Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2013
Когда-то у меня случился спор со знакомым филологом. Я не без доли категоричности утверждал, что не слишком важно, написаны великие шекспировские трагедии Шекспиром или это мистификация, коллективное творчество etc. Много ли потеряют «Отелло», «Гамлет» и «Король Лир», если отнять у них лысеющего человека с глубокими умными глазами – классический образ, принадлежащий мировой культуре?
В одной из телепередач поэт-эксцентрик Герман Лукомников рассказывал, как читал на своих выступлениях лермонтовское хрестоматийное «Белеет парус одинокий…» в качестве собственного стихотворения. Читал слово в слово, но стихотворение получалось другим и воспринималось слушателями иначе благодаря замене автора.
В конце концов я пришел к выводу, что погорячился. Слухи о смерти автора в литературе преждевременны, тем более если речь идет об авторах бессмертных. Вот и вышедший в этом году гигантский труд «Хроника рода Достоевских» (Под редакцией И.Л. Волгина. – М.: Фонд Достоевского, 2012) убеждает в этом.
Библейская мудрость учит узнавать дерево по плодам его. Здесь же, в этой тысячестраничной громадине, акцент переносится на родовое древо – плод остается за кадром. И хотя тайна гения проливается как вода сквозь пальцы и несводима к перипетиям биографии, медицинским диагнозам и нюансам отношений с родными и близкими, понимаешь, что, родись автор «Преступления и наказания» в другой семье и женись на других женщинах, русская литература, возможно, развивалась бы по иному руслу.
Об участии Достоевского в деле Петрашевского, его осуждении на казнь и замене ее Сибирью знают многие. Но разве не столь же важны некоторые другие, малоизвестные факты его биографии? Например, убийство отца писателя, Михаила Андреевича, собственными крепостными крестьянами. Разве не повлиял на становление Достоевского старший брат Михаил – журналист, поэт и издатель, писавший Федору Михайловичу о том, что стихи его плохи и это «не твоя специализация»? И разве не вносила свой вклад в творчество гения его вторая жена Анна Григорьевна – не только стенографист, но и первый читатель большей части зрелых произведений?
«Я всегда говорила искренно, – свидетельствует Анна Григорьевна, – если мне нравилось, говорила, что хорошо, не нравилось – молчала. Федор Михайлович очень ценил во мне эту искренность, верил и судил по моему непосредственному впечатлению, которое производил на меня роман, о том впечатлении, которое он произведет на читателя (среднего, толпы, конечно), и как-то всегда случалось, что впечатление такого читателя впоследствии оказывалось одинаковым [с моим] и что восхищало и угнетало меня – восхищало и угнетало читателей».
По сути, Достоевский женат на своем читателе. Любовь взаимна. И она на много лет переживает Федора Михайловича.
Получив от министра финансов письмо о назначении ей пенсии в размере двух тысяч рублей «во внимание услуг, оказанных покойным супругом… русской литературе», Анна Григорьевна «тотчас поспешила в кабинет мужа, чтобы порадовать его доброй вестью, и, только войдя в комнату, вспомнила и горько заплакала».
Находящийся за кадром портрет писателя оживает и приходит в движение с каждым новым появляющимся в хронике персонажем (всего их в книге, пронумерованных, четыреста девяносто восемь), с каждым новым отблеском, более или менее ярким. Биографии некоторых тянут на отдельную книгу (например, дочери классика – писательницы Любови Достоевской или эмигрировавшего в США генетика с мировым именем Феликса Григорьевича Добржанского). Другие – поименованные тени, от которых уцелели только надгробные даты. Когда читаешь хронику, есть ощущение, что рамка музейной картины, возле которой ты задержался, вдруг начинает стремительно и во все стороны расширяться, внутрь изображения попадает все больше случайных, не упорядоченных художником фигур, а за твоей спиной стоят несколько гидов и объясняют наперебой.
«Хроника рода Достоевских» – это памятник полифонии (не чуждой романам писателя, как мы знаем благодаря Бахтину) и ее торжество. Если портрет автора «Братьев Карамазовых» с каждой страницей делается отчетливей и многомерней, то сама сага о роде единого автора не имеет и представляет собой палимпсест. Предшествующая версия хроники вышла в 1933 году. Автор исследования Михаил Волоцкой – биолог, стоявший у истоков генетики, – создал и успел на исходе «великого перелома» издать уникальный и фундаментальный труд, в котором пытался алгеброй евгеники поверить гармонию искусства. Гений Достоевского для него – нуждающееся в решении уравнение, где многочисленные предки и потомки писателя выступают в роли неизвестных и переменных. Волоцкой оперирует медицинскими и психиатрическими терминами, препарирует характеры родных Достоевского и окружавшую его на протяжении разных периодов жизни социальную среду. Он пишет свою странную книгу со слов родственников-мемуаристов, а в некоторых случаях – и с их согласия. Хотя по обнародовании исследование шокирует многих из них. «Возьмем повышенную жалостливость и чувствительность к явлениям страданий и смерти, столь ярко выраженную у сестер Елены Алексеевны (№ 452) и Натальи Алексеевны (№ 453) Ивановых. Не так-то легко сказать, чего здесь больше – шизоидного или эпилептоидного. Я думаю, что подобного рода реакции относятся к промежуточной области между шизоидной гиперэстезией и эпилептоидной кротостью». Самого Федора Михайловича автор относит к садомазохистскому типу личности с ярко выраженной полярностью кротости – своеволия.
Размах и скрупулезность труда Волоцкого заставляют вспомнить об учении Николая Федорова, помышлявшего о воскрешении отцов. У автора хроники другая цель – выделить «ген гениальности». Однако гений во всей своей сложности и многогранности ускользает от характерологического анализа, не укладывается в антропометрические данные и диагнозы. Тем не менее благодаря амбициозной, на грани безумия задаче оказался собран богатейший фактический материал, охватывающий четыре столетия рода, вкрапленного в российскую историю.
Голоса-примечания признанного специалиста по Достоевскому Игоря Волгина и его коллег ложатся поверх текста Волоцкого и отличаются от нее не только интонацией (и интенцией), но и буквально – шрифтом. За истекшие восемьдесят лет многое изменилось. Ушли люди, заставшие классика в живых. К потомкам Достоевского вернулись их подлинные имена, которые автор первой версии книги вынужден был заменять на вымышленные. Разгромлена евгеника, на основе которой писал свое исследование Волоцкой, и в уравнении о гении появились белые места, которые, наверное, никогда не будут заполнены силами человеческой науки. Наконец, на смену эпохе великих романов пришло время большого нон-фикшн. Если «Чапаев и Пустота» проигрывает «Преступлению и наказанию», то вышедшее в этом году под редакцией Игоря Волгина фундаментальное исследование превосходит книгу Волоцкого. Я бы сравнил авторов новой версии с испанским умельцем, возводящим храм из подручного мусора: материал во многом тот же, что и восемьдесят лет назад, но цель иная. Их взгляд шире и человечней. Судьбы попавших в хронику людей волнуют Волгина и его соавторов едва ли не больше, чем их характеры.
В одном из приложенных к книге очерков, объединенных в цикл «Родные и близкие», Волгин пишет: «Как бы далеко ни отстранялся художник в своем творческом делании от низкой (или, положим, высокой) прозы обыденного существования, нас не оставляет догадка о тайном родстве этих нередко враждующих сфер. Никому еще не удавалось провести зримую грань между умонепостигаемым творческим духом и так называемой биографической жизнью. Поэтому жизнеповедение Пушкина (Толстого, Достоевского и др.) – в Лицее, на каторге, среди друзей, в любви, в семье, в обществе, на эшафоте, при дворе, на пашне, на войне, на дуэли и т.д. – занимает нас не в меньшей мере, чем постижение смысла их духовных деяний. Уже приходилось говорить, что гений – это “мы”: в своем, так сказать, пределе. <…> Постичь биографию гения – и для отдельного человека, и для целой нации – есть акт самопознания. В России жизнь писателей такого масштаба, как Пушкин или Достоевский, – это часть национальной истории. И все персонажи, попавшие в их орбиту, становятся лицами историческими».