Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2013
Посвящается памяти Андрея Андреевича Цывиса
«Потеряно все, кроме чести».
Юрий Олеша[i]
Это – начало первого подробного жизнеописания Юрия Карловича
Олеши. Многие предыдущие работы о нем пестрят укоренившимися штампами и
ошибками, порожденными чередой литературоведов и растиражированными, в свою
очередь, журналистами. Так как настоящая биография пишется на основе архивных
документов, бесед с очевидцами и летописи, которую автор ведет около тридцати
лет, будем надеяться, что она устранит многие из этих ошибок, расставив все по
своим местам.
Олеша, как и Ахматова, и Пастернак, и Булгаков,
выбрался из чудовищного лабиринта середины ХХ века побитым, но все-таки
избежавшим расстрела и лагерей, оставшись при этом внутренне свободным. Он не
замарал себя ни конъюнктурой в творчестве, ни социально-политическим
прелюбодейством в жизни, напротив, сумел преодолеть собственные страсти, пройдя
через испытание грандиозной славой, а затем сквозь вереницу трагедий, унижений,
почти забвения. И мудро и мужественно произнес в конце: «Неважно, чего я достиг
в жизни, важно, что я каждую минуту жил».[ii]
ИЗВЕСТНОЕ ИМЯ
ПОЛЬСКОЕ
Невероятно, но он, шляхтич, уцелел в нещадные времена
репрессий, чисток, шпиономании, не говоря уже о периоде разоблачения так
называемого «польского заговора» 1936–1937 годов. Родители, эмигрировавшие в
1922 году в Польшу, поселились в относящемся к ней тогда Гродно. Они, плохо
представляя себе, что творится в СССР, забрасывали единственного сына письмами
с подробными рассказами о своей жизни там и бесконечными расспросами о его тутошней.
А в тутошней, к примеру, Ежов, заместивший Ягоду на
посту наркома внутренних дел в сентябре 1936 года, резко усилил борьбу с
польским шпионажем. И полетели, полетели головы поляков – якобы соучастников
шпионской деятельности – сотрудников Коминтерна и НКВД, выкрикивавших в подпыточном бреду любые известные польские имена и
подписывавших все, что подсовывали им следователи. И когда в 37-м началась
«генеральная чистка советского общества», все упомянутые на тех допросах поляки
были репрессированы.
Имя Олеши было тогда очень известным, оно не
сходило с уст и писателей, и читателей, и зрителей, и деятелей театра, и он
вовсе не скрывал того, что имеет родственников за границей. Это было абсолютно
бессмысленно. А не отвечал родителям только потому, что вообще не любил писать
письма, а уж про быт, про «как ты живешь?» – не умел
вовсе. Его близким это было хорошо известно.
Задолго до тех репрессий, еще
в 1925 году, родители, переживавшие трехлетнюю разлуку с сыном, даже не
сообщившим им своих координат в Москве, куда он сразу же переехал, проводив их
в Харькове за кордон, разыграли трагикомедию в одесском стиле. Чтобы привлечь
внимание сына, мать, как в сказке, прикинулась мертвой. Весть о ее мнимой
смерти по цепочке знакомых дошла-таки до Ю.К., после чего он уже не смог не
написать отцу первое за три года, долгожданное письмо, увы,
не сохранившееся, но, вероятно, полное переживаний, сочувствия и угрызений
совести. Но этот случай не помешал ему через короткое время замолчать вновь. В
конце ноября 1926 года отец присылает на его адрес тревожную открытку,
взывающую к домоуправлению: «Не откажите в любезности сообщить, что случилось с жильцом вашего дома Юрий Олеша
<…> я от него не имею никакого ответа на мои письма».[iii]
А случилось то, что, работая
над «Завистью», Ю.К. считал помехами все, что не имеет к ней отношения. Когда
работа будет завершена, он сразу же, 27 июня 1927 года, отправит матери
подробное письмо, где расскажет и про свою новую, еще неизвестную ей, жену,
Ольгу Густавовну Суок, с
которой они вместе уже три года: «…у меня есть жена. Она хороший друг и
понимает, что мне нужно. <…> Это необычайно милый человек и очень красивая». И даже, воодушевленный
литературной победой, напишет про свой быт: «Как живу? Живу так: все
устремлено на работу, о быте своем забочусь мало, хочется стать хорошим
писателем, и это самое для меня главное. Когда действительно сделаюсь им, тогда
подумаю о личной жизни. О том, чтобы сделать ее благоустроенной». Но главное, о
чем он сообщит матери в первых же строках, – о только что законченной
«Зависти»: «Я жив и здоров. Я окончил роман. <…> Пять лет я работал над
прозой не безрезультатно. Роман получился хороший. Я счастлив и горд, полон
планов и надежд». И, совсем уж расщедрившись, добавит в конце: «Но я вспоминаю
тебя, мамочка, часто и, если не пишу, – то не ругай меня, – мало ли что мешает:
и характер мой, и дела и опять-таки то, что вы так далеки от меня».[iv]
Позже, когда родители узнают, хоть и не совсем поверят, что
их сын – знаменитый писатель, они станут умолять его постараться получить
командировку в Польшу, ведь они старые и не хотят умереть, не повидавшись с
ним. В гостях у них уже побывали и Валентин Катаев, и Лев Никулин, но сын,
исправно посылая старикам деньги, все оттягивал и оттягивал эту поездку, говоря:
«Вот допишу, тогда…». Так и не довелось им встретиться.
Аналогичным образом Борис Пастернак, находясь
в 1935 году в Германии, не заехал в Мюнхен к родителям, с которыми не виделся
двенадцать лет, о чем потом с горечью написал Марине Цветаевой. Она, мать двоих
детей, резко ответила на это:
«Убей меня, я никогда не пойму, как можно
проехать мимо матери на поезде, мимо 12-летнего ожидания. <…> Рильке
умер, не позвав ни жены, ни дочери, ни матери. <…> Роберт Шуман забыл,
что у него были дети, число забыл, имена забыл, факт забыл, только спросил о
старших девочках: все ли у них такие чудесные голоса?
Но – теперь ваше оправдание – только такие создают такое. Ваш был и Гёте… X лет
не приехавший во Франкфурт повидаться с матерью – бережась
для Второго Фауста. <…>
Я сама выбрала мир нечеловеков
– что же мне роптать?»[v]
По воспоминаниям друзей, Ю.К. любил говорить
о своем высоком происхождении, хоть и иронизировал по поводу сверхучтивости шляхтичей, мол, когда им говорят: «“Падам до ног”, надо отвечать: “Юш леже”,
то есть вы только падаете к моим ногам, а я давно лежу у ваших ног».[vi]
Доказывал, что в XVI–XVIII веках его могли бы избрать
королем Речи Посполитой[1],
и тогда бы он назывался «Пан круль Ежи Перший»
(король Юрий Первый), а потом, прибавив к тому еще и – «Велький»
(великий), он требовал, чтобы друзья именно так его и называли, «падам, – при этом, – до ног» или даже «юш
леже» у них.
– Я, дворянин, шляхтич!.. – частенько гремело его
раскатисто-непреложное в «Национале» начала тридцатых. И
посетители, сидевшие поодаль от дружеского застолья, откуда несся его хорошо
поставленный, почти актерский голос, невольно превращались в зрителей, следя за
его изысканно-остроумными словесными дуэлями и с блестяще образованным князем
Дмитрием Петровичем Святополком-Мирским, человеком энциклопедической эрудиции,
полиглотом, вернувшимся из эмиграции в 32-м, и с Михаилом Зощенко, и с
Валентином Катаевым, и с режиссером Давыдом
Григорьевичем Гутманом, и с блистательным переводчиком Дос Пассоса и Джойса Валентином Стеничем,
и со знаменитым цирковым режиссером Арнольдом, и с прославленным
футболистом-интеллектуалом Андреем Петровичем Старостиным, и с другими
завсегдатаями их звездной «национальной» компании.
Пройдет совсем немного времени, и многие из
них поплатятся за свою веселую недальновидность – кто жизнью, кто судьбой, кто
творчеством. Хотя некоторые сумеют славировать и весьма преуспеют в конце
тридцатых. Но об этом позже, а пока вернемся к шляхетскому происхождению Ю.К.
РЕКОНСТРУКЦИЯ
РОДОСЛОВНОЙ
Всю жизнь Ю.К. преследовало раздражающее
коверканье его фамилии, которую в силу ее необычности, общей малограмотности и
отсутствия в печати точек над буквой «ё», часто принимали за имя, порой даже с
трибун обращаясь к нему «Алёша» или пуще того – «товарищ Алексей».
«Олеша – фамилия
польская, старинная, – напишет в 30-е годы Ю.К., – в одном из исторических
романов Сенкевича фигурирует офицер Олеша. Поэтому
меня раздражает, когда меня называют Алёша, предполагая при том, что я выбрал
себе такой дурацкий псевдоним. По-польски моя фамилия
звучит чрезвычайно полноценно. <…> Русское же произношение ее превращает
меня в какого-то покладистого и доступного человечка, который не прочь
посмеяться над собой вместе с другими. Фамилия моя в обращении невнимательных и
некультурных сотоварищей исковеркалась до сходства с приплюснутой, полухулиганской кепкой. Дело не в том, что я обижаюсь за
фамилию, которая кажется мне носящей следы культуры нации, а в разухабистости наших нравов, когда наибольшая веселость
одного заключается в возможности снизить хоть чем-нибудь, хоть мнимо
достоинство другого»[vii].
Но выяснилось, что прославленная шляхетская
фамилия Олеша в далеком прошлом действительно была
просто именем. Хотя вовсе не Алексеем-Алешей звали основоположника рода Ю. К.,
а Олешей Петровичем – так на рубеже XV–XVI веков было
переиначено имя выходца из Московии, городецкого боярина Александра Петровича.
Имя Олеша как уменьшительное от Александра было
характерно для Руси XIV–XVIII веков.
Имя Олеши Петровича было не так давно
обнаружено в княжеских и королевских грамотах XVI века Великого княжества
Литовского, изданных Виленской археографической
комиссией еще в 1867 году.[viii]
Увы, их содержание не было известно знаменитому польскому исследователю
Роману Афтанази, посвятившего целую главу роду Олешей в своем одиннадцатитомном
труде «История проживания на давних восточных окраинах Речи Посполитой».[ix]
Глава была во многом написана со слов Чеслава
Олеши, пятиюродного брата отца Ю.К., консультировавшего
Афтанази. Чеслав был
последним из этого рода знавшим семейные предания (в том числе и то, что род Олешей идет от московского боярина Александра), но, увы, не владел никакой документальной информацией, в
результате чего, наряду с ценнейшими сведениями, в главе об Олешах
оказалось множество неточностей и ошибок. Проверить информацию в советские
времена было невозможно, так как родовой архив, находившийся у последнего его
хранителя, Константина Олеши, в имении Ново-Бережное Столинского
повета, был изъят НКВД при обыске в 1939-м и бесследно
исчез. А там, конечно же, находились и родословная, и семейные жалованные
грамоты начала 1500-х годов, благодаря которым не вкралась бы путаница в текст Афтанази.
А навел порядок в истории рода белорусский
краевед Андрей Андреевич Цывис (1944–2012), живший в
местах главного дворянского гнезда предков Ю.К. – в деревне Бережное
Столинского района Брестской области. Он изучил
сохранившуюся в деле № 27 Минского Дворянского депутатского собрания[x]
родословную Олешей, а также тексты утраченных семьей
древних грамот, опубликованных в 1867 году в Вильне,
о пожаловании этому роду полесских земель. На
основании архивных документов, сверенных с семейными легендами, Цывис дополнил родословную и исправил ошибки, допущенные в
ней геральдистами, именовавшими поначалу родоначальника
не Олешей Петровичем, а Петровичем Олешей, а потом – вдруг – даже Петром Петровичем.
Мало того, он сделал интереснейшее открытие: городецкий
боярин Олеша Петрович оказался младшим братом Федора
Петровича Щепы – боярина Клецкого и Пинского у князей
Ивана Васильевича и Федора Ивановича Ярославичей. В доказательство он привел
грамоту этих князей от 15 апреля 1507 года, где упоминаются «Федор Петрович
Щепа и брат его Олеша». А через год, 2 мая 1508 года,
князь Федор Иванович Ярославич Пинский выдал «боярыну Олеше Петровичу» грамоту
о пожаловании ему села Бережного – с людьми, пашными
землями, лесами, озерами, гатями, лугами и т.п.
Ясно, что Щепа было прозвищем Федора
Петровича, ставшим фамилией его потомков. На Олешу
Петровича оно не распространялось. Впервые упомянутый в княжеской грамоте 1507
года, причем еще без отчества и как брат (явно младший) Федора Петровича Щепы,
в документах 1508-го, 1523-го и 1524 годов Олеша Петрович
титулован уже боярином Городецким. Фамилия же Олеша
была получена женой и детьми родоначальника только после его смерти.
Таким образом, благодаря историческому
расследованию Андрея Цывиса, выстраивается
интереснейшая история шляхетского рода Ю.К.
Братья Федор Петрович Щепа и Олеша Петрович, потомственно православные, были выходцами
из Боровского удела Великого княжества Московского. Вернее всего, их отец,
некий боярин Петр, выехал с семейством в Великое княжество Литовское в 1468
году при дворе мачехи малолетнего князя Ивана Васильевича
Ярославича Боровского, спасаемого от преследований Великого князя
Московского Василия ╡╡.
Кстати, при том же дворе выехал на Пинщину
и основатель рода Ф.М. Достоевского Данила Иванович Иртищич.
А через несколько десятилетий, в начале XVI века, сын Ивана
Васильевича, князь Федор Иванович Ярославич Пинский,
породнил на полесской земле русских писателей за
несколько столетий до их рождения, женив своих верных бояр – Олешу Петровича и Ивана Даниловича Иртищича
– на родных сестрах Фурсовых, дочерях пинского
наместника, очень знатного, богатого и влиятельного боярина Фурса
Ивановича.
Да, знал бы Ю.К., всегда
неоднозначно относившийся к Достоевскому, что состоит
в прямом родстве со своим великим предшественником! Олеша
то восхищался им, то раздраженно отвергал, а в конце жизни вступил с ним по сути в соавторство, написав для вахтанговцев
знаменитую инсценировку «Идиота», изобилующую диалогами собственного сочинения,
а вовсе не взятыми, как считали многие, из романа. Но эти корни были ему
неведомы. Хотя однажды он почти угадал, интуитивно записав в дневнике: «Так все
спутано, соединено. Одна человеческая линия тянется во времени, соединяя меня и
Достоевского, и мысли мои об удаче с событием уже давно совершившимся, – и все
это есть мое существование в истории».
Итак, в конце XV века
польскими королями – великими князьями Литовскими – князю Ивану Васильевичу
Ярославичу было пожаловано среди прочего Давид-Городецкое
княжество и ряд волостей. В 1507 году Олеше Петровичу
было пожаловано младшим Ярославичем звание боярина Городецкого, а в следующем –
полдворища Котеевщина в селе Любра,
два места для постройки хором в Городке и Городецком замке, замковое имение
Малые Орлы и село Бережное на Пинщине, ставшее
вотчиной рода Олешей (как и село
Достоево в том же Пинском повете, пожалованное младшим Ярославичем в 1506 году
Даниле Иртищичу, стало вотчиной Достоевских). С 1507
года Олеша Петрович вместе со старшим братом уже
входил в состав ближней Боярской думы князей Ярославичей. Давать
должности и жаловать земли полякам в Великом княжестве Литовском было
тогда запрещено законом, и это в очередной раз подтверждает русское происхождение
Олеши Петровича.
По завещанию бездетного князя Федора
Ивановича его земли в 1520 году перешли во владение великого князя Литовского и
польского короля Сигизмунда I, который впоследствии подарил их своей жене –
королеве Боне Сфорце. В 1523 и 1524 годах они
поочередно подтвердили своими грамотами право городецкого боярина Олеши
Петровича на пожалованные ему Ярославичами владения.
Род Олеши Петровича, прочно укоренившись и
ветвисто разрастясь на землях Речи Посполитой,
старательно перемешавшись с тамошней знатью, намеренно позабыл свое московское
происхождение. Он полонизировался, сменил православие сначала на униатство, а
затем перешел в Римско-католическую церковь. Фамилия Олеша
появилась у потомков только после смерти родоначальника в конце 1520-х годов.
Приблизительно в то же время они обзавелись и польским родовым гербом,
несколько видоизменив «Брохвич II отменный»[2] с изображением скачущего оленя в центре щита.
Ю.К. с детства знал этот герб
и, мало интересуясь историей семьи, полагал, что фамилия возникла как
производное от «молодого оленя, олененка». Может быть, именно из-за фонетического
совпадения и был выбран потомками Олеши Петровича герб «Брохвич»,
прозванный в Польше просто «Jelen» (олень). Но это
только лишний раз подтверждает русские корни писателя, так как уменьшить «оленя»
до «олешки» и «олеши» мог исключительно русский
человек, ведь олененок по-польски и по-литовски – «fawn»,
а по-белорусски – «аленяня».
Через некоторое время на гербе
появился уже собственный девиз рода: «Non omnis moriar» – знаменитая фраза
из оды Горация, дословно переводимая: «Не весь я умру». С девизом сопряжена
очередная семейная легенда.
У Олеши Петровича с Марией Фурсовной было три сына: Федор, Петр и Иван – первые
носители фамилии Олеша. В легенду вошел средний сын –
Петр Олешевич Олеша, с
которым связано появление девиза и описание герба (видимо, потому российские геральдисты, начиная с 1834 года, ошибочно называют основоположником
рода не Олешу Петровича, а именно Петра). По
семейному преданию, оказавшись в турецком плену, Петр Олеша
под угрозой смерти не отрекся от Христа, гордо ответив врагам: «Non omnis moriar».
И крылатая фраза эта за несколько столетий до ее появления в «Памятнике» и
Державина («Так! – весь я не умру»), и Пушкина («Нет, весь я не умру») стала девизом
рода Ю.К. Олеши и была начертана на фамильном гербе. Об этой истории говорит и
описание герба в родословной, датированное 1834 годом: «Красный олень в поле
белом вспять передними ногами как бы к скорому побегу, вправо щита головой обращенный,
без короны на шее, в шлеме страусовые перья, с ними в Польшу перенесенный»[3]. Этот вздыбившийся олень-оберег должен был выносить из любого плена
представителей рода.
Петр Олеша был,
судя по всему, военным, по семейной легенде – подстолием[4] мозырским. Умер он
в 1567 году, не оставив потомства, в отличие от младшего брата, Ивана Олешевича Олеши, у которого только за XVI–XVIII века
насчиталось до двухсот потомков. Один из его сыновей, ротмистр Стефан Олеша, в Смутное время переметнулся на московскую службу.
Он вернул себе и потомкам православие, и род его быстро русифицировался. Этот
Стефан Олеша, ставший Степаном Ивановичем Олешевым, – основоположник вологодской ветви, к которой относился
известный русский литератор XVIII века действительный статский советник и
предводитель вологодского дворянства Алексей Васильевич Олешев
(1724–1788), женатый на Марии Васильевне Суворовой, младшей сестре знаменитого
полководца.
А вот Ю.К., принадлежавший к двенадцатому
поколению рода, был прямым потомком старшего сына Олеши Петровича и Марии Фурсовны, Федора Олешевича
(?–1583), владевшего несколькими имениями, в том числе и частью вотчины.
Продолжатели этой ветви были помещиками, многие из которых находились на
почетной государственной службе. Прапрадед Ю.К. Иван Людвигович Олеша (?–1806) был сборщиком налогов в Полоцке и Полоцком
воеводстве, а затем – главным смотрителем Литовской таможни в Друти. Женат он был на знатной красавице Франциске Жилинской, с которой нажил троих сыновей: Матвея, Юрия
(Георгия) и Михаила Юстина – прадеда Ю.К.
По семейному преданию, Ю.К. был назван в
честь среднего из братьев, окрещенного, как и он, Георгием, но всю жизнь
носившего имя Юрий (1784–?). В детстве и того и другого звали Юрэком или Ежы (с «ы» на полесский манер). Но, как верно говорят, не стоит называть
детей в честь кого бы то ни было, особенно – в честь мучеников, дабы не
копировать чужую судьбу. А жизнь первого Юрия Олеши закончилась трагически,
хотя начало и середина ее (как и у Ю.К.) были вполне успешными. Он получил образование
в народном училище при католическом монашеском ордене пиаристов[5], которое закончил, как и Ю.К.
гимназию, в шестнадцатилетнем возрасте. Далее оба занялись было юриспруденцией,
но довольно быстро отказались от этой затеи. Ю.К., прослушав два курса юридического
факультета в Новороссийском университете (1917–1918), никогда не работал на
этом поприще. А за век до того первый Юрий Олеша стал
заседателем земского суда в Пинске, но вскоре оставил правовую деятельность
навсегда. Женившись на Марианне Родзевич, имевшей детей от первого брака
(собственных, как и у Ю.К., у него не было), он купил имение и поселился на
Волыни. Там он сражался в повстанческом отряде и в 1838 году был приговорен к
смертной казни за участие в антироссийском подпольном движении. Арестован был
как соучастник своего пасынка Игнатия Родзевича, прятавшего в доме известного
польского революционера-заговорщика. Правда, смертную казнь первому Юрию Олеше заменили двадцатью годами сибирской каторги. Там он и
сгинул.
В 1937 году пасынок Ю.К., семнадцатилетний Игорь Россинский, в состоянии глубокой депрессии пришел в
приемную НКВД и попросил арестовать его за мысли, недостойные комсомольца.
Дежурный вызвал по телефону жену Ю.К. и попросил забрать душевнобольного мальчика.[xi]
Через несколько дней он покончил жизнь самоубийством. Признания пасынка на Лубянке могли
обернуться для Ю.К. не менее трагическим финалом, чем у его предшественника.
Но судьба продолжала его
хранить и тогда, и в 1938-м, и в 1939-м, когда обезумевшие от следовательских
побоев Стенич, Мейерхольд и Бабель, оговаривая и
самих себя, называли его соучастником антисоветской деятельности, шпионом и
даже террористом.
И в завершение этой метаистории хочется
добавить, что жену-заговорщицу первого Юрия Олеши сослали в московский
Новодевичий монастырь, на кладбище которого она и обрела покой. Архив некрополя
не сохранился, однако известно, что сосланных в монастырь католиков хоронили
там же, где и православных. Любопытно, но и Ю.К., и его жена похоронены именно
в старой части Новодевичьего кладбища, вынесенного в конце XIX – начале XX века
за монастырскую стену, прямо в двух шагах от нее. Правда, католик Ю.К.,
названный в честь польского героя-повстанца, ненавидевшего Россию, похоронен
как русский писатель, не представлявший себе иной участи и потому отказавшийся
в свое время от переезда в Польшу.
БЛИЖАЙШИЕ КОРНИ
О прадеде Ю.К., Михаиле Юстине
Олеше (основное имя – Юстин),
известно только, что родился он 4 декабря 1787 года и был крещен в костеле
деревни Осовая Пинского
уезда. В 1824 году он продал родственнику свою вотчинную долю Бережного, а сам
жил в Пинске, где состоял на какой-то службе. 17 сентября 1816 года родился его
первенец – Антон Петр Олеша. Умер Михаил Юстин, судя по последнему упоминанию его имени в
документах, не ранее 1854 года.
Антон Петр Олеша,
дед Ю.К., в 1856 году купил у обремененного долгами графа М.А. Солтана имение Юнище в Пинском повете, соседствующее с
деревней Осовая, где крестили его отца. «Имение было
порядочное, лесное», – рассказывал со слов родственников Ю.К., никогда не бывавший в тех местах. К поместью примыкала одноименная деревня,
существующая, в отличие от него, до сих пор.
Антон Петр женился на Мальвине Комарницкой, и 12 мая 1863 года родился их старший сын, Мамерт Устин, а 2 марта 1871 года – Карл Александр, отец
Ю.К. Оба появились на свет в Юнище и были крещены в
ставшем уже семейном костеле Осовой. Крестным отца
Ю.К. был Цезарь Антоний Олеша, кузен деда Ю.К.,
единственный на тот момент владелец Бережного, хранитель семейного очага и
фамильного архива. Умер Антон Петр Олеша
приблизительно в конце 1894 года. Думается, что Мальвина Комарницкая,
бабушка Ю.К. по отцовской линии, пережила его ненадолго и, судя по всему, уже
во второй половине 1895 года отец Ю.К. с братом унаследовали Юнище. Вообще, тот год был насыщен важными для семейства
событиями. В начале его Карл, или КАроль, как звучит
это имя по-польски, попросил руки дочери своего старшего кузена Владислава Герловича – Олимпии, приходящейся его матери внучатой
племянницей. Ей был в ту пору двадцать один год.
Любя «смотреть в прошлое», Ю.К. писал:
«…не мешало бы вспомнить и о том, что меня
вообще не было.
Я иногда думаю о некоем дне, когда некая девушка
направлялась на свидание с неким молодым человеком. Я не знаю ни времени года,
когда совершается этот день, ни местности, над которой он совершается…
Я не вижу ни девушки, ни молодого человека. Тем не менее
оттого, что они в этот клубящийся в моем воображении день направлялись друг
другу навстречу, произошло то, что в мире появился я.
А если бы свидание не состоялось?»
Но оно состоялось. Причем, учитывая родство
жениха и невесты, можно подозревать неслучайность
этого события.
По воспоминаниям Валентина Катаева, Ю.К.
говорил: «Моя родовитая мать была в молодости красивая… женщина. И любила отца,
хотя он был из среды мелких помещиков, к тому же разорившихся. А она
принадлежала к шляхетскому клану, старинному и знатному. У нее хранился
фамильный герб, очень живописный… Так что я – чистопородный
кровный шляхтич!»[xii]
Увы, не зная историю своей фамилии, он
ошибался и по поводу родовых приоритетов. Да, род Олешей
измельчал под конец, но на протяжении веков был достаточно знатным. Первым номером
среди перечисленных в хронике XVII века аристократических фамилий шли именно Олеши:
«Лето 1619 года. <…> Из отдаленного на десятки миль Клецка выехал в свои
поселения Давид-Городецкие… Ян Албрехт князь Радзивилл – староста Выштынецкий
с личной свитой… Встречать князя в Давид-Городок
прибыли лучшие представители шляхты Окрестной – Олеши из Бережного, от бояр
свой род ведущие и делам Речи Посполитой очень
преданные, не менее знатные Шоломицкие из Бродчи… и многие другие».[xiii]
Упоминаний же о Герловичах, напротив, в летописи
Полесья почти не встречается. Думается, род этот был в меру знатным. На его
фамильном гербе, про который пишет Ю.К., был изображен черный тетерев, сидящий
на золотой короне надшлемника.
Итак, после того как историческое свидание
состоялось, отец Олимпии, Владислав Герлович,
находясь в своем поместье в местечке Желудок Лидского уезда Виленской
губернии, 11 марта 1895 года написал жениху дочери следующее письмо:
«Дорогой пан Кароль!
Если Богиня Венера со своими мифологическими
друзьями, олицетворяющими древнюю Грецию: Амуром, Купидоном и
самым главным Гименеем, собравшись на решающий совет, постановили, чтобы
владения Олимпии с 9 июля сего года перешли в руки пана Кароля
Олеши, то я, как простой смертный, не думаю объявлять войну Богам, и, слагая
перед ними свое хрупкое оружие, соглашаюсь на изъятие у меня этих владений и радуюсь
тому, что они переходят в хорошие руки человека добросовестного, благородного
и честного. Ибо таким ты мне показался при первом с тобой знакомстве, а я в
этом никогда не ошибаюсь и полюбил тебя с первой встречи.
Благословляю вас, мои дорогие дети на вновь
избранный вами жизненный путь и желаю вам всевозможных благ земных. Пусть вас
Всевышний Творец благословит и ведет вас по честным дорогам жизни вашей и не
допустит, чтобы потомки ваши, взрощенные вашим добрым
руководством и заботой, стали чем-либо иным, как только отрадой вашей и чтобы
миновала вас такая судьба, какую я сейчас испытываю.
Любите друг друга взаимно и не изменяйте один
другому, а Бог Всевышний навсегда смилуется над вами и сделает счастливыми дни
бренного странствия вашего.
Любящий тебя Владислав Герлович.
Маме твоей,
а моей тетке поцелуй за меня ручки».[xiv]
Это письмо –
единственная на сегодняшний день характеристика явно незаурядной и литературно
одаренной личности деда Ю.К. по материнской линии. Какую судьбу он «испытывал»
в тот период и когда умер – неизвестно. А вот о матери Олимпии Владиславовны –
Мальвине Францевне Герлович,
той самой бабушке с «поэтической душой, понимавшей всю красоту происходящего»,
– мы знаем несколько больше, благодаря дневниковым записям Ю.К. и сохранившимся
фотографиям. Полная пожилая женщина с трехлетним Ежы-Юрэком на руках. Озабоченное волевое лицо. Даты ее
жизни неизвестны, но предположительно умерла она в Одессе весной 1920 года.
«Когда бабушка, ожидалось, должна была умереть от воспаления легких, я падал на
колени и просил бога не допустить этого. Была весна, ранняя весна, близилась
пасха», – вспоминал Ю.К. До последнего жила она в семье Олимпии, к которой
переехала после смерти мужа, помогая ей воспитывать детей. Олимпия была очень
привязана к матери и долго горевала о ней. Через шесть лет после ее утраты, 4
февраля 1926 года, она напишет Ю.К. из Гродно: «…я совсем седая и совершенно похожа сделалась на бабцю, прямо
одно лицо. А как мне тоскливо без нее – я ее тоже никак не забуду
и снится мне она очень часто – бедная, старенькая!»[xv]
Итак, 9 июля, скорее всего, состоялась помолвка родителей
Ю.К. А окончательно «владения» юной Олимпии, выражаясь языком ее отца, «перешли
в руки» Кароля Олеши 6 августа 1895 года. Именно в
этот день в одном из католических костелов Пинского
уезда произошло венчание и Олимпия, неофициально переименовавшая себя в Ольгу,
стала пани Олешей.
Затем было продано Юнище,
и братья Олеши с семьями (Мамерт – с женой Касей и ее матерью) переехали в Елисаветград,
где 21 августа 1896 года Олимпия родила девочку, названную Вандой Магдаленой. А
еще через три года в этом душном и пыльном уездном городе на Херсонщине, переименованном позже в Кировоград, суждено
было появиться на свет и Ю.К.. Но к моменту его рождения картина жизни в семье
резко изменилась, так как крупную сумму, вырученную за Юнище,
Кароль с Мамертом проиграли
в карты. Они были разорены.
ЕЛИСАВЕТГРАД
Момент его проникновения в этот мир
чрезвычайно занимал Ю.К., и в течение жизни он неоднократно возвращался к его
осмыслению:
«Я, естественно, не помню, как я родился,
момента рождения. Было бы вообще глупо даже приступать к этому вопросу, если бы
не наше, не покидающее нас удивление по поводу того, что мы не помним этого
момента, и наше желание хотя бы немного – в памяти нашей приблизится к нему…
Сперва меня вообще не было, потом я был некоей
точкой, возможно, не больше тех, которые извиваются на светящемся поле микроскопа.
Из такой точки я стал чем-то вроде сардинки,
вернее, ее скелета с какими-то перышками. Спустя еще немного я представлял
подобие толстого, как бы сделанного из теста, вопросительного знака – вот
именно из теста, поскольку лежал, свернувшись калачиком.
Все это время я питался и дышал, ничего о
себе не зная, – не зная, что я, где я, не зная, что такое знать и что такое быть.
Тем не менее был. <…>
Иногда приходит в голову мысль, что, возможно, страх смерти
есть не что иное, как воспоминание о страхе рождения. В самом деле было
мгновение, когда я, раздирая в крике рот, отделился от какого-то пласта и
всунулся в неведомую мне среду, выпал на чью-то ладонь… Разве
это не было страшно?»
А ближе к концу жизни в эти рассуждения вдруг
вклинивается запись, торчащая поперек, казалось бы, здравого смысла,
запись-шарада с жонглированием словами – плод всегдашней его эпической тяги к
Бесконечности, с ощущением себя в ней: «Я не знаю, где я родился. Я нигде не
родился. Я вообще не родился. Я не я. Я не не. Не я не. Не, не, не. Я не родился в таком-то
году. Не в году. Году в не. Годунов. Я не Годунов».
Итак, он родился 19 февраля (3 марта по
новому стилю) 1899 года в Елисаветграде Херсонской
губернии, в двухэтажном кирпичном доме на Петровской улице, где поселилась
семья Кароля. По какой-то причине крестины состоялись
только через два месяца – 19 апреля. В метрической крестоприводной
книге Елисаветградской Римско-католической церкви за
1899 год, на странице 91 под № 14 записано: «Тысяча восемьсот девяносто
девятого года Апреля девятнадцатого дня был окрещен младенец именами Георгий
Антон ксендзом Георгием Байером администратором оной церкви с совершением всех
обрядов Таинства, Дворян Карла Антоновича Олеша и
Олимпии Владиславовны урожденной Герлович законных супругов
сын родившийся Февраля девятнадцатого дня сего же года
в городе Елисаветграде. Восприемниками были Антон Гольч и Катерина Добровольская».[xvi]
Именами, данными при крещении, он практически не
пользовался. Они фигурировали исключительно на бумаге, причем только в детстве
и ранней юности. Аттестат зрелости, университетские документы и приписное
свидетельство, оформленные на основании метрики, были выписаны на Георгия
Антона Карловича Олешу. Дома, в гимназии и среди
друзей он был Ежы, Юрэком,
Юрой, Юрием. При получении паспорта он окончательно избавился от груза не импонирующего ему имени, официально став Юрием Олешей.
Но это было уже в Одессе, где прошли детство
и юность Ю.К., в любимой и воспетой им Одессе, которую он считал своей родиной.
О настоящей же родине – Елисаветграде – он написал
коротко: «Я ничего не могу сказать об этом городе такого, что дало бы ему
какую-либо вескую характеристику. Я прожил в нем только несколько младенческих
лет, после которых оказался живущим уже в Одессе, куда переехали родители.
Значительно позже, уже юношей, я побывал в Елисаветграде,
но и тогда увидел только южные провинциальные улицы с подсолнухами. Пел петух,
белели и желтели подсолнухи – вот все мое восприятие города, где я родился».
Три года, проведенные в Елисаветграде
после рождения Ю.К., были чудовищными для его семейства. Кароль
с Мамертом оказались азартнейшими
картежниками и круглосуточно не вылезали из клуба, где с неистовой страстью
проигрывали последние деньги. И пьянствовали напропалую. Впрочем, в Елисаветграде семья Кароля жила
еще в некотором достатке, имелся даже щегольской выезд, примечательный вороным
красавцем рысаком с белым пятном на лбу: «…мы ездим на собственном рысаке,
живем в большой, полной голубизны квартире. Отец <…> пьет, играет в
карты. Он – в клубе. Клуб – одно из главных слов моего детства», – писал Ю.К.
Но деньги неумолимо заканчивались, и Кароль пошел на службу, выбрав себе дело, как говорится, по
интересу: «Папа служил от акциза на водочном заводе»,[xvii]
– рассказывал Ю.К.
В «поисках первоначальных ощущений», которыми
он был особенно озадачен с середины жизни, Ю.К. вычерпывал из глубин памяти
свои первые впечатления, возникающие всполохами картинки из елисаветградского
детства.
«Одно из крепко засевших в нас желаний, –
писал он, – есть желание припомнить первое наше впечатление о мире, в котором
мы начали жить.
Я постоянно делаю усилия в этом смысле… Иногда мне кажется, что я вспомнил, что вот оно, это
первое впечатление. Однако вскоре убеждаюсь, что вряд ли картина, за которую я
ухватился, есть именно первая, которую я увидел отчетливо. Все признаки ее
говорят мне, что она появилась уже перед более или менее разбирающимся во
внешнем мире сознанием. А первая? Какая же была первая? <…>
Первое, что я помню, – это меня несут, взяв
из ванны. Меня несет женщина со старыми, вяло свисающими локонами… Кто она?
Тетя? Как могу я помнить, какие у нее локоны? Как я могу знать, что они старые?
Да еще вяло свисают? Что-то я придумываю сейчас, на ходу. Но почему же я
придумываю именно это, а не что-нибудь другое?»
Вполне возможно, что этой женщиной была их с
Вандой няня, Акулина, симпатичная девушка из Столина
(действительно, не факт, что локоны были старыми), переехавшая с ними из
Полесья в Елисаветград. Видимо, Ю.К. ее совсем не
помнил, так как никогда не писал о ней. Она же вынянчила сначала Ванду, а потом
и его, обожаемого ею Юрэка. После переселения Олешей в Одессу она осталась в Елисаветграде,
всегда вспоминая их добрым словом, а через четверть века вдруг случайно
наткнулась на знакомую фамилию в каком-то журнале и обомлела. Перед рассказами
знаменитого писателя Юрия Олеши были напечатаны его портрет и краткая
биография. Акулина Андреевна, к тому времени уже мать троих детей, плача от
счастья, расцеловала журнальное изображение. Юрэк был
абсолютно узнаваем, похож на себя маленького. Она аккуратно вырезала фотографию
и повесила на видное место, невероятно гордясь своим любимцем.[xviii]
«В самом деле, какое воспоминание можно
назвать первым? – не успокаивался Ю.К. – На мне еще платье девочки, и я ем
арбуз. Я ем его под столом – во всяком случае, надо мною доски.
Это пространство освещено солнцем, в котором
горит красный цвет арбуза», – писал он.
Картинок-воспоминаний из младенческой жизни
сохранилось у него немного, но все они яркие и подробные:
«Поле, поросшее бурьяном, – вернее, не поле,
а пустырь позади дома, под его глухой стеной, – сумерки, и в сумерки за
каким-то забором, в бурьяне, мальчики жгут спички, горящие разноцветным
пламенем. <…> Малиновый огонек, зеленый…
Мальчиков со спичками звали Саша и Сережа.
Затем помню фамилию Воронин. Кто он был – забыто. Как будто – сапожник. Туда
нельзя было ходить».[xix]
Еще из того времени он вспоминал «какую-то семейную ссору,
сопровождающуюся угрозами стрелять из револьвера», возникшую «из-за остатков
денег, тоже проигранных». Впрочем, вполне возможно, это воспоминание относится
уже к Одессе, куда семейство Кароля перебралось в
1902 году. Мамерт с женой остались в Елисаветграде, и Олимпия вздохнула с облегчением.
Проигранных денег, конечно, не вернешь, но Кароль без
влияния на него старшего брата должен повзрослеть и остепениться. Она очень
любила мужа и надеялась, что этот переезд сделает счастливой их жизнь.
«Когда мне было три года, семья переехала в
Одессу, которую считаю, хотя и неправильно, своей родиной»,[xx]
– писал Ю.К.
КАК НАМ
ВСЕМ ХОРОШО ЖИЛОСЬ В ОДЕССЕ
«Золотое детство! Уж такое ли оно было
золотое?» – иронизировал уже взрослый Ю.К., но мать видела то время
действительно драгоценным. Тоскуя в эмиграции по сыну и почти канонизируя в
памяти годы жизни на родине, Ольга Владиславовна, как давно уже все именовали
Олимпию, пишет Ю.К. в Москву: «Ах, Юра, как нам всем хорошо жилось в нашей
семье дорогой в Одессе – тогда мы этого не ценили, а теперь поняли, когда все
потеряли навсегда».[xxi]
Писатель Лев Никулин, командированный в 1939
году в Польшу, навестил родителей Ю.К. Он так описал
их в своих воспоминаниях: «Отец – представительный старик с пышными седыми усами,
мать, Ольга Владиславовна, – властная женщина… Юрий был очень похож на мать:
тот же пристальный взгляд в упор, та же быстрая речь и мгновенная реакция на
ещё не досказанную фразу».[xxii]
«В детстве говорили, что я похож на отца, –
писал Ю.К. – Между тем в ту пору, когда я уже научился понимать, что зеркало
отражает именно меня… – я, наоборот, увидел сходство с матерью, а не с отцом. Я
сказал об этом открытии, надо мной смеялись. …Однако понемногу и другие стали
восклицать:
– Похож на маму!
И другие увидели, что, кроме сходства с отцом, в моем лице
начинает жить также и сходство с матерью. Это с годами, это когда из мальчика я
стал превращаться в юношу… Чем таинственней, тем ближе
к первой любви становилась жизнь моей души, тем явственней проступало сходство с
матерью. Чем убежденней чувствовал я, что стою у волшебного порога какого-то иного
существования, связанного с женщиной, тем дольше задерживались на моем лице
нос, губы, очи именно матери.
И затем, вступив в жизнь, я не представлял
себе себя иначе, как похожим на мать».
Герой его рассказа «Кое-что из секретных записей попутчика Занда», своего рода аlter
ego Олеши, по сути резюмирует этот дневниковый
монолог: «Ах, мама, – говорю я, – смотри – я похож на тебя. …Разве может быть
сильным человек, похожий на маму?»
«Она хорошо рисовала, ее называли Рафаэлем, –
продолжал вспоминать Ю.К., – …мама моя была красивая. Говор стоял об этом
вокруг моей детской головы, да и вот передо мною ее фотография тех времен. Она в берете, с блестящими серыми глазами – молодая, чем-то только
что обиженная, плакавшая и вот уже развеселившаяся женщина».
Увы, надежды Ольги Владиславовны на одесское преображение Кароля не оправдались. Он лихо вписался в крупномасштабную
по сравнению с елисаветградской, клубную жизнь Одессы,
где игра шла с портовым размахом и европейским блеском. Потому обстановка в
доме была накаленной. То и дело разгорались ссоры, мать плакала, заклинала отца
остановиться. Бабушка, переживавшая за дочь и детей, сердясь на зятя за
разорение семьи, бывало, подолгу игнорировала его. Но не презирала. Надо
заметить, что при всех своих пороках Карл Антонович до конца жизни имел
репутацию достойного человека. «Мы бедны, но принадлежим к порядочному кругу, –
подчеркивал Ю.К. – Мой папа остался барином, как и был; от него никто не
отвернулся». Ольга Владиславовна мужа очень любила, жалела, считая, что ему
просто не повезло в жизни. Бывший помещик и в Одессе служил в акцизе.
«Папа играл в карты, возвращался на рассвете,
днем спал. Он был акцизным чиновником. Служба его состояла в том, чтобы ходить
в казенные винные лавки и проверять, не нарушаются ли правила торговли.
Исполнял он свои служебные обязанности плохо; как он держался на службе, не
знаю; жалованье, словом, получал. Главное было – клуб, игра, он чаще
проигрывал; известно было: папе не везет. В клубе он проводил почти круглые
сутки. <…> Клубное существование папы оставалось для нас неизвестным»,[xxiii]
– вспоминал Ю.К.
Образ жизни одесских игроков тех лет легко
можно представить себе по описанию знаменитого в этих кругах Джибели, хорошо знавшего Карла Антоновича: «Из клуба уедешь
в три часа ночи. Куда ехать? В “Северную”. Выпьешь в шантане одну-другую
бутылку “Мумм кордон вер”, дальше все как в тумане».
Рассказывая это уже взрослому Ю.К., Джибели добавил:
«Карлуша был мелкий игрок. О таких говорили: “Играют мелко, но проигрывают
крупно”».[xxiv]
Итак, Карл Антонович возвращался на рассвете
«как в тумане», а о дальнейшем Ю.К. вспоминал: «Домашнее существование его
складывалось так: он, проснувшись, получал в постель чай и хлеб с маслом, потом
опять засыпал, спал, положив на грудь кулаки; он выходил к обеду одетый, в
манжетах с золотыми запонками, он был добр, мягок; волосы у него на висках были
мокрые после причесывания».[xxv]
«Отца я, можно сказать, помню совсем молодым,
– продолжал он. – Пожалуй, ему нет еще и тридцати лет. <…> Помню какой-то
отрывок из того, что родители называют именинами папы
<…> в комнате на столе сладости <…> Папа <…> берет
что-то со стола и вручает мне. Передо мной, как вспоминаю я теперь, стоит
молодой человек, низко и мягко постриженный, я вижу, как молодо поворачивается
его плечо. <…>
Общее мнение, что папе нельзя пить, – на него
это дурно действует. И верно, я помню случай, когда папа ставит меня на
подоконник и целится в меня из револьвера. Он пьян, мама умоляет его прекратить
“это”, падает перед ним на колени…
Итак, я стою на подоконнике, отец в меня
целится. Это, конечно, шутка – однако ясно: отцу нельзя пить
<…> Считается, что в трезвом виде папа обаятельнейший,
милейший, прелестный человек, но стоит ему выпить – и он превращается в зверя».
Что чувствовал мальчик на подоконнике, глядя
на целящегося в него отца?! Ю.К., навсегда запомнившему
этот случай и неоднократно размышлявшему о Вильгельме Телле, были доподлинно
известны переживания сына легендарного стрелка: «Я знаю <…> основу
предания о Вильгельме Телле, – писал он в конце 50-х годов, – я разобрался, я
сделал выводы. Но запомнил я мальчика, стоящего с яблоком на голове. <…>
Я не знаю, что происходит в сознании других, когда они вспоминают о Вильгельме
Телле. Быть может, просто: определяется фраза – отец стрелял в яблоко,
поставленное на голову сына. Я же вижу мураву и стволы, покрытые пучками зелени».[xxvi]
Видимо, здесь и кроется начало всех дальнейших скитаний Ю.К.: убежать от
этого кошмара по зеленой мураве, как можно дальше, за стволы деревьев…
Он считал, что в доме его «золотого детства»,
наполненного страхами, «а детство полно ими и это главный яд на золоте детства
– яд, испускаемый семьей!», «не было ни одной вещи своеобразного значения. Не
было ничего такого, на основании чего можно было бы определить, что хозяин,
скажем, идиот, или фантазер, или скряга. <…>
Хозяин был картежник. Папа считался несчастным человеком. “Все сделали карты”».[xxvii]
Да, Ю.К. с детства не хотел быть похожим на
отца и иметь дом, подобный родительскому. Видимо,
отсюда и произросло его пожизненное бездомье – неудаляемая заноза его души. Бездомье,
к которому он подсознательно стремился всегда, так или
иначе разрушая все пристанища, которые время от времени пытались сделаться его
домом. Он был по сути бездомным человеком.
Ю.К. не переносил банальность и обывательщину в любых проявлениях, и с детства у него
сложился идеал своего дома. Вроде
того, на окраине Одессы, за водонапорной башней. Дома, полного экспрессии,
свободы и приключений. «Там, в той местности, стояло жилище, в котором я хотел
бы прожить всю свою жизнь, которое и до сих пор кажется мне лучшим человеческим
домом, – вспоминал он в начале 1930-х. – Это был деревянный сарай, легкое
временное здание. Заходит солнце, удлиняются тени. Сарай имеет только один
источник света: высокую, до самой крыши, дверь. Это та дверь, которую не
закрывают, а задвигают, держась за скобу, как в товарном вагоне. Прямо в траву
выходит эта вечно открытая дверь, трава и желтая куриная слепота стоят на
пороге. В сарае темно. Солнечный свет как бы вдвигается в
дверь прямоугольной, поставленный на катет призмой, не распространяясь в
глубину помещения.
Этот дом, этот образ лета – как лекарство. Им
я лечусь от страхов детства.
В такой дом не входят детские страхи <…>
Я знаю, что как ни вертись, а надо жить в
обыкновенной квартире, в комнате, с мебелью, электричеством, отоплением.
Примерно так, как жили родители мои <…>
А мне бы хотелось жить в странном доме».
Этот без-страшный
дом из воспоминаний, «где витал самый поэтический гений детства – гений
путешествий», навсегда остался для него «символом самостоятельности,
мужественного одиночества, вечно молодой жизни».
Но и квартира, в которой поселились Олеши,
переехав в Одессу, не была совсем уж обыкновенной. И не только потому, что
находилась прямо за Городским театром. Дело в том, что дом № 14 в Театральном
переулке[6], на третьем этаже которого Ю.К.
прожил с трех до семи или восьми лет, изначально – в 60-е годы XIX века – был
цирком. Потом здание перестроили, и в нем поселился ставший популярнейшим в
городе одесский Мариинский театр, славившийся своими оперетками, балами и «маскерадами».[xxviii]
Но после того как в 1887 году по соседству вновь открылся Городской театр
(старый сгорел в 1873-м), одесская Мариинка
не выдержала конкуренции и ее вновь перестроенное здание стало жилым. Но ведь
ни цирк, ни театр не уходят бесследно, стены не забывают их. Да и море было совсем
близко. А Одесса, писал Ю.К., «это – море. Это – каштаны. Это – загородные
дороги. Это – мачты. Это – память о Пушкине. Это – 1905 год. Это – броненосец
“Потемкин”».[xxix]
Ирина Озёрная родилась
в Саратове. Окончила филфак СГУ. Автор многих публикаций в российскихи
зарубежных изданиях. Живет в Москве. Книга «Юрий Олеша»,
главы из которой мы публикуем,готовится
для серии «ЖЗЛ» в издательстве «Молодая гвардия».
[1] Название федеративного государства (1569–1795),
образованного Великим княжеством Литовским.
Главой его становился пожизненно избранный сеймом шляхтич («шляхетская
демократия»), титулованный Королем Польским и Великим Князем Литовским.
[2] Брохвич – польский герб иностранного происхождения,
объединяет четыре отдельных герба, которые, благодаря сходству рисунка,
получили в Польше одно общее название. Во всех вариантах главную роль играет
олень с короной на шее или без нее. На гербе рода Олешей
олень был без короны.
[3] Перевод с польского А.А. Цывиса.
[4] Подстолий (subdapifer) – придворная должность, связанная с выполнением
определенных обязанностей за королевским столом, с конца XIV в. –
почетное звание.
[5] Создан в
[6] Ныне – улица
П.И. Чайковского.
[i] Высказывание записано со слов А.П. Старостина Я.А. Костюковским, передавшим его мне в
[ii] Эта и
другие цитаты Ю.К. Олеши, кроме поясненных в сносках или авторском тексте,
приводятся по его «Книге прощания» и «Ни дня без строчки».
[iii] РГАЛИ. Ф. 358. Оп. 2. Ед.
хр.
[iv] Там же. Ед. хр.
[v] Цветаева М., Пастернак Б.
Души начинают видеть: Письма 1922–1936 гг. М., 2004.
[vi] Воспоминания о Юрии Олеше. М., 1975.
[vii] РГАЛИ. Ф. 358. Оп. 2. Ед. хр.
[viii] Ревизия пущ и переходов
звериных в бывшем Великом Княжестве Литовском. – Вильна,
1867.
[ix] Dzieje
rezydencji na dawnych kresach Rzeczypospolitej. Т. 2. Województwa:
brzesko-litewskie, nowogródzkie: Berezno Stare i Nowe Wrocław,
Warszawa,
[x] НИАБ. Ф.319. Оп. 27. Д. 2319.
[xi] Сообщено Е. Г. Боннер 12 мая
[xii] Хелемский Я. Пан Малярж // Вопросы литературы, 2001, № 3.
[xiii] Вярэнiч В. Л. Палескi архi╒. Лiнгвiстычныя, этнаграфiчныя i гiстарычныя матэрыялы. [Минск, 2009].
[xiv] РГАЛИ. Ф. 358. Оп. 2. Ед. хр.
[xv] Там же. Ед. хр.
[xvi] Гос. архив Одесской обл. Ф. 45. Оп. 5. Ед. хр.
[xvii] «В мире».
[xviii] См. письмо вдовы Мамерта
Олеши: РГАЛИ. Ф. 358. Оп. 2. Ед. хр.
[xix] «В мире».
[xx] Там же.
[xxi] РГАЛИ. Ф. 358. Оп. 2. Ед. хр.
[xxii] Воспоминания о Юрии Олеше.
[xxiii] «Я смотрю в прошлое».
[xxiv] Воспоминания о Юрии Олеше.
[xxv] «Я смотрю в прошлое».
[xxvi] РГАЛИ. Ф. 358. Оп. 2. Ед. хр.
[xxvii] «Я смотрю в прошлое».
[xxviii] См.: Александров Р.
Прогулки по литературной Одессе. Одесса, 1993.
[xxix] «Письмо из
Одессы».