Рассказы
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2013
СЛУХАЧ
Слышал я однажды (мой слух мне это позволил) про человека со странным отклонением: он воспринимал звуковую картину мира избирательно, отдельными «пятнами», частотными интервалами.
Скажем, пение сверчков, морской прилив, гудение электричества и рукоятку колесной лиры он различал без особого напряжения.
А вот сочащуюся через клапаны инструмента музыку, собачий лай на рассвете, хлопок ладони о ладонь и закипающий чайник ему услышать так никогда и не довелось: они были навеки спрятаны от него в глухой запаянный ящик, именуемый Небытием.
Там же оказались и человеческие голоса.
Некоторые вполне фантастические сведения об этих звуках он черпал из специальных каталогов, составленных лучшими слухачами-профессионалами.
…С утра скреблись китайские столовые приборы из малахита (две дирижерские указки) – в кухонном ящике, рядом с фамильным штопором; скворчащий лимонный ломоть в пиалушке да ветряная мельница в облезлом ноутбуке – все предвещало легкую мигрень, гипертонические шумы.
К пяти его срубило; к шести – стемнело; к семи пришла молочница под окна со своим вечерним творогом и промасленным голосом, «шара-бара» продрынбал на арбе, умерший пес прошкрябал по линолеуму; приснилась тема, темка, надо записать.
Напел внутри себя, потом – пока включал инструмент – напел снаружи (чуть смазал).
Два раза наиграл, добавил люфт, увеличил длительность, провел легато, наложил вчерне гармонию.
Последовательность одиннадцати звуков – и тема зажила.
Осталось лишь проверить Генеральным Поисковиком.
Открыл ноут, вошел в поисковую систему melox.com, кодированный файл приаттачил.
Enter.
Результаты поиска: 4.
Всего 4?!
Обычно – тьма самой приблизительной дряни: система загребает муть и брызги эфирных волн мельчайшей сетью: ни капли мимо.
Итак, что имеем: три такта пения сирен на перегоне Пахта – Алмазар; скрип двери из библиотеки шумов Одесской киностудии; предсмертный крик лахтака (морского зайца) и… три такта скоростного трения металла о металл на перегоне Пахта – Алмазар.
Последний результат – явный повтор, речь о том же «пении сирен».
Вывод: явившаяся тема уникальна – настолько, насколько уникален первый опыт; скажем иначе: насколько любое творение Создателя неповторимо, ибо для Него всегда и все – впервые, Он – длящаяся единичность.
В то время как дьявол – извечное дублирование, дурная воспроизводимость (не отсюда ли острое чувство перенаселенности мира звуками?).
Необходимо срочно прописать ее в системе, выпустить малька в Океан, который все сохранит, запомнит и удержит.
Однажды он будет отформатирован, наш Океан; надеюсь, прежде я в нем без остатка растворюсь.
Noise—n—music.org. Несколько щелчков – и тема загружена (индивидуальный номер 503369RQ – от пользователя Упсспдшь, анонимных вложений сервер не принимает: статья № 109 «Кодекса о всемирном наследии»).
Кто знает, шевельнулся жучок человеческого, вдруг именно она станет искомым, описанным в трудах теологов-акустиков, ключом к утраченной гармонии, «потерянному морю», недостающей формулой для правильной работы Звуковой Карты Вселенной?
…Через несколько дней исподволь росшее и внезапно хлынувшее чувство к стареющей меццо-сопрано из театра Навои затмило память о небольшом музыкальном приношении миру.
А еще говорят, любовь открывает все пути, все двери.
Нет, иногда случается наоборот: кое-каким дверям нужно открыться, а путям начаться, чтоб глубоко внутри зазвучал самый чистый, самый верный тон, одинокий и уникальный, способный заполнить собой весь слух, не оставив места другим звукам.
БАЛЛАДА О ПАТЫРЕ
Недавно, где-то: «Смерть подстегивает инстинкт размножения».
Это часть Замысла.
Когда соотношение уцелевших 1:100000, нужно стрелять из всех пушек.
Но сейчас – не об этом.
Их осталось пятнадцать, окруженных фронтом, болотами и чумой, зовущейся унынием.
Почти безоружные, обескровленные, среди выгоревших дочерна сосен, чьими призраками они теперь, по сути, являлись.
Трое смертельно раненых, четверо – не смертельно.
И те и другие знали, что будут съедены.
Да и остальные восемь – тоже знали, хотя никогда бы себе в этом не признались: сначала – потому, что оставались людьми; после – потому, что быть людьми перестали.
Почти обезумев от окружающих стонов, партизан Азамат Рустамов отправился на поиски глины.
«Что ты хочешь, бабу себе слепить?» – Комиссар Петелькин показал неприличный жест.
«Деду слепить хочу!» – огрызнулся Рустамов. (В его родном языке слово «баба» значило – «дед».)
Метрах в трехстах от стоянки, на пригорке, он выкопал яму, вылил туда пять котелков болотной воды.
Часть отряда приползла смотреть, как рядовой Рустамов босыми ногами топчется в пенной жиже.
Из этого материала он сотворил не то улей, не то муравейник: сплел из веточек каркас, обмазал его изнутри и снаружи синеватым раствором – получилось большое (Рустамову по пояс) гнездо с узкой горловиной…
Кто-то – кажется, Серега-Суслик – предположил, что Рустамов строит себе могилу: «Он туда влезет и крышку закроет!»
«Влезет – и съеб…тся!» – продолжил мысль политрук Птичкин.
А потерявший правую руку ефрейтор Минц вспомнил почему-то писателя Олешу.
Однако Рустамов лезть в улей не стал, через устроенное у самой земли окошко он сунул внутрь куски обугленной коры и там их поджег.
Вскоре вулкан заполыхал, из кратера полезли вверх длинные языки.
«Это ж печка!» – изумился Суслик.
«Печка, – согласился Рустамов. – Будет патыр».
Комиссар Петелькин принял резолюцию, и последняя картофелина была подавлена в кашицу, растерта в порошок рукояткой нагана.
Рустамов снял с шеи тряпицу, внутри оказались сухие белесые почки какого-то растения.
«Исрык», – пояснил (специально для Суслика), растолок и всыпал в муку.
Туда же замешал горсть золы и каплю древесной смолы.
Сформованный блин он прилепил к внутренней стенке вулкана – над тлеющими углями…
«Бу менинг Мухаббат!»[1] – сказал Рустамов.
Каждый из пятнадцати взял по горячему кусочку патыра.
Мой кусок все еще у меня, вот он.
Свидетельствую: все уцелели.
ЗОЯ-ЗУМРАД. МАКОМ[2] ОБ ИСКУПЛЕНИИ
Первый был – Бог предков, продымленный, кисломолочный.
Его Зумрад почти не знала: женщины в мечеть не ходят.
Отца своего тоже не знала: мать ей запретила, потом умерла, подперев эту дверь тяжелым.
Имя знала отца: Юсуф.
Кишлак узнала, откуда он родом, из письма, которое в ящике нашла и в котором буквы были почему-то английские.
Поехала в кишлак и пропала.
«Я не пропала, я получила письмо от брата – не по-английски, зачем так говорите?
Там по-сербски адрес, внутри – по-русски, немножко по-узбекски.
Брат у меня, оказывается, в Югославии живет, в Белграде…
Он приглашал меня к себе, и про кишлак, откуда папа, тоже написал…
Вот я поехала в кишлак; там Юсуфа уже не помнят; иди, говорят, к раису (председателю), он должен знать…
Зачем пошла?..
Раис, Махмуд-ака, сказал: Юсуф – предатель.
Вот, говорит, тебе письмо, в сорок четвертом пришло от боевого друга Юсуфа – прапорщика Зотова.
Там адрес был, куда писать, один – на госпиталь, другой – Курская область, город Рыльск…
Я не поверила того, что прочитала.
И я поехала туда, в город Рыльск, к прапорщику Зотову».
В дом прапорщика Зумрад пришла с письмом и большой самаркандской лепешкой.
Встретили Зумрад дети Зотова, внуки Зотова, собака Зотова.
Пустили погостить; она не виновата, что ее отец – предатель.
По крупицам вспоминали, что Зотов говорил, пока был жив.
Угощали Зумрад пельменями (русской чучварой).
Ножом порезали лепешку; Зумрад косилась на нее, как на свиную колбасу.
(Лепешка с отрезанным краем имеет искалеченный вид, замечали?)
Юсуф, Юсуф, ты сдался в плен, ты стал предателем, Юсуф…
Так думал Зотов, лучший друг Юсуфа, – и он был прав.
Иначе б ты вернулся, иначе б ты покаялся, Юсуф.
«Они такие хорошие, они меня домой не отпускали.
В городе Рыльске все слушали про мою жизнь, про маму, про брата из Югославии, спрашивали: ты теперь к нему поедешь?
Конечно, надо ехать, говорю, он же мой брат, он мне про нашего отца расскажет…
А может, ваш отец и не предатель? – говорят.
Как не предатель, все равно предатель. Он маме предал.
Другой день приходил отец Иларион и тоже слушал про мою жизнь…
И про отца Юсуфа слушал.
Потом сказал: ты молодец, ты чистый, может, и он чистый будет – через тебя».
Юсуф не вернулся домой, Зумрад тоже – вернулась Зоя.
Я часто о ней думаю.
Почему Зумрад стала Зоей?
Узнаете их по плодам.
Значит, не только дела несем на Суд, не только помыслы, но, главным образом, – плоды, проверьте-ка.
Не собирают с репейника виноград, не снимают с терновника инжир.
Юсуф – тот терновник, Зумрад – тот виноград.
Кто плод Юсуфа? Дочь его Зумрад, Зоя во Христе.
И брат, конечно.
Радован.
Он, кстати, вчера приехал к ней из Югославии.
ОСТАП СОМ. СМЕРТЬ ДРУГА
Я знаю человека, который, решив покончить с собой, открыл газ, выпил снотворное и, прежде чем все это подействовало, пустил себе в рот пулю.
Он поступил глупо, тот человек.
Нужно не умирать самому, а «дотронуться до мертвеца», – так говорит Учитель.
Встречу того человека – обязательно передам ему эти слова.
Теперь про Осю.
Уж так получилось, что лучшим выходом для мерзавца должна была стать смерть друга.
Ночной летний ветер задирал деревья, как в мультфильмах Миядзаки.
Косточка вишни на столе, заваленная, словно Сатурн, на свою окружность, казалась обтесанным приливами коренным зубом.
Друг был единственным свидетелем однажды явленной трусости; смерть друга, словно морская бездна, поглотила это воспоминание.
Неизбывная ревность к другу сменилась ужасом его посмертной канонизации, призрак которой уже мелькнул в подернувшейся пленкой поверхности вчерашней заварки.
Лучшим выходом казалась беспамятность (бестрепетность, бездвижность).
Ося знал, что смерть – это бесконечно длящееся мгновение.
Человек застревает в нем, словно незадачливый спелеолог в узком горлышке подземного хода.
Так же точно следует поступить с нею самой.
Нужно ее локализовать, словно инфекцию, окружить мерцанием пустых движений, обложить льдом умалчивания, как я делаю сейчас, обходясь одним лишь местоимением.
Забыть, заспать, заболтать.
Однако чувство внезапного причастия Тайне, разрешающей от собственного бремени, было сильнее.
Хотелось разбудить смерть друга, хотелось ее нянчить, хотелось ею жить.
Он вытащил из ящика плоскую флягу – подарок друга – и впервые наполнил ее.
Он вышел из дома и поднялся на холм.
Он глубоко вдохнул и подставил свое вспыхнувшее в первых лучах существо под смерть друга.
Санджар
Янышев родился в 1972 году в Ташкенте. Окончил факультет зарубежной филологии Ташкентского
университета. Автор пяти книг стихов. Лауреат молодежной премии «Триумф»
(2001), премии журнала «Октябрь» (2003). Живет в Москве.
Предлагаемые рассказы взяты из «Новой книги
обращений».