Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2013
Валерий Ярхо – историк, литератор, член Союза
журналистов. Колумнист газеты «Московские новости».
Ведет полосу коломенской газеты «Ять», посвященную истории Подмосковья. Автор
нескольких книг по истории русской культуры и краеведению. Живет в Коломне.
Мадам
Шевалье и Ко
Весною 1798 года,
в самый «день дураков», в театральном мирке столицы
Российской империи произошло совсем нешуточное событие – с 1 апреля во
французской оперной труппе Петербурга официально начала служить мадам Луиза
Шевалье, имя которой будет замечено не одной только театральной хроникой.
Дочь танцмейстера Пуаро, мадемуазель Луиза родилась в Лионе и там же в 1791
году, семнадцати лет от роду, дебютировала на сцене местного театра в качестве
оперной певицы. Кроме прекрасного голоса, отличного слуха и артистического
дара, природа наделила ее привлекательным личиком, стройной фигурой и роскошной
рыжей шевелюрой. Однако для успешной карьеры весь этот «капитал» требовал
надежного покровительства. За этим дело не стало. Из окружавших ее поклонников
она выбрала наиболее подходящего – балетного танцовщика Пьера Бриссоля, выступавшего под псевдонимом Пейкам
Шевалье, за которого и вышла замуж.
Супруг был лишь
четырьмя годами старше, но уже выходил на сцену Королевской академии музыки со
звездами первой величины – Вестрисом и Гарделем.
Правда, злые языки утверждали, что в этих спектаклях Пьер выступал только как
фигурант, контракта же так и не получил и именно потому поступил в лионскую
труппу, где требования были не так высоки. Но, чтобы там ни болтали завистники,
танцовщик Пьер был профессиональный, а главное, обладал изрядным жизненным
опытом и удивительной деловой хваткой.
Во Франции меж тем
развивались революционные события, после попытки бегства из страны со всей
семьей король сидел под арестом, шла война с Австрией. Когда Луиза и Пьер в
1792 году перебрались в Париж, там как раз начал работу Национальный Конвент,
бурлящая жизнь отменяла старые обычаи, тут же создавая новые. Парочка
провинциальных артистов нашла покровителя в лице одного из самых модных тогда
политиков, гражданина Колло д’Эрбуа,
который начинал как актер и драматург, а потом служил администратором лионского
театра. В 1789-м д’Эрбуа перебрался в Париж, где
сделал головокружительную политическую карьеру, первой ступенью которой стала
книга, доступно растолковывавшая преимущества конституционного строя перед
тиранией королевской власти. За это сочинение он получил премию, учрежденную
якобинцами, а к тому моменту, когда Луиза и Пьер прибыли в столицу, он уже был
избран в муниципалитет, а потом и в Конвент.
Это было время,
когда по всякому поводу устраивались массовые праздники и гулянья. Парижский
дебют четы Шевалье состоялся как раз во время одного из таких праздников, посвященного
«богине Разума», – в одной из уличных постановок Луиза исполнила роль заглавной
богини. Вскоре талантливые провинциалы получили ангажемент в столичном
Итальянском театре. Вернее будет сказать, что в опере Крейцера «Поль и
Виргиния» на сцену вышла мадам Луиза, а супруг скорее хлопотал, чтобы
обеспечить ее успех.
Подкуп критиков и
журналистов уже тогда был обычной практикой, а потому мсье Шевалье, не скупясь,
завоевывал расположение хроникера газеты «Новый театральный бинокль» деньгами.
Затраты окупили себя хвалебным отзывом о голосе, уме, манере игры и «особенной
одухотворенности дебютантки, справившейся со сложной ролью». Оплаченному
газетному «запевале» охотно вторил целый хор разных парижских изданий – мадам
Луиза и впрямь спела партию Виргинии восхитительно, подкрепив вокализ
безупречной актерской игрой.
После удачного
сезона в Итальянском театре Луизу переманили на первые роли в
Опера комик, где она выступала с еще большим успехом. Чем был в это время занят
мсье Шевалье, в точности неизвестно. Очень похоже, что он попробовал себя на
политической сцене, затесавшись в ближайшее окружение д’Эрбуа,
набиравшего все больший вес: тот проголосовал за казнь королевской семьи и на
волне популярности летом 1793 года стал президентом Конвента.
Осенью того же
года по поручению Комитета общественного спасения д’Эрбуа
проводил в Лионе расследование убийства революционера Шалье;
как утверждают, в его свите был и мсье Шевалье. Расследование привело к
массовым казням, а так как приговоренных оказалось слишком много, вместо
гильотины применяли пушки, из которых с близкого расстояния палили картечью по
группам приговоренных, добивая потом раненых.
Какова была во
всем этом роль гражданина Шевалье, тоже неизвестно, но, когда после 9 термидора
карьера д’Эрбуа пошатнулась, Пьер оказался в тюрьме.
А бывший президент Конвента в конце концов умер от
желтой лихорадки в тюрьме «Синнамари» гвианской столицы Кайенны,
имевшей репутацию «сухой гильотины». Мсье Шевалье был слишком мелкой сошкой и
сумел как-то вывернуться, но, едва выбравшись из тюрьмы, предпочел покинуть
пределы отечества.
В 1795 году
Шевалье выехали в Гамбург. Выступления Луизы на гамбургской сцене неизменно
производили фурор, газеты буквально захлебывались от восторга. Дошло до того,
что один автор увенчал статью таким количеством восклицательных знаков, что в
типографии не хватило шрифта. В числе поклонников оказался и князь Николай
Борисович Юсупов – дипломат, друг Павла I, меценат, коллекционер и любитель
искусств, занимавший должность «директора над музыкой и театральными зрелищами
Петербурга». Их сиятельство изволили отметить талант Луизы еще в Париже и
теперь предложили чете Шевалье самые выгодные условия, пригласив в состав
французской императорской труппы столицы.
О русских
контрактах ходили легенды – считалось, что далекая империя – это настоящее
«золотое дно», а потому, недолго думая, чета Шевалье отправилась в Россию.
Кроме мсье и мадам, поехал еще и младший брат Луизы, Огюст Пуаро,
подававший большие надежды балетный танцовщик. Весной 1798 года семейка прибыла
в Петербург. Мадам Луизе полагался оклад в семь тысяч рублей в год, ее мужу –
три, а Огюсту – две тысячи. Кроме того, дирекция предоставляла им казенную
квартиру, дрова, свечи и карету. Согласно контракту, мадам могла выбирать роли
по своему вкусу и ежегодно играть бенефис. Условия были роскошными – как выяснилось
позже, никому никогда ничего подобного не предлагали.
Высокий
покровитель
Дебют состоялся 17
июня 1798 года – на сцене дворцового театра в Павловске давали комическую оперу
Далейрака «Рено д’Аст», где Луиза исполнила заглавную партию. После спектакля
новая прима и ее супруг удостоились от императорской четы приглашения к ужину,
накрытому в Итальянской зале дворца.
Князю Юсупову,
если он имел в виду некое «воздаяние» Луизы за свою оплаченную казной щедрость,
пришлось придержать коней: дорожку ему перешел куда более могущественный соперник.
Среди тех, кто был сражен талантом певицы и ее женской прелестью, оказался
известный столичный ловелас Иван Павлович Кутайсов,
носивший придворный чин егермейстера, соответствующий III классу табели о рангах.
С самого рождения
судьба этого человека выкидывала удивительные коленца. Неизвестно, кто были его
родители – турки, крымские татары или выходцы с Кавказа. Доподлинно неизвестно
и где он родился. История царедворца начинается с того, что ребенком он попадет
в русский плен – после штурма турецкой крепости Бендеры, взятой приступом после
упорной осады. Мальчишку отвели в лагерь, где он стал чем-то вроде солдатской
игрушки. Смуглый бутуз ни слова не говорил по-русски, но часто повторял слово
«кутай», оно-то и стало его именем.
Когда забавный Кутай попался на глаза генералу Репнину, тот надумал
позабавить государыню – выкупил маленького пленника у солдат и отправил в
Петербург вместе с другими военными трофеями. Отмытого и приодетого Кутая презентовали императрице, а та, умилившись, приказала
передать его своему сыну, бывшему одних с ним лет. Юный Павел Петрович стал
крестным отцом «турчонка», назвав Иваном и произведя его отчество от
собственного имени, после чего тот и стал Иваном Павловичем Кутайсовым.
Они росли вместе,
будучи почти неразлучны до той поры, покуда не решено
было отправить подросшего Кутайсова в Берлин и Париж,
где он познал все тонкости парикмахерского и фельдшерского искусств. По
возвращении он занял почетное место камердинера и брадобрея великого князя. А
когда «клиент» взошел на престол, кроме Ивана Павловича только еще две-три персоны
во всей империи имели сходное влияние на государя, а уж целиком он доверял,
пожалуй, ему одному. Самых знатных российских вельмож Кутайсов
мог принимать, лежа на диване, да по ходу разговора еще и отвернувшись к стене
– ничего-с, терпели… А вот капризы мадам Шевалье он и
сам готов был терпеть.
Супруг Луизы почел
за благо не вмешиваться, и за это благоразумие рога, которыми он был увенчан в
Петербурге, были обильно вызолочены. По отзывам коллег, мсье Шевалье был довольно
заурядным танцовщиком и балетмейстером, однако занял место главного
балетмейстера в труппе. Очень скоро контракт Пьера был пересмотрен, и вместо
трех тысяч рублей в год ему стали платить четыре.
А публика тем
временем рукоплескала Луизе, театр ломился от зрителей. Быстро освоившаяся с
петербургскими реалиями семейка прибрала к рукам выгодный промысел спекуляции
театральными билетами. Мадам оставляли столько мест в партере и ложах, сколько
она требовала, а муж с братцем продавали эти кресла желающим с огромной
надбавкой – известны случаи, когда за место, стоившее 25 рублей, они брали
полторы тысячи ассигнациями. Но все это сущие пустяки в сравнении с тем, что
получала Луиза в дар от своего покровителя! Кутайсов,
потерявший голову от любви, осыпал ее драгоценностями, и, являясь в обществе,
на маскарадах или гуляньях, мадам Шевалье поражала свет нарядами и украшениями
– ни у кого не было таких крупных бриллиантов, как у нее!
Влюбленный
царедворец снял для нее великолепный особняк на Фонтанке, приемная которого
постепенно превратилась в «канцелярию по принятию прошений», где всем распоряжался
Пьер, взявший на себя роль посредника между нею и искателями ее
покровительства. Всемогущий Кутайсов
ни в чем не мог отказать Луизе, чем та ловко пользовалась – через нее можно было
провернуть любое дело. Наличным она предпочитала дорогие подарки, особенно –
камни и золото.
Хотя сделки
совершались за закрытыми дверями, шила в мешке не утаишь, а потому история
сохранила факт передачи Луизе князем Барятинским бриллиантового колье
стоимостью в шесть тысяч рублей. Большой мастер придворной интриги Михаил
Илларионович Кутузов, поиздержавшись и нуждаясь в поправке финансов, тоже искал
протекции мадам Шевалье. В качестве подношения был избран жемчуг, который он
приобрел в Стамбуле, когда состоял послом при дворе турецкого султана Селима Третьего. Как всякий хороший тактик, он не стал соваться с
визитом на Фонтанку, а вместо того, узнав, что мадам будет на музыкальном суаре
в одном из петербургских домов, отправил туда свою супругу Екатерину Ильиничну
(урожденную княгиню Бибикову), подробно проинструктировав. Генеральша разыграла
целый спектакль, поднеся Луизе две нитки жемчуга «в знак восхищения талантом»,
а две другие отдала старшим дочерям. Жемчуг оказался так хорош, что Луизе
захотелось иметь весь гарнитур, и через несколько дней она попросила Кутузова
прислать ей остальной жемчуг «буквально на один вечер», чтобы выйти на сцену на
премьере оперы «Панург». Жемчуг был немедленно
отправлен, но ни на другой день, ни позже к Кутузовым он не вернулся, зато
карьера Михаила Илларионовича, одного из немногих любимцев Екатерины Великой,
при Павле I успешно продолжилась, он получил чин
генерала от инфантерии, назначение послом в Берлин, а потом и на должность
литовского генерал-губернатора.
Война
амуров
Появление мадам
Шевалье в Петербурге совпало с целым рядом событий, вызвавших большие изменения
в положении фигур при дворе, а вслед за тем должностные перемены в армии и
правительственных учреждениях. Покровитель Луизы принадлежал к партии графа Ростопчина, которая вела борьбу за влияние на императора с
кланом придворных, связанных с масонскими ложами. Князь Александр Борисович
Куракин доводился племянником Никите Ивановичу Панину, воспитателю наследника
престола, и стал товарищем детских игр великого князя. Подросший Александр
Борисович учился в европейских университетах, а потом стал служить «по
иностранным делам» и вступил в русскую масонскую ложу «Capitulum Peropolitanum». В 1773 году
посланный с поручениями в Стокгольм князь, помимо казенного задания, исполнил
просьбу своих товарищей-масонов – встретился с руководством главной
стокгольмской ложи, попросив посвятить его в высшие степени иерархии и
переслать с ним русским братьям статуты[1]. Вернувшись в
Россию, Куракин стал первым гроссмейстером русской ложи, подчинявшейся
шведскому капитулу. Занятый на государственной службе, в 1779 году князь был
принужден уступить пост гроссмейстера князю Гагарину, но и
отойдя от активного участия в делах братьев, связей с ними Александр Борисович
не порывал. Именно он неоднократно предпринимал попытки сделать членом ложи «Павлушку», как по привычке детства называл великого князя.
Наставником
великого князя в учении масонов был Сергей Иванович Плещеев – морской офицер,
немало поплававший по морям и океанам, посетивший множество стран. За границей
Сергей Иванович побывал членом нескольких религиозных сект, но, разочаровавшись
во всех, обрел душевную гармонию в московской ложе «Дружеское общество»,
созданной профессором московского университета Шварцем.
Альянс масонов в
окружении Павла I еще более
укрепляли императрица Мария Федоровна и камер-фрейлина Екатерина Ивановна
Нелидова, комплот которых основывался не только на политических интересах и
увлечении мистикой. Нелидова была замечена при дворе еще в те поры, когда
училась в Смольном институте благородных девиц, – некрасивая, но грациозная девушка
прекрасно пела и танцевала, а в любительских спектаклях неподражаемо исполняла
роли субреток. В 1776 году пять смолянок первого выпуска, среди которых была и
Екатерина Нелидова, сделались фрейлинами первой супруги великого князя Павла
Петровича – Натальи Алексеевны (урожденной принцессы Гессен-Дармштадтской
Вильгельмины Луизы). Однако уже в апреле великая
княгиня скончалась, и придворную карьеру Нелидова начала в качестве фрейлины
второй жены Павла Петровича – Марии Федоровны (урожденной принцессы Вюртембергской Софии Доротеи),
венчавшейся с ним всего через полгода после того, как он овдовел. Поговаривали,
что Павел Петрович обратил благосклонное внимание на Нелидову, еще когда та была в институте, а едва она появилась во
дворце, сразу же «приблизил к свой особе». Фаворитка великого князя была полной
противоположностью императрицы – та была крупная блондинка, а Нелидова –
маленькая изящная брюнетка, но Павлу Петровичу нравились обе. На первых порах
давала себя знать ревность Марии Федоровны, но потом, приметив способность Екатерины
Ивановны влиять на супруга, она смирилась и обе дамы, подружившись, сделались
неразлучны.
Сама же Мария
Федоровна из всех придворных кавалеров выделяла Сергея Плещеева, и, когда
великокняжеская чета, укрывшись под псевдонимом «Северные», инкогнито отправилась
в большое европейское путешествие, в их интимной свите оказались Нелидова и
Плещеев. Когда слухи о странностях дружеского «квартета», сложившегося при
«малом дворе» в Гатчине, особенно широко распространились и достигли наконец-то
ушей императрицы, вызвав ее гнев, Нелидова вынуждена была оставить двор и удалилась в Смольный монастырь, хотя пострига не
приняла. В 1794 году был удален от «малого двора» и Плещеев, высланный в
Москву, откуда ему дозволили вернуться лишь после того, как он женился на
Наталии Федоровне Веригиной.
В ноябре 1796 года
Екатерина II приказала долго жить. Вскоре все
вернулось на круги своя: Нелидова стала камер-фрейлиной императрицы, Плещеев
продолжил свои мистические упражнения уже при дворе, близкого к этой компании
князя Куракина возвысили до вице-канцлера. Естественно, назначения на все
ключевые посты производились исключительно по протекции Куракина-Нелидовой-Плещеева.
Дела корпорации
пошатнулись зимой 1798-го, когда императрица разрешилась от бремени десятым
ребенком; это был четвертый сын императорской четы, великий князь Михаил
Павлович, чье появление на свет едва не стоило жизни его матери. Предвидя
трудные роды, придворные медики настояли на приглашении из Берлина знаменитого
доктора Менеля, и, когда младенец все-таки родился, а
мать осталась жива, консилиум врачей категорически объявил: еще одних родов
императрице не перенести и лучше всего для нее будет переменить образ жизни,
поселившись где-нибудь на покое. Не без оснований предполагают, что
рекомендации были щедро оплачены Кутайсовым,
стремившимся разлучить супругов. Как бы то ни было, императрица оставила
столицу и поселилась в Павловске.
Павел никогда не
был примерным семьянином. Он рано познал вкус «запретного плода», еще мальчиком
назначая свидания фрейлинам матушки, не смевшим ему отказать. Известно несколько
его фавориток, некоторые родили ему бастардов, а привязанность императора к Нелидовой стала уже почти семейным делом, не наносящим
ущерба отношениям с женой. Однако после удаления императрицы в Павловск все переменилось. И причиной тому стала новая любовь.
Весной следующего
после коронации года Павел Петрович в сопровождении старших сыновей – великих
князей Александра и Константина – отправился в поездку по стране. Прибыв в первопрестольную,
он пожелал встретиться с девицей Лопухиной (той шел о ту пору двадцатый год),
про которую ему все уши прожужжал Кутайсов,
уверявший, будто Анна Петровна влюблена в императора без памяти. После этого
рандеву в империи началась пора больших перемен.
Отправив великих
князей проводить смотры войск в Казани, Павел Петрович задержался в Москве, с
головой погрузившись в роман с протеже своего крестника. Миленькая в своей неброской
красоте, Аннушка Лопухина была добра и бесхитростна. Очевидно, именно этих
качеств и не хватало Павлу в окружавших его женщинах, а потому расставаться с
новой пассией император не захотел и, уезжая из Москвы, распорядился готовить
переезд Лопухиных в столицу.
Появление новой
пассии было не так опасно для прежних любимцев императора, как змеиные укусы Кутайсова. Тот твердил, что больше не может
молча смотреть, как все жесткое и скверное народ записывает на счет императора,
а все милости относит в пользу Нелидовой, Куракина,
Плещеева и даже венценосной супруги. И еще много неприятного: говорят, дескать,
Нелидова, с согласия императрицы, управляет государем – ни для кого уже не
секрет, что она подает ему сигналы, потихоньку дергая за мундир, а оставаясь с
императором наедине, позволяет себе кричать и даже бросается в него башмаками.
Самое обидное, что все это было правдой, хотя государь был уверен, что такие
подробности его жизни никому не известны.
Когда Павел
возвращался из Казани, супруга с Нелидовой выехали
встречать его в Тихвин и подивились холодности и резкости приема. С того дня
отношения стали натянутыми, а когда императрица, до которой дошли слухи о
романе мужа с Лопухиной, имела неосторожность написать сопернице, «настоятельно
рекомендуя» в Петербург не ехать, ситуация только усугубилась. Шпионы Кутайсова немедля известили патрона об этом послании, а уж
тот сумел преподнести эту новость под нужным соусом. Узнав о письме, император
пришел в бешенство. Попытки жены помешать его счастью растравили старую рану –
вскоре после восшествия на престол ему представили доказательства, что Мария
Федоровна была в курсе планов Екатерины не дать Павлу унаследовать трон, а
вместо него возвести на престол внука, великого князя Александра Павловича, и
скрыла это от мужа. До поры император гнал от себя мысль о предательстве, однако
новая попытка жены действовать за его спиной всколыхнула старые обиды и
подозрения.
Императрица
оказалась лишена сильнейшего женского оружия – Павел категорически отказывался
возобновлять супружеские отношения, ссылаясь на медицинский диагноз. Игнорируя
мнение трех лейб-медиков и уверения самой Марии Федоровны, твердившей, что она
давно уже оправилась от родов, государь отговаривался тем, что не желает
рисковать ее здоровьем и никогда себе не простит, если в случае новой
беременности жена погибнет.
Гром грянул 25
июля, когда императрица попыталась окончательно выяснить отношения, узнав, что готовится
переезд Лопухиных в Петербург. Павел Петрович накричал на жену, потребовал не
вмешиваться в его дела, а потом на три часа запер ее в комнате, не позволив ни
с кем общаться. Попытка Нелидовой вмешаться –
Екатерина Ивановна довольно резко высказалась в том смысле, что Павел Петрович
несправедлив к Марии Федоровне и поступает как тиран, пугая одних и вызывая
насмешки других – только ухудшила дело. Разойдясь не на шутку, она даже
обозвала императора палачом, тот вспылил, обвинил ее в неблагодарности и
приказал идти вон. Но тем дело не кончилось: уже к вечеру Нелидова получила
предписание оставить двор.
За день до приезда
Лопухиных, 5 сентября 1798 года, Екатерина Ивановна выехала в Эстляндию, в замок Лоде, к своим
друзьям Буксгевденам, которым она покровительствовала.
Буксгевден покинул столицу также не по своей воле,
лишившись должности генерал-губернатора Санкт-Петербурга. В те дни протеже Нелидовой получали отставки один за другим. Тогда же были
удалены Куракин и Плещеев – им было велено поселиться в своих поместьях. Павел
Петрович даже собирался отдать Марию Федоровну под суд Сената, от этой
крайности его отговорил граф Ростопчин, уверив, что
иначе августейшее семейство «обесславится на всю Европу». На освободившиеся
места расставляли своих людей торжествующие Ростопчин
и Кутайсов, и вот тут-то многие пожелали заручиться
поддержкой Луизы Леонтьевны, как называли мадам Шевалье на русский лад.
Нежданно-негаданно
в положение искателей милостей французской примы попал и сам Кутайсов – после того как в сети ее обаяния попал сам
император, который, как завзятый театрал, частенько являлся даже на репетиции и
не пропускал премьер. А потому Луиза имела возможность обратить на себя его
внимание разными трюками, на которые была большая мастерица. Раз она вышла на
сцену в платье «цвета стен Михайловского замка», постройка которого была идеей
фикс императора. Поговаривали, что колер был выбран из-за цвета оброненной Лопухиной
перчатки. К тому времени Анна Петровна стала камер-фрейлиной императрицы, и
законная супруга императора, его старшие дочери, бывшие ровесницами Аннушки,
чтобы не раздражать Павла, вынуждены были обращаться с нею ласково.
Для Лопухиных
купили большой дом на Дворцовой набережной – по соседству с домом Шевалье на
Фонтанке. Еще один особнячок для Аннушки приобрели в Павловске, чтобы она могла
жить поблизости от резиденции императора. На родственников новой фаворитки
сыпались милости: отец Аннушки, Петр Васильевич, стал генерал-прокурором, а на
другой год был пожалован княжеским титулом, его супругу Екатерину Ивановну,
урожденную Шетневу, произвели в статс-дамы, а младшую
сестру, Прасковью Петровну, сделали фрейлиной.
Саму Анну Петровну
для соблюдения приличий выдали замуж за князя Павла Гавриловича Гагарина,
адъютанта фельдмаршала Суворова, который прибыл из Италии с победными реляциями
и захваченными знаменами. Выбор на него пал неслучайно: из всех возможных
кандидатов он более остальных приглянулся самой Анне Петровне, да и другим
участникам «смотрин» показался человеком подходящим. В свое время именно ему
князь Куракин передал гроссмейстерский жезл, а кроме того, князь Гаврила был
дружен с Петром Васильевичем. Супругу Аннушки посулили пост вице-канцлера, а покуда произвели в генерал-адъютанты, и он даже гордился
тем, что «смог оказать услугу самому императору», тактично «не мешал», и все
были довольны. Через три месяца после Анны пошла под венец ее сестра Прасковья
– младшую Лопухину выдали замуж за старшего сына Кутайсова,
Павла Ивановича. Император и его брадобрей почти породнились.
Глубокая
привязанность к Лопухиной-Гагариной не уберегла императора от увлечения Луизой
Шевалье. Выступая в дивертисменте, та вышла на сцену в русском костюме,
исполнив на ломаном русском языке:
Буду с миленьким
резвиться,
Поцелуем нежным жить,
То к нему лететь стремиться,
То к себе его манить.
Пускай миленький узнает,
Что любовь и жизнь дает,
Поцелуем приласкает,
Обоймет, прости весь свет…
При этом
отплясывала «в русском стиле», что получалось у нее весьма и весьма пикантно.
Зал взорвался криками: «Фора! Фора!» – тогда так кричали вместо нынешнего
«браво», – и тотчас из ложи императора раздалось: «Бис!» Мадам Шевалье еще
дважды исполнила ариетту, и каждый раз Павел Петрович ей аплодировал. После
этого Луиза стала получать подношения от императора, который не пропускал ни
одного ее спектакля или концерта, каждый раз одаривая драгоценными сувенирами
«со смыслом».
Бывало, к двум,
стоявшим по соседству, особнякам на Дворцовой набережной, где жили
Лопухина-Гагарина и Шевалье, одна за другой подъезжали две почти одинаковые
кареты красного цвета, которые городской полиции было строжайше велено
«совершенно не замечать». Однажды, приехав «к своей», подле
ее подъезда Кутайсов увидел экипаж «мальтийских тонов»,
парой к которому был его собственный. Говорят, в тот момент он забился в
истерике – Луиза уже родила ему дочь, и к ним обеим старый плут был очень
привязан. Рыдая, Иван Павлович приказал везти себя домой и надолго заперся там,
никого не принимая.
Однако, выросший
при дворе, он смог взять себя в руки и отошел в тень, оставаясь, впрочем,
другом семьи Шевалье и верным подданным императора. Продолжая бывать у своей Луизы,
Иван Павлович соблюдал правила осторожности: если знал, что император
собирается к ней, сам уже не ехал. Такая скромность была должным образом
вознаграждена – в феврале 1799-го Кутайсов был
возведен в баронское достоинство, а в мае получил уже титул графа.
Супруг же мадам
Луизы получил императорское повеление: «Отныне впредь быть навсегда сочинителем
балетов», ему был пожалован чин коллежского советника, что давало право на дворянство.
Мсье Шевалье облачился в шитый золотом «мальтийский мундир» красного цвета,
стал носить шпагу, а голову покрывал шляпой-треуголкой с плюмажем. Видимых
признаков ревности мсье Шевалье не проявлял, хотя вокруг жены вился целый рой
блестящих кавалеров.
В доме Шевалье
частенько бывали самые знатные вельможи: светлейший князь Петр Васильевич
Лопухин, граф Пален, Андрей Семенович Кологривов, Иван Александрович Нарышкин,
граф Соллогуб, граф Федор Васильевич Ростопчин. Ну а
уж Иван-то Павлович Кутайсов у Шевалье чувствовал
себя совсем как дома… Получив в 1800 году звание обер-шталмейстера, ордена св.
Иоанна Иерусалимского большого креста и Андрея Первозванного с
бриллиантами, новые пожалования землей и крепостными, он смирился с положением
«второго любовника».
Луиза стала все
реже играть на сцене Каменного театра и на других петербургских площадках,
предпочитая Дворцовый театр Эрмитажа с партером на шесть рядов кресел. Она
почти перестала показываться на публике, как могла
избегала визитов и не устраивала приемов. Она запретила брату жениться на
дочери артиста французской труппы, знаменитого комика Фрожера,
намекнув Огюсту, что, возможно, ему придется вступить в брак с какой-нибудь
русской аристократкой, так как их положение вот-вот переменится.
А пустившийся во
все тяжкие Павел Петрович совершенно запутался в своих амурных делах. В доме княгини Гагариной у него уже собрался целый гарем: хозяйка
дома была беременна от него, и Павел Петрович стал волочиться за ее
гувернанткой мадам Губер, которую приказал величать
«компаньонкой» княгини, но не пропускал и других, например камер-фрау Марии Федоровны
Юрьеву, которая по милости Павла Петровича вскорости тоже оказалась «в
тягостях».
В голове
императора рождались замыслы один краше другого, оглашение которых приводило в
ужас его семью, придворных и подданных. Попытки сыновей хотя бы намекнуть на
двусмысленность положения матери и их собственное
настроили императора против близких, и Павел Петрович загорелся идеей отрешить
великих князей от престола, возмечтав сделать наследником племянника
императрицы Марии Федоровны, принца Евгения Вюртембергского,
воспитанного при русском дворе.
Тому едва
исполнилось тринадцать, но Павел подумывал женить его на своей дочери, великой
княжне Екатерине Павловне, тем самым передав ему право престолонаследия. С
женой император хотел развестись, заточить ее в монастырь и жениться на… на…на… Гагариной или мадам Шевалье. На ком именно, он не
решил, но, учитывая простоватость Анны, шансы у Луизы были неизмеримо выше. Супружество
обеих фавориток ничуть не смущало императора: архиепископ Амвросий не смел ни в
чем перечить государю, а потому развод самого Павла
Петровича и той, которую он избрал бы, был делом недолгим. Именно эти планы
более всего создали Павлу Петровичу репутацию безумца – его стали просто
бояться.
Финита
ля комедия
Поступки Павла
отличались странностью во всем, и слухи о безумии государя получали все больше
подтверждений. Он отчаянно пытался вытянуть империю из финансовой пропасти, в которую
ввергла ее политика его матушки, привести в порядок разболтавшиеся армию, флот
и особенно гвардию. Но все разумное тонуло в бездне мелочей, исполнения которых
он скрупулезно добивался. Так, под запретом оказались частные типографии; ввоз
книг из-за границы производился через три цензурные таможни, где служащие так
усердствовали, что новых книг в лавках почти не появлялось. Не пропускали даже
нотные сборники! Клубы, как порождение английского образа жизни, были закрыты,
уличные сборища и любые собрания запрещены; чтобы устроить домашнюю вечеринку,
требовалось получить разрешение в полиции. Даже освещенные окна вызывали
подозрение, и полиция приходила с проверкой: с какой
целью собрались люди? Запретили носить круглые шляпы, низкие сапоги, стеганые
шапки, цветные воротники, башмаки с бантами, панталоны, фраки, жилеты
французских фасонов. В опалу попали бакенбарды, не допускалось зачесывать
волосы на лоб – только на затылок.
Император счел
нужным навести порядок даже в области языка: вместо «караул» велено было
употреблять слово «стража», вместо «врач» – «лекарь», вместо «граждане» –
«жители» или «обыватели», вместо «отечество» – «государство», вместо «степень»
– «класс». Даже для иностранных языков даны были поправки, из-за
чего в особенно трудное положение попали астрономы: особым распоряжением по
Академии наук было строжайше запрещено при описаниях движений небесных тел
употреблять термин «возмущение», поскольку многие труды были написаны
по-французски, а там это слово пишется как «revolution». Актерам всех без исключения театров, ежели
в пьесе, игравшейся на французском языке, встречалось словечко «liberte», велено было
вместо него произносить «permission». Фабрикантам под
угрозой жестокого наказания запрещалась выработка трехцветных лент и тканей,
которые объявлены были «революционными». Много еще чего стало нельзя, за
малейшую провинность сажали под арест, ссылали, наказывали телесно. Судьбы
множества людей в мгновение ока рушились из-за ничтожной оплошности, никто не
чувствовал себя в безопасности.
В столице зрел
заговор, составленный графом Паленом, задумавшим
государственный переворот с целью возвести на трон великого князя Александра
Павловича. Делу помогала сестра князей Зубовых, интриганка и авантюристка Ольга
Жеребцова, любовница английского посла Уитворта, знавшего о планах Палена и его сподвижников, –
обеспокоенный антибританским альянсом Павла, ставшего
союзником Наполеона, тот поддерживал заговор деньгами.
Жеребцова уверила Кутайсова, что ее брат, Платон Зубов, бывший фаворит
Екатерины II, хочет посвататься к его дочери.
Сватовство Зубова было подкреплено взяткой в 200 тысяч рублей, переданных через
мадам Шевалье. Когда Кутайсов сообщил императору о
сватовстве Зубова, тот отнесся к браку благосклонно и дозволил братьям
вернуться в столицу, в виде милости назначив начальниками кадетских корпусов.
Едва прибыв в Петербург, Зубовы примкнули к заговору.
Благодаря ловкости
графа Палена, которому подчинялась столичная полиция, заговор удавалось держать
в тайне. Впрочем, поговаривают, что императору было послано письмо, в котором
некто предупреждал Павла о грозящей ему опасности. Во всяком случае, какие-то
признаки приближавшейся катастрофы он почуял – вызвал к себе Аракчеева, еще нескольких верных людей, о чем-то с ними совещался. На
концерте с участием Луизы в Михайловском замке государь был задумчив, слушал
рассеянно и, вопреки обыкновению, по окончании не сказал ей ни слова. Та же
легкомысленно сочла это следствием случившегося накануне события – венценосный
любовник, кажется, определился с выбором в ее пользу, распорядившись освободить
во дворце комнаты Гагариной от ее личных вещей и заново отделать, подготовив их
для новой хозяйки. В конце февраля супруг Луизы получил предписание ехать в
Париж для приглашения в столичную труппу французских балерин и танцовщиков. Пьер
отправился в путь, и мадам осталась в Петербурге одна, уверенная, что совсем
скоро переедет во дворец, а там, обвенчавшись с государем, взойдет на престол…
Однако
заговорщики, приметившие задумчивость императора и узнавшие о совещании с
Аракчеевым, медлить не стали. В свой последний вечер император был совершенно в
духе, к ужину позвал человек двадцать, а по окончании трапезы, показав Кутузову
зеркало в столовой, которое имело забавный дефект искажения, сказал со смехом:
– В нем я выгляжу
так, словно у меня свернута шея!
Около одиннадцати
вечера он навестил Лопухину в ее покоях, а потом удалился к себе и в полночь
уже почивал. Но сон его прервал приход убийц…
…Уже через
несколько часов после того, как было объявлено о скоропостижной кончине
императора, «последовавшей от сильнейшего апоплексического удара…» (при этом
злые шутники прибавляли «табакеркой по виску»), в особняк Шевалье нагрянула
полиция. Плац-майор Гарголи
предъявил хозяйке приказ, подписанный петербургским генерал-губернатором графом
Паленом и новым императором Александром Павловичем, о проведении обыска.
Собственно, искали
скрывшегося куда-то Кутайсова, но вместе с тем горели
желанием найти и доказательства того, что мадам – агент Наполеона, засланный в
окружение свергнутого императора. В том, что Луиза шпионила для Бонапарта, были
уверены многие противники Павла, но никаких улик не обнаружили, впрочем, как и
исчезнувшего обер-шталмейстера. Зато изъяли перстень
с вензелем покойного императора и несколько чистых бланков с его одобрительными
резолюциями.
Оставшаяся совсем
одна с маленькой дочкой на руках, окруженная всеобщей ненавистью и презрением,
мадам Шевалье ожидала самых ужасных последствий, однако все обошлось относительно
благополучно. Через два дня Луиза получила предписание немедленно покинуть
пределы империи, но при этом в качестве особой милости Александр распорядился
освободить выезжающую мадам Шевалье от предусмотренного законом отчисления
десятой части нажитого в России имущества. Еще в те времена, когда мадам делала
первые шаги на русской сцене, у нее случилась интрижка и с Александром
Павловичем. Ревнивый Кутайсов тогда отомстил великому
князю, обрушив гнев государя на его друга, князя Голицына, бывшего посредником
их сношений…
Отъезд мадам
Шевалье прошел в большой спешке, а вслед ей неслись проклятия и улюлюканье.
Большой популярностью пользовался тогда аттракцион, который демонстрировал какой-то
мужик на Исаакиевской площади: он водил с собой маленькую собачку рыжей масти,
которая по его приказу: «А ну, покажи, как это делает Шевалье?» – тут же
валилась на спину. Публика радостно гоготала и щедро одаривала поводыря «мадам
Луизы», сумевшего «попасть в струю времени».
Открытый
финал истории
Чету Гагариных
новый государь удалил из России, отправив князя Павла Гавриловича послом в
Сардинию. Дочь Анны Петровны от Павла прожила недолго, да и сама она скоро подхватила
чахотку и в 1805 году умерла. Нелидова тяжело перенесла смерть императора,
очень подурнела, но все же прожила еще без малого сорок лет, намного пережив
вдовствующую императрицу Марию Федоровну, опочившую в 1829 году.
Ивана Павловича Кутайсова скоро нашли и взяли под арест, но продержали
недолго: нельзя же, в конце-то концов, обвинять человека в том, что он был
любимцем императора и «пользовался выгодой положения». Этак всех царедворцев
придется пересажать! Дабы не создавать опасных прецедентов, Ивана Павловича
попросили покинуть страну. Дождавшись разрешения вернуться, Иван Павлович
проживал в Москве да в собственных имениях, занимаясь сельским хозяйством. Умер
он в 1830-м в эпидемию холеры. При осмотре тела на груди у него нашли украшенный
алмазами медальон, а в нем – портрет Луизы Шевалье.
Где и чем
занималась в то время мадам Луиза, узнать достоверно
возможности нет. На сцену она не вернулась, какое-то время жила в Париже
– они с мужем купили дом, и гостями их были первые лица империи, включая
Бонапарта. Позже она вроде бы развелась с Пьером и вышла замуж за какого-то
немецкого аристократа. В 1817-м ее с дочерью на швейцарском курорте повстречал
литератор Николай Греч, написавший, что у дочери мадам Луизы явные восточные
черты, не оставляющие сомнения в отцовстве Кутайсова.
Тот же автор сообщил, что брат мадам Шевалье, Огюст, навсегда оставшийся в
России и сделавший весьма удачную сценическую карьеру, уверял его, что сестра
под конец дней сделалась набожной и поступила в монастырь где-то под Дрезденом.
Но точны ли эти сведения? О мадам всегда ходило столько слухов… История жизни
этой француженки, едва не ставшей русской императрицей, так и остается с открытым
финалом.
Военные
приключения
Со временем
французскую труппу основательно пополнили, пригласив на контракт лучших
парижских актеров и актрис. С новой волной артистов в Петербург прибыла
великолепная певица-сопрано Жаннетта Филлис, незадолго
перед тем блестяще дебютировавшая на сцене парижской Опера комик. Она родилась
в Бордо в 1779 году, еще при королевской власти, юность ее пришлась на пору
революции, которую семья пережила относительно спокойно. Ее отца, композитора,
педагога и гитариста-виртуоза, революционные власти не тронули. Свои первые музыкальные
штудии Жаннетта прошла дома под руководством
родителя, а когда ей исполнилось семнадцать, поступила в Парижскую
консерваторию. На выпускных экзаменах ее отметили второй премией, так что приглашение
ее в труппу Опера комик было воспринято как само собой разумеющееся.
За дебютный сезон
она легко выдвинулась в примы. Вокруг Жаннетты вращалось самое лучшее общество,
где попадались еще уцелевшие представители старой аристократии, у которых Филлис сумела многому научиться. Тогда же произошла ее
встреча с человеком, который оказал на судьбу молодой актрисы роковое влияние:
однажды в театральном фойе ей представили мсье Иеронима
Бонапарта, родного брата консула Наполеона Бонапарта, к тому времени уже
ставшего кумиром и правителем французов. Не откладывая в долгий ящик, Иероним почти сразу же открылся актрисе: увидав ее на
сцене, он воспылал к ней страстью и теперь, преодолев природную застенчивость,
признался в надежде на взаимность.
Насчет застенчивости
молодой человек несколько преувеличил: слава повесы и мота бежала далеко
впереди этого блестящего морского офицера. И первые попытки покорить неприступную
красотку были успешно ею отбиты. Жаннетта Филлис уже была замужем за оперным певцом, композитором и
либреттистом Андриё и потому звалась мадам Филлис-Андриё, однако потерявший голову Иероним
перед таким пустяком, как законный супруг, пасовать не собирался. Пустив в ход
связи, он затеял интригу, чтобы «устранить досадную помеху», и, когда над мсье Андриё нависла угроза ареста по надуманному политическому
обвинению, как нельзя кстати подоспело предложение
Нарышкина с контрактом для Филлис, которая поставила
условием приглашение также и мужа. Подписав контракт с дирекцией императорских
театров, Филлис и Андриё
едва ли не тайно покинули Париж.
В Петербурге мадам
Филлис легко завоевала место примы и обрела
многочисленных поклонников. Перед очарованием голоса француженки и ее красотой
не устоял высший свет столицы, и сам император стал записным поклонником
блистательной Жаннетт.
Еще в Париже
композиторы писали для нее оперы, продолжилась эта традиция и в России. Певица
заметно прогрессировала, и те, кто слышал ее на парижской сцене, отмечали, что
голос Филлис-Андриё стал еще сильнее, а искусство
исполнения усовершенствовалось. Красавец Андриё
исполнял теноровые партии, хотя равняться с женой талантом никак не мог. Зато
был очень полезен в качестве интерпретатора пьес и репетитора.
Следом за ними из
Парижа прибыли отец, мать, сестра и два брата Жаннетты – по требованию примы их
также «пристроили к театру». Отец пригодился как композитор и музыкант, а
сестру, известную как мадам Филлис-Бертен, она ввела
в труппу, и та выступала с нею в одних спектаклях. Так после «эпохи Шевалье» на
петербургской сцене наступил «период Филлис» – семейство
примы фактически узурпировало власть во французской оперной труппе, и без
участия Жаннетты не происходил ни выбор пьес, ни распределение ролей, и уж тем
более приглашение новых артистов.
На роли, равные по
значимости тем, что исполняла сама Жаннетт, допускались лишь сестра да еще
пожилая мадам Монгатье. Дочь знаменитого композитора Пиччели, весьма сильная певица, она пробовала исполнять
главные партии в операх своего отца, но Филлис,
пустив в ход все свое влияние, добилась запрета на ее дебют, а потом и вовсе
выжила опасную конкурентку из труппы. Дело дошло до того, что Жаннетт стала
противиться приглашению тенора, норовя оставить главные партии за своим
супругом. Но мсье Андриё настолько не соответствовал
уровню императорской оперы, что этот фокус не прошел, и в труппу были включены
певцы Дю-Мушель и Леблан.
Зато она сумела добиться приглашения для своих добрых знакомых – семейства
Месса, глава которого получил партии баса, его супруга играла комических
старух, а дочь, мадам Бонне, подвизалась в амплуа субретки. Таким образом,
поддерживался численный перевес «клана Филлис».
Немного отравляла
жизнь политическая ситуация в Европе – вскоре после того, как Филлис поселились в России, началась череда войн, в которых
Российская империя была неизменной участницей. В 1807 году иностранцам, большей
частью французам, предложено было либо принять русское подданство, либо
покинуть страну, и тут мадам Филлис встала на защиту
тех, кто признавал ее «закулисное лидерство». Используя влияние светских друзей
и расположение самого императора, любимица столичной публики сумела отстоять
для актеров-компатриотов льготу не делать ни первого, ни второго, ограничившись
лишь подпиской не иметь никаких сношений с родиной.
Но если для
кого-то это было совершенно необременительным, для самой Жаннетт подобное
обязательство оказалось чрезвычайно тяжким. Несмотря на завидное жалованье,
фурор, неизменно сопровождавший ее выступления, положение в обществе, куда
допускали далеко не всех представителей ее ремесла, она не могла смириться с
необходимостью жить за пределами Франции, куда мечтала вернуться.
Братец
Наполеона, из-за домогательств которого она сбежала в Россию, давно уже стал
для нее неопасен, заняв трон нового королевства Вестфалия, скроенного из
завоеванных Наполеоном герцогств Брауншвейгского и Гессен-Кассельского с присоединением части земель Пруссии
на левом берегу Рейна. Но вернуться в Париж Филлис
все еще была не в силах – ее удерживали условия контракта, – и после девяти
блистательных петербургских сезонов она писала одному из друзей: «Вы, верно,
почтете меня неблагодарной, но Бог знает, как я грущу и скучаю в этой стране,
хоть все здесь стараются выразить лестное удивление моему таланту. Когда я
вспоминаю, что мне предстоит прожить здесь еще два года, мне кажется, что я не
выдержу. Молите Бога, мой друг, чтобы он помог мне вынести мое изгнание,
которое здесь день ото дня кажется мне все более невыносимым.
Эти два года кажутся мне веками. Я чувствую, что не смогу долго прожить так,
как живу теперь».
Последняя фраза
оказалась пророческой – жить так осталось совсем недолго. Все окончательно
спутала вспыхнувшая в 1812 году война.
По мере того как
Великая армия во главе с Наполеоном продвигалась к Москве, в обществе
усиливалась подозрительность в отношении всех иноземцев, а французов особенно.
В первую очередь это отразилось на зрительских симпатиях: высший свет
демонстративно бойкотировал спектакли французской труппы, а вслед за ним и
остальная публика перестала посещать французов. После того как на очередной
спектакль явился лишь один зритель, да и тот оказался цензором, исполнявшим
служебный долг, труппа объявила о самороспуске.
От былой франкофилии не осталось и следа – в моду вошло на все лады
склонять «злокозненных галлов», подозревать их в тайных кознях и обвинять в
шпионстве. Нередки стали случаи нападения на тех, кто заговаривал
по-французски, что прежде считалось абсолютной нормой. Печальной участи едва
избежал директор петербургской конторы императорских театров князь Тюфякин, который, стоя обедню в Казанском соборе, имел
неосторожность спросить что-то у знакомого по-французски. Не успел он окончить
фразы, как был окружен обывателями, вознамерившимися «учинить над ним насилие».
Выручил директора полицейский офицер, который ужом ввинтился в толпу и строго
потребовал от князя следовать за ним к петербургскому главнокомандующему, графу
Вязьмитинову. Перепуганный Тюфякин
безропотно подчинился, но толпа не отстала окончательно. Вслед за
«подозрительной персоной» и его конвоиром люди пошли по улице, где к ним стали
прибиваться зеваки и прохожие. «Старожилы» объясняли
новичкам, что в Казанском поймали шпиона, которого ведут теперь на расправу.
Толпа следовала за ними до Большой Морской, где располагалась
резиденция Вязьмитинова, и осталась ждать у ворот, за которые их не пустили
часовые. Узнав о беде, приключившейся с Тюфякиным,
главнокомандующий приказал вывезти его в закрытом экипаже через ворота,
выходившие на другую улицу, а к народу, толпившемуся у парадного входа,
отправил полицмейстера Чихачева, который объявил, что личность подозрительного
человека установлена: никакой это не французский шпион, а русский князь.
В такой обстановке
оставшаяся не у дел мадам Филлис-Андриё решила на
время уехать из столицы и приняла приглашение отправиться на гастроли в Москву.
Она и не подозревала, какую встречу ей там готовят! Богатый купец Петр
Михайлович Гусятников возглавил большую группу московских театралов, решивших
«дать бой французам». Инициатор акции происходил из старинного купеческого
рода, за успехи в коммерции и благотворительность в 1785 году причисленного к
«именитому купечеству», что давало Гусятниковым права
и льготы, мало отличавшиеся от дворянских.
Помимо
патриотического угара, у Гусятника была и личная причина: он был отчаянным
поклонником певицы Сандуновой и, узрев в мадам Филлис конкурентку своему кумиру, заранее создал «партию»,
чтобы сорвать гастроли. Замысел клакеров Сандуновой
вполне удался: выкупив места в первых рядах, они пришли на представление и,
едва Филлис-Андриё запела, Петр Михайлович демонстративно
заткнул уши, встал и пошел к выходу. Маневр повторили и остальные участники
заговора, превратившие концерт в антифранцузское выступление.
Но этот скандал
уже казался сущим пустяком: русская армия отступала и франкофобия
усиливалась. Вскоре после того, как пришла весть о падении Витебска, через
Москву потянулись обозы французов, высланных из Петербурга в Сибирь. Потом
пошли аресты в самой Москве: по приказу нового московского главнокомандующего
графа Ростопчина были составлены списки иноземцев, взятых
под подозрение, по которым и производились аресты. В эти списки попал режиссер
французской драматической труппы московского театра Луи Антуан
Домерг, его помощник мсье Розе, а также постановщик
балетов и учитель танцев в московской театральной школе мсье Ламираль, которых в компании с другими арестованными
выслали во внутренние губернии России. Будущее их было окутано туманом,
впрочем, и те, кто остался в Москве, не знали, что их ждет впереди.
Мытарства
на пожарище
Члены семьи Домерга и несколько актеров из его труппы после ареста
патрона нашли приют в доме князя Гагарина на Басманной.
Стараясь держаться поближе к своим,
прибилась к этой компании и мадам Филлис. Чудом никто
из них не погиб в кутерьме, которая царила в Москве в первые
дни сентября 1812 года. Сначала они стали жертвами русских мародеров, отнявших
у беззащитных актеров все мало-мальски ценное, потом едва уцелели, когда
выгорел весь Разгуляй вместе с усадьбой Гагариных,
откуда им едва удалось выбраться относительно невредимыми. Чужестранцы
несколько дней мыкали горе – голодные, грязные, полуголые, – бродя среди
развалин и пожарищ, в которые обратились целые московские улицы. Вошедшим в
город частям Великой армии не было никакого дела до артистов-единоплеменников.
Выручила их Аврора
Бюрсе, сестра Домерга,
исполнявшая обязанности директрисы французской труппы. Она сумела добиться от
французских офицеров, что за помощью лучше всего обратиться к префекту
императорского двора генералу Боссе. В московском
хаосе ей удалось разыскать генерала и пробиться к нему на прием, добиться этого
ей помогла былая парижская известность – многие офицеры узнавали ее или
припоминали имя звезды парижской сцены.
С детских лет
Аврора проявляла завидные способности, музицируя на нескольких инструментах,
сочиняя стихи и обнаруживая задатки незаурядной актрисы. На двенадцатом году
жизни этот чудо-ребенок отправила свои стихи Вольтеру:
Я видела твою Альфиду,
Лились слезы из очей!
Но посмотрев твою Заиру,
Я стала чувствовать сильней.
Вольтер ответил
бойкой малютке:
В уме у вас столь
много ясной силы,
Что не придаст цены вам красота сама,
Но вы при том так хороши и милы,
Что даже без ума сводили бы с ума.
Но ежели душа любви не постигает,
Земные все дары – ничтожные мечты,
Лишь чувство пылкое сторицей превышает
И красоту ума, и прелесть красоты.
С этого началась
литературная известность Авроры, которую она укрепила, переведя драму Коцебу «Ненависть к людям и раскаяние». Столь одаренная
талантами девица была к тому же еще и редкой красавицей, совершенно сводя с ума
поклонников. Сама она полюбила парижского актера Бюрсе
и в шестнадцать лет стала его женой, но едва ей минуло двадцать два, как она
уже оказалась вдовой.
После смерти
супруга мадам Бюрсе руководила труппой в Касселе – ей покровительствовал сам герцог Гессен-Кассельский, при дворе которого Аврора провела
несколько прекрасных лет. После разгрома герцогства, земли которого отошли к
Вестфальскому королевству, и смерти покровителя она приняла приглашение
старшего брата Луи Антуана Домерга,
набиравшего труппу для московской сцены. Вместе с частью кассельской
труппы Аврора прибыла в Москву и стала одной из самых деятельных помощниц Домерга. Некоторые из знавших
мадам Бюрсе даже отзывались о ней как о «редкой
проныре».
Генерал Боссе и сам-то оказался в московской неразберихе довольно
случайно: незадолго до Бородинского сражения он привез императору из Парижа
портрет его сына и получил приказ остаться при Главном штабе, исполняя
обязанности префекта двора. Переговорив с Авророй, префект посочувствовал ей,
обещал помочь и не надул: уже на следующий день, завтракая с императором, он
рассказал ему, в каком затруднительном положении оказались французские актеры.
Рассказ заинтересовал Наполеона – Боссе подал ему
хорошую идею.
Приказав войскам
войти в Москву, Наполеон совершенно искренне полагал, что этим, собственно,
война в России и закончится, а потому уже развивались планы превращения Москвы
в главную базу Великой армии. Предполагалось заведение торговли с местным
населением, создание органов самоуправления и прочего, необходимого для жизни в
оккупированной стране. Первый удар по планам Бонапарта нанес страшный пожар,
который начат был оставленными в городе диверсантами-поджигателями, а потом сам
собой разросся до катастрофических масштабов. С торговлей тоже не ладилось:
окрестное население боялось иноземцев, норовивших не столько купить, сколько
отнять силой. Перспективы оставались неясны: русские не атаковали, но и на
мирные предложения не отвечали.
Пауза, наступившая
в боевых действиях, скверно действовала на бездельничающую армию. Реквизиции,
затеянные Наполеоном, обернулись никем и ничем не контролируемыми грабежами,
подвоза продуктов не было. У рядовых в карманах звенело золотишко, на пальцах
сверкали драгоценные перстни, но при этом во всей Москве трудно
было сыскать свежую булку. В довершение бед с отрядами французских
мародеров успешно конкурировали шайки русских грабителей, которые, пользуясь
полным отсутствием власти, выбирались из своих укрытий по ночам.
Узнав, что в
городе есть уже готовая французская труппа, Бонапарт тут же приказал Боссе
принять на себя обязанности «директора императорского театра» и немедля
приступить к организации представлений в Москве, надеясь, что это поднимет
боевой дух войска. На другой день Аврора Бюрсе уже
представляла генералу коллег: мсье и мадам Адне,
Перрон, Госсе, Сенвэр, Лефевра, мадам Филлис-Андриё, Перюгуи, Лекена. Вид у служителей
Мельпомены был на редкость непрезентабелен, если не сказать
жалок: актер парижского театра «Сен-Мартен» трагик Адне
был облачен во фризовую шинель, а в руках мял шапку русского ополченца; «первый
любовник» Перрон прикрыл тело семинаристским сюртуком, а голову – старинной
треуголкой; рядом с ним переминался босыми ногами «благородный отец», стараясь
спрятать драные локти кафтана, накинутого прямо на
голое тело, а сценический «злодей» явился и вовсе без штанов, скрывая наготу
под коротким испанским плащом. Туалеты дам были столь же скудны и едва
прикрывали тело. Лишь директриса выглядела более-менее прилично, сохранив кое-что
из сценического реквизита: на Авроре Бюрсе была юбка,
в которой она играла Марию Стюарт. Голову венчал тюрбан со страусовым пером из
спектакля «Три султанши».
Боссе распорядился дать
труппе возможность привести себя в порядок, и комендант Кремля граф Дюма открыл
для них дворцовые кладовые. Похожие на бродяг актеры рылись в старинных
сундуках, разбирая роскошные наряды былых времен. Мужчины облачились в
старинные русские кафтаны, а женщины – в атласные роброны, модные во времена их
бабушек. Но надевать эту роскошь пришлось на голое тело: никакого белья сыскать так и не удалось.
Походный
театр
Пока актеры
мылись, одевались, ели и пили, неутомимая мадам Бюрсе
отправилась искать помещение для театра. Выбирать было особенно не из чего: все
сгорело, уцелел лишь зал с театральной сценой в доме П.П. Позднякова на Никитской улице. Когда-то в театре екатерининского вельможи
играла замечательная труппа крепостных, учившихся у лучших мастеров, – вся
Москва стремилась попасть к Позднякову на представления. При театре был большой
зимний сад, где Поздняков устраивал свои знаменитые карнавалы, являясь на них то китайцем, то турком. Один из его кучеров, здоровенный бородач, был наделен удивительным даром –
укрывшись среди померанцевых кустов, он чудесно имитировал соловьиные трели,
столь удивительные в разгар зимы.
Былое великолепие
здания пострадало, когда в нем побывали мародеры, но главное – сцена, зал,
крыша и стены – уцелело. По приказу префекта, а теперь и директора театра, дом
привели в порядок. Потом за дело взялась мадам Бюрсе.
Занавес сшили из цельных кусков парчи, реквизированных в золотокружевных
рядах, уцелевших от грабежей. Вместо люстры приспособили церковное паникадило
на 170 свечей, которое перенесли в театр, сняв с потолка в какой-то церкви.
Ложи были задрапированы роскошными тканями, а сценический реквизит был невероятно
богат: мебель, бронза, скульптура, украшения – все было настоящим. Все это
взяли из кремлевских дворцов и Чудова монастыря, где любезный мсье Дюма
предоставил свободу действий мадам Бюрсе. Всем членам
труппы сулили гарантии неприкосновенности, выдачу жалованья деньгами,
продовольствием и вином.
Кроме Филлис-Андриё к труппе присоединилась и водевильная актриса
Луиза Фюзи, которую война также застала на гастролях
в Москве. Изъявили желание выступать на сцене и члены семейства балетмейстера Ламираля, сосланного в августе по распоряжению Ростопчина, которым повезло несколько более, чем остальным московским французам. Перед войной Ламирали купили большой дом в Столешниковом
переулке, который приглянулся какому-то важному наполеоновскому чину, – по
приказу незваного постояльца его подчиненные отстояли дом от огня, истребившего
многие городские кварталы, и не допустили в него мародеров.
Помимо
профессионалов труппу пополнило несколько любителей из числа парикмахеров,
аптекарей и приказчиков модных магазинов с Кузнецкого Моста. Среди солдат
Великой армии отыскались люди, прежде служившие в театрах, умевшие обращаться с
театральными машинами, а театральный оркестр был составлен из лучших музыкантов
французской гвардии. Таким образом, театр оказался полностью укомплектован. В
три дня подготовка была закончена, о чем Боссе и доложил Наполеону, приятно
удивив императора скоростью исполнения приказа.
Репертуар для
театра, возникшего среди развалин сгоревшего города, подбирали Боссе и Аврора Бюрсе – они решили
использовать пьески забористые, веселые, поднимающие боевой дух. Для дебюта
выбрали комедию «Игра любви и случая» Мариво и
водевиль де Серона «Любовник –
сочинитель и лакей». При распределении ролей прежде своенравные корифеи сцены
были смирны и покладисты, безропотно принимая назначения. От былых интриг не
осталось и следа, все понимали: театр, возникший ниоткуда, – это единственный
шанс на спасение.
Первое
представление новый театр дал 7 октября 1812 года. Вокруг дома Позднякова были
на всякий случай выставлены караулы, а по всей Никитской
ходили усиленные патрули. Также приготовили бочки с водой, лестницы и багры –
напуганные сентябрьским пожаром, устроители праздника не хотели рисковать.
Афиши были рукописные, кассы не было: не успели завести. Мадам Домерг и Аврора Бюрсе продавали
билеты прямо на галерее, перед входом в зал.
В партере первые
ряды были заняты солдатами Старой гвардии, у большинства на мундирах
красовались ордена Почетного легиона. Ложи были битком набиты офицерами. Женщин
пришло немного – главным образом это было население Кузнецкого Моста: модистки
и служащие модных магазинов, явились и оставшиеся в городе гувернантки. При
всякой оказии публика восклицала: «Vive L’Empereur!», «Vive Napoleon!»
Дебют принес успех
– зрители долго аплодировали, кричали «Браво!». Цветы и ленты сыпались на
актеров градом. Затея с театром оказалось самой удачной из всего, что пытались
предпринять французы в Москве, – публика валом валила в театр. Невозможно было
вместить всех желающих, и приходилось давать по нескольку представлений в день.
По вечерам в театре собирался весь армейский бомонд. Тон задавал назначенный
генерал-губернатором Москвы маршал Мортье, ставший
уже к тому времени герцогом Тревизо: билеты стоили от
рубля до пяти, платить можно было и франками, но герцог, подойдя к столику
мадам Бюрсе, вынимал из кармана целую горсть
пятифранковых монет вперемешку с русскими рублями и без счета ссыпал их на
столик. Остальные, не желая отстать от него, следовали его примеру, и дамы едва
успевали собирать и считать деньги.
Столь удачно
начав, Бюрсе и генерал Боссе пришли к выводу, что от
добра добра не ищут, а
потому продолжили давать веселые пьесы – с переодеваниями, пением и танцами – в
жанре пасторали, большим поклонником которых был сам Бонапарт. «Мартен и Фронтен», «Шалости любви», «Открытая война», «Плохо
защищаемая крепость», «Стряпчий посредник», «Проказы в тюрьме», «Притворная
неверность», «Разъяренный», «Фигаро», «Три султанши», «Сид и Заира». В этих постановках
блистала звезда труппы, исполнительница ролей в амплуа гранд-кокет мадемуазель
Андре, которой устраивали овации при каждом выходе на сцену. Также с большим
успехом играли Луиза Фюзи и комик Сенвэр,
а еще зрителям нравились русские пляски в исполнении сестер Роз и Аннет Ламираль. Как Боссе писал в своих
воспоминаниях: «Это были настоящие русские танцы – не те, что
нам показывают в парижской Гранд-опера, а так, как пляшут в России».
Посмотреть, что
получилось из этой затеи, Бонапарт зашел лишь однажды, когда давали «Открытую
войну». Но пробыл недолго и, не досмотрев спектакль до конца, убыл вершить дела.
Для его развлечения в палатах кремлевского дворца префект Боссе устраивал
дивертисменты, составленные из номеров разного жанра. Отыскали знаменитого
певца-сопрано, итальянца Тарквинио, который еще до
войны приехал в Москву из Милана. Для аккомпанемента нашли талантливого
пианиста Мартини, сына композитора, сочинившего оперы «Редкая вещь» и «Данино».
Небывалый успех
ждал Луизу Фюзи, которая из-за проблем с голосом
оставила большую сцену и давала лишь камерные концерты. Принужденная
обстоятельствами снова выступать перед зрительным залом, она исполняла романсы,
сумев обратить на себя внимание самого императора. В одной из сцен «Открытой
войны» она пела рыцарский романс, ноты которого получила прямо накануне войны.
Никто из французов еще не слыхал этого произведения, и
слушатели были буквально заворожены пением Фюзи.
Однако никто не смел аплодировать в присутствии
императора. Сам же Бонапарт сперва слушал вполуха, о чем-то переговариваясь с
соседом, но, услыхав восхищенный шумок вокруг, поинтересовался у Боссе, чем он вызван. Выслушав объяснение, он попросил
певицу исполнить романс еще раз. Фюзи спела,
император удостоил ее аплодисментов, а вслед за ним бешеную овацию закатил уже
весь зал. После того Луиза Фюзи каждый вечер, пока
Великая армия оставалась в городе, пела романс из «Открытой войны».
Бегство
из Москвы
Театр, открытый в
Москве по приказу Наполеона, просуществовал всего одиннадцать дней. В середине
октября командование Великой армии приняло решение оставить город. Боссе загодя предупредил актеров и всех причастных театру,
что армии отдан приказ строиться за Калужской заставой, и предложил выбор:
остаться в городе или идти с армией до Польши, а там уж поступать, как кому
вздумается. Все участники труппы поспешили присоединиться к обозным колоннам,
опасаясь мести со стороны русских.
Основательнее всех
в дорогу собралась Луиза Фюзи: будучи женщиной
практической и прожив в России несколько лет, она помнила о русской зиме и
запаслась теплой одеждой. В свое время благосклонности мадам Фюзи добивался родной брат всесильного директора
императорских театров Дмитрий Львович Нарышкин, обер-егермейстер двора, который
щедро одаривал свою пассию шубами. Собрав имущество и утеплив кибитку, опытная
француженка отправилась в путь загодя, не дожидаясь, пока дороги запрудят
воинские колонны.
Не худо устроились
и мадам Филлис-Андриё с Авророй Бюрсе,
которым благоволил генерал Боссе. Вернее сказать,
благоволил-то префект к мадам Филлис – несмотря на
то, что был уже в годах и страдал подагрой, он столь пленился глазками, ножками
и пухленькими плечиками оперной примы, что напропалую увивался за ней. Его
остановило только внушение самого Наполеона, велевшего пожилому селадону
прекратить преследование Жаннетт Филлис. Вынужденный
придержать коней, генерал тем не менее повел себя
благородно: уступил свое ландо и тройку прекрасных коней мадам Филлис, а та пригласила в свой экипаж Аврору Бюрсе.
Сам генерал
отправился в казенной карете, а для остальных членов труппы сумел добиться лишь
госпитальных фур, в которые погрузились комики, трагики, «простаки», «характерные»,
«благородные отцы» и «злодеи». Только «первый любовник» Перрон не пожелал ехать
с остальными и тронулся в путь верхом.
Дорога хоть и
оказалась очень тяжела, все же до Смоленска худо-бедно добрались, а там
разразилась настоящая катастрофа. Чтобы спасти город и склады от грабежей по
распоряжению Наполеона в Смоленск впускали только военных. Остальные оставались
за городской чертой, терпя холод и голод.
Хорошенькая
актриса мадам Вертель уехала из Москвы беременная и с
двумя сыновьями. В страшной неразберихе под Вязьмой пропал один ее сын, второй
от голода, холода и усталости умер по дороге, а сама Вертель
добралась до Смоленска лишь потому, что виконт де Тюрен
принял ее под свое покровительство. Но когда обезумевшая
от перенесенных страданий Вертель попыталась
оттолкнуть не пускавшего ее в город часового, тот, такой же мученик голодного
отступления, в припадке ярости саданул ее штыком. Раненая Вертель
повалилась в сани, скинула мертвого ребенка и, изойдя кровью, умерла.
Морозы губили
людей сотнями, и актерам досталось не меньше остальных – теплых вещей у
большинства из них не было. У Перрона в Смоленске увели коня, а идти пешком он,
обморозив ноги, тоже не мог. Когда его принесли к Боссе,
генерал предложил ему денег, но в ответ Перрон в приступе бессильной ярости
закричал:
– На кой черт мне
ваши деньги! Дайте мне ноги, верните силы к жизни!
– Увы, мсье
Перрон, но этого я сделать не в силах! Такое надо испрашивать у сил высших, а я
всего лишь генерал Боссе – обыкновенный смертный.
Все же старик не
бросил своего подопечного, устроив обезножившего Перрона в лазаретную фуру. Но
при выходе колонны из Смоленска какие-то солдаты выбросили оставшегося без присмотра
«первого любовника» из переполненной повозки, впихнув на его место своего
раненого товарища. Брошенный в придорожной канаве, Перрон умер, замерзнув
насмерть.
В Смоленске же
были реквизированы для армейских нужд фуры, в которых актеры выехали из Москвы.
К Боссе пришел мсье Адне,
предъявивший претензию: как им с женой ехать дальше? Адне
был большим докой по части ролей рассеянных простаков, но в критической
ситуации оказался деловит и сосредоточен. Когда Боссе
предложил актеру деньги, Адне отказываться не стал,
купил повозку с конями и поехал дальше, не взяв с собой никого из товарищей.
Самому Боссе тоже не повезло: его карета срочно потребовалась
императорскому адъютанту – счастливчика отправляли с какими-то важными бумагами
в Париж, и генералу пришлось уступить ему лошадей и экипаж. С огромным трудом
префекту императорского двора удалось купить повозку и двух кляч,
которые кое-как тащились по ровной дороге. Из Смоленска генерал выехал мучимый
тяжелым приступом подагры: он лежал в повозке с ногами, замотанными тряпками,
сунув руки в теплые сапоги, которые на распухшие ноги не налезали, зато грели
лучше рукавиц. Проехав верст тридцать, убогая повозка
дотащилась до довольно высокой и крутой горки, которую одры одолеть не сумели.
Изможденные лошадки встали и, как ни понукал их возница, с места не трогались.
Кучер объявил, что идет искать новых лошадей, и исчез, бросив беспомощного
старика на дороге.
Застрявшая повозка
мешала прохождению армейских фур, и обозленные солдаты опрокинули ее на
обочину. Вывалившийся в сугроб генерал Боссе едва не
свернул себе шею, с трудом сумел сесть и, растирая щеки едва ли не локтями,
принялся взывать о помощи. Но мимо шли усталые, озлобленные люди, которым не
было дела до какого-то старика с сапогами на руках. Из глаз префекта катились
слезы, которые тут же замерзали, образуя на щеках ледяную корку. Вдруг что-то
знакомое привлекло внимание генерала: в повозке, купленной на его деньги, ехал Адне с супругой! Увидав директора императорского театра,
рыдающего на обочине, мсье Адне на ходу крикнул, что
вернется за ним – мол, только отвезет жену на гору.
Напрасно ждал Боссе «рассеянного простака», тот так и не вернулся.
Высказать все, что он думает об этом подлеце, генералу
так и не довелось: судьба наказала Адне сама.
Коляска, в которой они с женой укатили из Смоленска, при переправе через
Березину сорвалась с понтонного моста, утащив пассажиров с собой в реку. Лишь
единицам из московской труппы удалось перебраться за Березину, большинство
просто пропало безвестно, исчезло, растворилось в русских просторах, как это
случилось с тысячами других иноземцев, которых занесло
в Россию в недобрые времена.
А генерала Боссе спас какой-то артиллерийский канонир, сжалившийся над
стариком и усадивший его на пушку. Так, сидя на «бронзовом коне», которого все
время «пришпоривал» больными ногами, боясь, что он их уже не почувствует, он и
ехал. Морозы произвели медицинское чудо: подагра, прежде так терзавшая Боссе, от обморожения совершенно прошла. Он вполне освоился
среди артиллеристов и переносил тяготы похода достаточно мужественно, не
подозревая, что судьба готовит ему страшную встречу с предметом его обожания.
Где-то между
Красным и Лядами на колонну, с которой отступал Боссе, напал большой отряд партизан, располагавший
собственной артиллерией. После нескольких залпов последовала атака, которую
французы едва смогли отразить. Вечером, расположившись на биваке у жаркого
костра, генерал вдруг услыхал, как его окликнул женский голос. Обернувшись, он
увидел, как меж повозок и лагерных костров к нему идет Аврора Бюрсе, поддерживая другую женщину, с трудом передвигавшую
ноги. Когда они подошли ближе, Боссе с изумлением
понял, что директриса московской труппы буквально тащит на себе былую любимицу
петербургской публики мадам Филлис-Андриё!
– Во время
сегодняшней атаки ядро из русской пушки подбило ландо, которое вы подарили нам
в Москве, – торопливо рассказывала мадам Бюрсе
историю их злоключений. – Взрыв убил последнюю лошадь из тех троих, что были в
начале пути. Починить ландо невозможно. Но это еще полбеды! После взрыва мы
попытались выбраться из той неразберихи, которая началась после обстрела, но в
самый разгар русской атаки попали под ружейный огонь, и мадам Филлис получила две раны. Сначала пуля слегка задела ее
плечо, но вторая попала в ногу. Ей требуется срочная помощь…
Услыхав, что вы в лагере, мы стали вас разыскивать.
Выслушав этот
горестный рассказ, Боссе печально ответил, что ничем
помочь не может: он сам едет с батареей по милости сердобольного канонира.
Не получив
поддержки от старика Боссе, мадам Бюрсе
проявила чудеса сноровки и пронырливости, добившись приема у самого Коленкура, дивизионного генерала, до войны пробывшего
несколько лет посланником при русском дворе. В своем донесении императору Коленкур упоминал, что по его приказу для мадам Бюрсе и раненой Филлис-Андриё
подобрали порожний артиллерийский ящик, в который впрягли хромую лошадь, уже
негодную, чтобы тянуть пушки. Солдаты собирались зарезать ее и съесть, так что
посланцам Коленкура стоило немалых трудов отнять животину, на которой Бюрсе и Андре
кое-как добрались до Вильны. Оттуда они уже ехали с
большим комфортом.
Пройдя через ад
отступления из России, мадам Филлис-Андриё к исходу
1812 года добралась до Парижа, где уже прошел слух о ее гибели. Ей и нескольким
другим актерам московской труппы, сумевшим вернуться на родину, распоряжением
Наполеона были положены хорошие пенсии, но получать их пришлось совсем недолго.
Два года спустя Бонапарт был низвергнут и все выплаты отменили.
Еще прежде, чем
пала империя Наполеона, прекратилась сценическая карьера Жаннетты Филлис-Андриё. Оправившись от ран и лишений, она
попробовала вернуться на сцену Опера комик и, к своему изумлению, услышала, что
не соответствует уровню театра. За девять лет, что Филлис
отсутствовала в Париже, на сцену вышло новое поколение певиц, и встать вровень
с ними мадам уже неспособна. Это ей объяснили деликатно, но твердо.
В
определенном смысле Жаннетта Филлис взяла реванш у
судьбы, подготовив к сценической карьере свою дочь, родившуюся в России. Женни Филлис отправилась туда,
где блистала матушка, – в 1820 году она дебютировала в Санкт-Петербурге,
выступая с концертами. Многие из помнивших пение
Жаннетты Филлис отмечали: «Госпожа Филлис пленяет своим прекрасным пением и живо напоминает
нам свою мать, которую очевидно превзойдет. Легкость, чистота ее рулад и
пассажей совершенно очаровательны в каждой спетой ею
ноте».
В точности
повторяя путь матери, из Петербурга Женни поехала в
Москву, где давала концерты, пленяя поклонников своим голосом. Следствием
успеха у публики стало приглашение мадемуазель Филлис
в труппу Большого театра, который открылся в январе 1825 года роскошным
представлением «Торжество муз», в прологе которого сольную партию исполнила Женни Филлис.
Благополучно
выбралась из России еще одна звезда московской труппы, мадам Фюзи. Добравшись до не тронутой войной Вильны много
раньше отступающих колонн, она стала свидетелем жуткого зрелища: изголодавшиеся
во время отступления французы как саранча накинулись на съестные припасы.
Приступ голодного безумия продолжался всего несколько часов, а потом жандармы и
те части, в которых сохранялось подобие дисциплины, сумели взять ситуацию под
контроль.
Там же, прямо на
улице, Луиза Фюзи подобрала девочку, потерявшую
родителей. Никто не знал, кто она и откуда. Луиза взяла сиротку с собой в
Париж. Там она вырастила ее и воспитала, хотя сама очень нуждалась – век
водевильной актрисы недолог, а пенсиона она лишилась вместе с остальными
пенсионерами наполеоновской империи.
История
воспитанницы мадам Фюзи послужила сюжетной основой
для драмы «Ольга, русская сирота», вышедшей из-под пера мсье Скриба, а приданое Ольге дали гонорары за два литературных
труда – «Записки о России Луизы Фюзи» и поэму Авроры Бюрсе, изданную «в пользу пострадавших во время ретирады из
России». Мадам Бюрсе считала, ей сказочно повезло,
что она сумела выбраться из России, – офицеры русской армии, в 1814 году
вступившей в Париж, узнав былую любимицу московской публики, рассказали Авроре,
что «Бюрсиху» долго искали простолюдины-москвичи,
чтобы повесить за святотатство. В вину ей вменялось использование «для
шутовства» церковной утвари, которую она самовольно присвоила в качестве сценического
реквизита.
Удивительно
сложилась судьба Тарквинио, услаждавшего пением слух
императора в палатах московского Кремля. Под Вильной его
захватили в плен донские казаки, но ему, можно сказать, повезло: певец был
несколько женоподобен и станичники сочли, что это переодетая дама.
Гладкость щек, без малейших признаков бороды и усов, округлость форм и высокий
мелодичный голос настолько ввели донцов в заблуждение, что они передрались
между собой за право обладания «красавицей». Победитель со всяческой
деликатностью усадил «мадам» на свободную лошадь и увез с собой. Как у них там
дальше развивались отношения, история умалчивает, но несколько человек,
вернувшихся во Францию из русского плена, божились, что видели Тарквинио на казачьих бивуаках, где он был окружен самой
предупредительной заботой. Вечерами он пел для собиравшихся вокруг него
казаков, а те подпевали его великолепному сопрано.
Мадам Ламираль с дочерьми добралась до
Березины, где обоз, с которым они тащились, настигли казаки. Их участь могла
быть ужасной, но балерин спасло знание русского языка. Им удалось добиться
приема у самого атамана Матвея Ивановича Платова, который запретил обижать их и
взял под свое покровительство. Подробности их отношений сокрыты за кулисами истории,
но известно, что в заграничный поход Платов француженок не потащил, а отправил
в Москву, где они повстречали отца и супруга, наконец-то отпущенного из Нижнего
Новгорода.
Вернувшись, Ламирали обнаружили, что их дом в Столешниках занят
полицией под Тверскую часть и возвращать его никто не
собирается. Не то чтобы Ламиралям прямо отказывали: к
тому времени император уже трижды объявил амнистию всем, кто был против воли
вовлечен в сотрудничество с неприятелем. На бумаге так и было указано:
«вернуть», однако же возвращать никто не спешил.
Впрочем, жизненный
опыт подсказал Ламиралям верный способ ведения дел на
русский манер. Семья обратилась к могущественному графу Платову, который в
память о былом решил помочь семье. Стоило герою войны, любимцу императора,
знаменитости европейского масштаба замолвить словечко, как дело, словно по мановению
волшебной палочки, сделалось необыкновенно легко и быстро. Полицейскую часть
перевели в другое место, а дом вернули семейству танцмейстера.
Решив через
некоторое время вернуться во Францию, Жан Ламираль
продал дом князю Гагарину, от которого он перешел к Солнцеву, а тот уступил его
виноторговцу Леве. Это здание до сих пор стоит все на том же месте и разве что
еще несколько раз меняло хозяев, а знаменито оно нынче главным образом из-за
того, что там была квартира Владимира Гиляровского.
[1]Статут – закон, положение, свод общих правил
общин или организаций.