И Саня кивнул на
меня.
Цыганистый снова
вышел. На этот раз уже спокойно.
–
Извини, – улыбнулся Кочурин. – Видишь, какие у нас
страсти.
– Вижу.
Через
минуту Саня уже выдавал мне талон, по которому значилось, что процесс пошел.
– Че-то мужик наш не йдет?
– недоуменно пожал плечами Саня, когда я расписался на узкой вертикальной
полоске бумаги. – Слушай, позови его. Оформлю, пока нет никого. Дело там может
оказаться серьезное.
Однако ни на крыльце, ни около крыльца, ни у ворот
отделения милиции мужика я не увидел.
Прошло
два месяца. Я шел в сторону лесополосы, где имел обыкновение гулять вместе со
своим псом Умкой.
Умка-то и не давал мне окончательно скатываться в
грустные и мрачные мысли о некоторых свойствах нашего общего, собачьего и
человеческого, бытия.
Неутомимый
кобель, он задирал лапу у каждого столба, не пропускал своим чутким носом ни
одной урны, знакомился со всеми встречными собаками и, разумеется, не мог
обойти стороной решетчатый забор возле попавшегося на пути дома, расположенного
уже за чертой города.
Я
машинально посмотрел сквозь забор – и обмер. По ту сторону, у самой решетки,
безмятежно растянувшись на траве и сомлев на солнышке, спала огромная немецкая
овчарка. Портила этот исполненный могущества и гармонии образ лишь культя на
месте левой передней лапы. Лишний в гармоническом облике дремлющего зверя
обрубок, которым собака по привычке шевелила, догоняя кого-то в своих собачьих
грёзах.
Я
представил себе, как этот громила, на голову
превосходящий размерами даже моего немаленького песика, проснется и заорет. А
тут еще сзади громыхнул КамАЗ, и я ускорил шаг. Ненавижу собачьи перепалки. Но
когда поднявший облако пыли механический великан прокатил мимо, на уши легла
все та же тишина. Я повернулся. Овчарка, крепко стоя на задних лапах и держась
за решетку единственной передней, молча смотрела на
Умку. Их дуэль взглядами длилась еще несколько секунд. Затем Умка вздохнул и
побежал дальше. Он был удручен, как обыватель, столкнувшийся с замечательным
человеком и вдруг осознавший собственную затрапезность. Однако еще через
мгновение Умка забыл свои мрачные мысли и погнался за желтой бабочкой.
Я
перевел взгляд на дорогу. Навстречу катила милицейская машина, тянувшая за собой
прицепик с навозом. За рулем сидел загорелый
Кочурин. Рядом с ним – цыганистый мужик. Разговаривая
оживленно о чем-то, споря и даже поругиваясь, они прокатили мимо меня.
Я
слышал, как машина остановилась – не иначе как у дома с трехлапой
овчаркой.
СЕЛИЩЕ
1
– Я ищу
людей, которые жили здесь много лет назад.
– Пошто, паря?
–
Понимаете… Мне очень надо составить свое генеалогическое древо.
– Чегой-то?
– Ну,
всех родственников найти.
– А-а…
Хорошее дело.
Странно.
Я думал, что крепкий старик, у которого не вся голова была седой и который в
свои, судя по военным фотокарточкам на стене, восемьдесят (ну не могло же ему
быть девяносто, сто или еще больше), спросит – а древо-то
зачем или «пошто».
Не
спросил.
– Не
знал таких, – честно ответил он. – Я пришлый.
– А
кто-нибудь в этой деревне остался из старожилов?
–
Степан.
– И
всё?
– Всё.
– Где
он живет?
– Пойдем покажу.
2
Степан
жил в огромном старинном, но все еще крепком доме, сработанном из вековины, может быть, сто лет назад, возможно, двести лет
назад, но способном простоять еще и сто и двести вперед.
Мы с
Николаем, так назвался мой первый в Селище знакомый, прошли к дому Степана по
тропинке. Тропинка и была центральной улицей деревни. Машины здесь к концу
второго тысячелетия от Рождества Христова так и не появились.
– С
тобой зайду, – обронил у калитки Николай. – Давно зван был, а все нековды.
Степан
обедал. Увидев нас, встал из-за стола.
Хозяин
векового дома сохранился хуже Николая. Глаза его близоруко щурились из-под
очков с толстыми линзами, закрепленных за давно не стриженной седой головой
посредством простецкой швейной резинки.
– Гостя
привел. Сам пришел, – обронил Николай.
–
Александр, – кивнул я хозяину.
– Здравствуй,
Саша. Я Степан. – И он жестом пригласил нас за стол.
Мы сели
на деревянную лавку. Возникла некоторая пауза. Я заметил, что и в этом доме на
стене есть военные фотокарточки и что здесь их даже больше, чем в доме у
Николая.
– Клаша! – довольно громко позвал Степан.
Из-за
перегородки появилась худенькая женщина лет семидесяти, захлопотала, стала
ставить на стол тарелки и двигать к нему крепкие, крашенные в белый цвет
табуреты.
Николай
не ломался и сразу сел за стол. Я последовал его примеру.
– Братья
мои, – кивнул Степан на фотографии. – Трое. Всех убили. Да и меня тоже
наполовину.
– Это
как? – поинтересовался я.
Николай
крякнул с досадой, но Степан, видимо, сделал скидку моей молодости или тому
обстоятельству, что я гость.
– На Кольском полгода отвоевал. Командиры роты с одного выбывали.
Меня давай назначать. Я отказываюсь. Согласился, только когда трибуналом
припугнули. Что убьют, не боялся. Боялся под трибунал попасть или калекой
остаться. Первое не случилось, второе так и вышло. Нас ТАК бомбили… Ну и… Осколок в живот. Половину кишечника в госпитале
оставил.
Последней
Клавдия поставила на стол бутылку водки, судя по этикетке, из старых запасов, и
три граненых стопки. Хозяин дрожащими от старости руками разлил полбутылки. Ни
капли мимо.
Степан
и Николай переглянулись.
–
Помянем наших хозяек, – негромко произнес Степан.
Мы
выпили не чокаясь.
Я
вопросительно посмотрел на Клавдию.
–
Сестра моя, – пояснил Степан. – Помолчал и добавил: – Любимая.
Клавдия
зарделась.
Тут
Степан налил по второй. Бутыль опустела, и Клавдия унесла ее с глаз долой.
– За
встречу. Дай Бог не последняя, – предложил Николай.
Степан
впервые с момента нашей встречи – что-то вроде того – улыбнулся.
3
– Вы
кушайте, – подтолкнул меня к действию хозяин, бледные, седые от мелкой щетины щеки
которого порозовели от водки. – Закусывайте. Покрошите яичко в суп. И с хлебом.
С ним сытняе.
Мы
неспешно обедали. Я все никак не решался вступить. Тем временем Степан и
Николай заговорили о том, как клевала рыба на зорьке, что попалось на донку, что
в куромки.
До
моего вопроса очередь дошла только за чаем.
–
Парень вон родичей ищет, – кивнул на меня Николай.
– Как
звали-то? – спросил Степан.
Я
назвал фамилию.
–
Проблема заключается в том, что я не знаю, точно ли они отсюда родом. Понимаете… Все древо уже начертил. Одну веточку разыскать не могу.
Знаю только фамилию и что жили на краю деревни.
– На
краю? – оживился Николай.
– Да,
последний дом. Бабушка рассказала. Но она уж заговаривалась…
Ну то есть помнила все выборочно. Фамилию помнит, дом помнит. А деревню
каждый раз по-новому называла: то Селище, то Бор, то Орлово, то Горка…
–
Там-то уж ни души, – покачал головой Степан.
– Да, –
кивнул и Николай. – Наталья стойко держалась. Не надо ей было…
И они,
оживившись, стали наперебой рассказать мне, как вышла из строя девяностолетняя
Наталья, жившая в деревне Горка.
Оказалось,
что до последнего времени она – сама и «в одинку» –
выкапывала огород с картошкой. И делала это «в две упряжки». Всю жизнь. А тут
выкопала все «одномя дня». И Наталью скрутило. «Зубы
оскалила, рот на опашку, пала на лавку…» Но очухалась
немного, села на пароход – и в районную больницу. А назад не вернулась.
Звонили. Спрашивали. Сказали: жива. Куда-то уехала.
– Буде
к дочери, – предположил Степан.
Николай
подумал и кивнул.
4
– Последний
дом… – задумчиво повторил Степан. – В тридцатых,
говоришь, дело было?
– Да.
Они там жили в тридцатые годы. То есть моя бабушка гостила у них в тридцатые.
Николай молча
и внимательно слушал нас. Очень серьезно, как будто вопрос мой касался в первую
очередь его, а не меня.
– Нет,
дружок, с такой фамилией не было, – виновато развел руками Степан после
минутного раздумья. – В окрайних домах жили
Березкины, еще Березкины, Ивановы и опять Березкины. Всё.
Я
вздохнул.
Допив
чай с «глупышами», как назвала Клавдия намасленные и пересыпанные сахаром
оладьи, мы с Николаем поднялись из-за стола.
–
Спасибо!
– На
великое здоровье!
5
– Ну,
не осуди на большом, – развел руками уже Николай,
когда мы с ним вышли из калитки Степанова дома.
– Что
вы… Спасибо вам!
– Да на
чем спасибо? Не на чем. Ночевай. На вечерку съездим.
Но я не
остался.
В
городе меня ждала семья, дела, работа – словом, все то, из-за чего люди,
особенно мужчины, и начинают чертить древо в прошлое.
Через
Селище до конечной Горки ходил теплоход.
На него
я и сел через час. Николай, с момента нашей встречи не
оставлявший меня в одиночестве, долго стоял на берегу, приставив правую руку
козырьком ко лбу.
Выпустив
на Горке партию ягодников, теплоход развернулся и двинул против течения.
6
Когда
на обратном пути мы проезжали мимо Селища, я вдруг понял, что очень хочу, чтобы
Николай, Степан, Клавдия (себя она называла, делая ударение на предпоследний
слог, Клавдия) или Наталья оказались той самой родней, которую я ищу. Чтобы я,
мои родители, дед с бабкой и они были частью общего
древа на этой земле. Чтобы…
Но тут,
убаюканный размеренным движением теплохода, я заснул.
Последним,
что я увидел, были вымытые огромные корни деревьев, нависшие над узкой темной
лентой реки.
7
Через
десять лет мне в руки случайно попался сборник научных статей, в котором я
прочитал статью о деревенских фамилиях. Ее суть состояла в том, что на фамилии
паспортные в деревнях не обращали особенного внимания, а иногда даже не знали,
какова паспортная фамилия соседа. У всех были прозвища. По ремеслу. По главе
семьи. По дереву, росшему под окном… Вполне могло
статься, что мои предки были именно теми Березкиными или Ивановыми, о которых
помнил Степан.
Еле
дождавшись лета и в глубине души надеясь на чудо, я рванул в Селище…
Но
обнаружил там лишь наглухо забитую досками избу Николая да разоренную вековину Степана, в которой гулял ветер, а под крышами
гнездились лесные птицы.