Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2013
Посреди ночи я проснулся от шума на кухне и лежал, напряженно вслушиваясь. Лунный свет превращал тюль в снегопад. Сырую воду в стеклянном кувшине – в абсент. Кто-то там шаркал, потом осторожно потянул дверцу буфета. Я узнал эту дверцу по стону, днем баловался ею, открывая и закрывая, подыгрывал Вагнеру, которого передавало радио. Проем окна закрыла тень старика. Рука затряслась к каплям и опрокинула пластмассовую Спасскую башню – градусник. Я хотел встать, но вдруг провалился в подушку. Летел долго-долго, пробивая невесомый пух облаков пудовой головой, наполненной медовухой. Скорость была реактивной. Ангелы шарахались в сторону.
Утром не сразу вспомнил о ночной галлюцинации, пока не увидел на буфетной полке упавшую башню и липкую рюмку с запахом корвалола. И тут спиной почувствовал: кто-то смотрит на меня. Резко обернулся – никого! На хромой табуретке сквозняк листал «Балдашскую правду». Газета была за прошлый год. Я прочел заголовки: «Зачем переименовали Цветочный проезд в улицу Засорина?», «Нашествие ежиков на город», «Школьники нашли в лесу немецкое кладбище».
Жизнь в городке Балдаш близ Казани, где памятник Ленину обстукивает дятел, тянулась в полудреме.
С сегодняшнего дня я в отпуске. Коротко постригся, чтобы освободить голову от старых мыслей. Представил себе, что волосы – это мысли.
Выходные пришлось пожертвовать, чтобы доделать двадцатиминутную документалку. Весь февраль провел в Польше, где собирал материал. Это была командировка в местечко, где до войны стояла деревушка с красивым именем Райско, а потом… потом концлагерь Аушвиц-Биркенау. Голоса редких посетителей за спиной кажутся загробными. Тени скользят по шершавым стенам. Свечи склоняются от сквозняка и гаснут одна за другой. Если постоять в углу барака, то можно услышать слабый голос ребенка, зовущего маму. Дэдэ, дэдэ… После ходишь весь вечер оглушенный по узким, как сапог, улочкам старого города или прячешься в сумраке склепа, где подают темное пиво. Вздрагиваешь от женского крика мореной двери, которая помнит нацистов.
Перед глазами стоит экспонат – плененный Т-34 с отполированными гусеницами. Когда в лагерь вошли русские, он был весь в мухах. Эсэсовцы заполняли загон людьми и медленно утюжили советским танком.
Неприятно удивило, что в сувенирной лавке рядом с концлагерем китайцы продавали кастеты, дубинки надзирателей и ужасную перчатку изувера с пришитым к ребру ладони кованым шипом – копию той, что лежала скукожившись под стеклом в бараке № 11.
Сдал фильм, напился и перелистнул страницу, а в ушах все еще висел этот тягучий, выматывающий душу реквием, которым оформил картину звукорежиссер.
Решил за отпуск сделать ремонт в запущенной хрущёвке, она досталась мне по завещанию. Никакой водки! По вечерам пить крепкий чай и дышать на балконе хвойным лесом, он шумел уже у первого подъезда.
Я заночевал в этом доме впервые, до этого приходил только днем, чтобы собрать и выбросить вещи моей бабушки, с которой мы почти не общались. Жили хоть и недалеко друг от друга, но в разных измерениях.
К вечеру весь пропах какой-то шерстяной пылью, чихал и слезился, вытряхивая тлен из ящиков и коробочек. Думал, управлюсь дня за два, да какое там. Неделю таскал на помойку мешки и тюки с разным тряпьем, скарбом, хламом, трухой…
Я выуживал из глубин старинных шкафов окаменевшие подушки, лысые шубы, стоптанные туфли, рулоны рентгеновских снимков, костыли, завернутые в газету скульптурки безногих танцовщиц, свалявшуюся верблюжью шерсть в пакетах, кипы квитанций об оплате и вырезок из журнала «Здоровье», затаренную на случай войны гречку, счетную машинку «Феликс», зажигалку в виде ракеты с фотографиями Гагарина, Титова и Терешковой в иллюминаторах…
Поначалу что-то еще рассматривал, вертел в руках из любопытства, но вскоре устал и начал равнодушно забрасывать вещи в принесенные мешки.
Моя рука не поднялась только на распухшие фотоальбомы. Где-то ведь внутри затесался и я! Перекладывая их с места на место, вытряс из бархатного нутра чернобровую девчушку, зябнущую в трофейных сапожках на желтом снегу, пока фотограф выпускал синичку. Сумочка как щит выставлена вперед. Одну варежку сняла, чтобы показать обручальное кольцо. Позади темный домик под дремучей елью с вывеской «Бакалея» и девочка, кусающая булку. На обратной стороне имя «Файруза» и год – 1947-й. Симпатичная у меня была бабуля!
На стене, с дедушкой, она уже другая. Отрешенный и чем-то напуганный взгляд. Зато дедуля – бравый вояка. Видно, махнул по дороге в фотосалон, сидит – рот не закрывается. Одной рукой облапил военнопленную гармонь, другой – молодую жену. Медали – бренчат, пилотка – набекрень. Шутливая подпись: «Герой войны – Сабир Ахметов со своей главной победой – красавицей Файрузой. Балдаш, июнь 1948 год». Ему не было и тридцати, когда он утонул в Сухой реке, которую даже гуси переходят.
Мама сказала: тщательно проверяй сапоги и карманы, где-то лежат бабушкины сокровища. Недавно она приглашала странноватого полковника в отставке, тот с рамками по комнатам ходил-ходил, но отыскал лишь пакет, набитый железными рублями с профилем Ленина, и самодельную медальку из пивных пробок с выбитой надписью «Алкаш Балдаш – 1976 год. Алику от собутыльников». Алик – младший сын и большое несчастье бабушки. Его вихрастый фотопортрет под Есенина просящими зелеными глазами смотрел в окно в сторону пивного ларька. Я снял фото со стены и положил сверху на альбомы. Может, втихую пропил? Перетаскал камушки пивнице?
После того как Алик угодил под колеса грузовика, мама стала чаще появляться у бабушки. Пыталась скрасить ей одиночество. Но надолго ее не хватило. Они были чужие друг другу. Мама ведь даже перешла в православие. Когда Файруза-апа увидела у той на шее крестик, замахала руками и, плюясь, выставила дочь за дверь. «Эчкын! Эчкын!»[1] – кричала.
Вскоре комнаты ощутимо увеличились в размерах, просветлели. Последними вынес к помойке засохшие комнатные цветы. Мебель и ржавую от налета посуду попросила на дачу соседка. В комнате оставалось только немецкое пианино «Eduard Seiler Liegnitz», а на кухне – навесной самодельный буфет. Еще отыскался на антресоли самогонный аппарат из нержавейки, похожий на луноход. Я завернул его в простыню и направился было к дверям, но внутренний голос хрипло сказал: «Оставь».
Черное пианино пахло черносливом. Под лакированной губой не хватало пяти зубов, покрытых слоновой костью. Остальные мягко ударяли по струнам, и тогда звук наполнял инструмент изнутри, изливаясь теплой волной из-под крышки. Чистые глубокие звуки! Я дал по телефону объявление в «Балдашскую правду» сначала о продаже пианино, а через месяц о дарении, но никто так и не позвонил…
Что ж делать? И мне пришлось убить Eduard’a.
Топор, ломик, пила, зубило. Он умирал тяжело. Рыдал, рычал, хохотал, шептал. Басила долго задетая струна, потом воздух в комнате вздрогнул, толкнул раму и молодым громом покатился по тесному двору, хлопая влажным бельем. Пианисты превращались в черных грачей и клевали клавиши. Даже шурупы свистели соловьями! Целый день в моей комнате сходила с ума София Губайдулина. И мой топор наливался музыкой и звенел…
Я устал. На ладони надулся пузырь. Вышел на балкон подышать. Ветерок принес из парка глухое бум-бум военного оркестра. Вспомнил, что сегодня 9 Мая – День Победы. Старуха, закутанная в капустные листья шали, капитулировала. Встав на стульчик, быстренько развесила белые простыни и спряталась в подъезде. Пацан затрещал ей вслед пластмассовым автоматом. Я задремал, устроившись на горке старых журналов.
Старик, придерживая пальцем очки-велосипеды с отломанной дужкой, листал прошлогоднюю газету. Глаза слезились. Седина на висках топорщилась грязным ледком, какой бывает по краям весеннего ручья. Дымок от папиросы в самопальном мундштуке-гильзе окутывал голову. В отворот выцветшей немецкой пилотки были вставлены аккуратно нарезанные газетные полоски для самокруток. Но сегодня с воли пришла посылка с дешевыми папиросами.
Он нагнулся к ручью и поймал
прыткую волну котелком. Ледяная вода обожгла руку, отразила помолодевшее вдруг лицо
и побежала дальше, в темную лощину, где бинтами висел туман. Не озлобленный фронтом
мальчишка-конвоир присел рядом на сук и прикурил от бычка пленного. Хотел поговорить,
но кроме «хенде хох» и
«капут» не знал ни слова.
Котелок светился в руке. В нем еще толкался водоворот с мелким речным мусором…
Я очнулся. Посмотрел на табурет, где сидел старик. На пол, где шумел ручей… На подоконнике солнечная вода из кружки больно била по глазам. Пока спал, дали отключенную ночью воду, и неисправный кран на кухне гудел, брызгаясь.
Расправу с буфетом отложил до утра. В ушах все еще шумела Губайдулина. С интересом рассматривал его, дергая и пробуя на прочность. У буфета от испуга даже дверцы перестали петь. Он притих. Крепко сработан, и даже изящно. Полукруглые створки дверок сделаны из аккуратных реек и при открывании складывались гармошкой. Я пригляделся, поверху шел скупой готический орнамент, в который были вплетены… танки! Не наши. Похоже на «тигры». Решил все-таки оставить буфет, ошкурить и покрыть лаком. И тогда его дверцы снова запели…
Вещи, которые бабушка уместила в небольшом буфете, у меня заняли три коробки из-под обуви, кухонный столик, широкий подоконник, табурет и два мусорных мешка. Все, что туда входило с годами, обратно уже не выходило. За исключением рюмок. Эти шныряли хрустальными мышами. В пузатом графинчике загустела смолой вишневая настойка с мухами. Я снял фанерные перегородки между этажами. Выгреб рассыпавшиеся семена и перец. Луч солнца, отраженный окном, впервые беспрепятственно вошел внутрь и осветил тайник – игрушечный конверт из кожи, плотно приклеенный к внутренней стенке. Он закрывался на пуговичку. Внутри лежало письмецо и фотокарточка из какого-то удостоверения. Молодой белесый немец, стрижка полубокс. Глаза удивленные. Синяя печать со свастикой заехала ему в подбородок. Записка была испещрена мелкими буковками и украшена рисунком: девушка кормит с ладошки птичек, а из-за березки подглядывает парень. Немецкого я не знал, хотя о содержании письма нетрудно было догадаться. Взял фотографию чернобровой девушки, озябшей на желтом снегу у «Бакалеи», сравнил с рисунком. Сходство было. А может, и показалось. Хотя нет, брови, носик, овал лица, тонкая фигурка…
За окном трое пацанов, тренькая звоночками, шумно катились в сторону леса. Там, под темными старыми елями, они притихнут, парусами надуются рубашки, и, подпрыгивая на корнях, ребята понесутся наперегонки к немецкому кладбищу – искать алюминиевые пуговицы со свастикой, медальки и гильзы…
Буфет, украшенный «тиграми», белобрысый фриц, статейка в местной газете про немецкое кладбище – все это притянулось друг к другу. Пришлось пытать по телефону маму, но она впервые слышала про немца. Я вытащил из мусорного пакета газету. Прочел. Сунул в карман и пошел в лес. Попетляв по тропкам, полюбовавшись на гигантский папоротник юрского периода, который просвечивал в косых лучах и шевелился, я вышел в город с другой стороны. Решил заглянуть в редакцию «Балдашской правды». Конечно же, она находилась на центральной улице Ленина, на первом этаже сталинки. Редактор ругался со стареньким компьютером и грыз, как хомяк, семечки. Горка шелухи быстро выросла на письме от читателя. Оказалось, он тоже, как и я, учился на журфаке Казанского университета и пил пиво в стекляшке у парка «Черное озеро». Потом журчал на Арку влюбленных. Так хомяк превратился в человека по имени Викентий, которому я все и рассказал. Мы направились к лесу. Он вел за бараньи рога велосипед. Подустав, взгромоздились на него вдвоем и покатили, шурша еловыми иглами.
– Всего их там лежит около ста, но холмиков сохранилось где-то двадцать, – рассказывал на ходу Викентий. – Прошлой осенью приезжала немецкая делегация с пастором. Отслужили молебен, прибрались, забетонировали могилки, поставили железный крест. Ну, его на следующий же день сперли. На металлолом, куда ж еще? Немцы оставили местной администрации денежку, чтобы те гранитный камень с фамилиями установили и заборчик. Попросили написать на русском: «Здесь покоятся военнопленные – жертвы Второй мировой войны». Но деньги пропали… Я-то знаю, кто их стырил! А тебе немцы зачем?
За березками рота немецких покойников лежала в ряд, как будто выстроилась перед награждением. В ямке, где недавно стоял железный крест, голубела вода. Я обошел строй, вчитываясь в имена: Кнут, Хельмут, Карл, Йозеф…
Ремонтом я уже не занимался. Рулоны обоев, коробки с клеем, пластиковое ведро акриловой краски… – обо все это я спотыкался каждый день в прихожей. Вместе с Викентием, который загорелся написать о буфете статью, съездили в санаторий, где лечился автор публикации о немецком кладбище. Тот вывел на старенькую учительницу истории, которая собирала материал для школьного музея боевой славы. Та дала адрес Таисии Тимуровны, дед которой был в лагере комендантом. Она передала немецкой стороне фотопленки, конфискованные у какого-то майора. На них была запечатлена жизнь солдат и офицеров рейха в балдашском плену. Распечатали снимки, пролежавшие 60 лет в коробке из-под чайного сервиза вместе с трофейным немецким фотоаппаратом, и даже сброшюровали альбомы для родственников в Германии. Составили также списки заключенных на русском и немецком.
…Йозеф Ханке, 27 лет. Родом из Зальцбурга. Отец – столяр, мать – прачка. Звание – ефрейтор. Служил механиком танка. Пленен под Сталинградом.
По фотокарточке с удостоверения я разыскал его на коллективных снимках.
Вот солдаты лепят во дворе большую снежную бабу. Один из них приделывает ей к груди два снежка. Все ржут. С вышки недовольно поглядывает конвоир в тулупе. Йозеф откидывает снег фанерной лопатой. Пытается попасть в фотографа.
Три снимка футбольного матча между конвоирами и немецкими солдатами. Йозеф защищает свои ворота, повиснув на перекладине.
Овчарка жрет из фашистской каски. Многие потом их использовали как собачью миску. Удобно и с подтекстом!
Йозеф с намыленными щеками и папиросой во рту, бреется. Зайчик из осколка зеркала бьет в объектив, засвечивая полснимка.
Красный уголок. На стене – генералиссимус Сталин, увитый еловой гирляндой. Понурые спины пленных слушают докладчика. Йозеф обернулся на фотовспышку.
Лесоповал. Неумело елозят двуручной пилой по стволу сосны. Пила выгнулась. Сверху, блестя на солнце, летит снег.
Весна. На берегу лесного ручья Йозеф, держась за сучья и балансируя, набирает в котелок воду. Рядом устроился конвоир – веснушчатый паренек, у начищенного сапога – закопченный чайник. На первом плане весело трещит костерок.
Но когда немец успел познакомиться с Файрузой? Разве их выпускали в город?
Все прояснила объяснительная записка моего деда Ахметова С. Б., которая нашлась среди бумаг коменданта лагеря. Я узнал, что в мае 1947 года на дальней просеке в марийских лесах Йозефа придавило бревном. С перебитой грудной клеткой умирающего отправили в местную больницу. Медсестрой, которая ухаживала за больным немцем, была Файруза. К этому времени она уже расписалась с Сабиром Ахметовым – сержантом НКВД, конвоиром лагеря, и им дали комнату в бараке. Видимо, пока пленный приходил в себя, пока ее руки перебинтовывали и обтирали его, между ними вспыхнула любовь. Когда Йозеф начал вставать, его перевели истопником на кухню. Всего при больнице он находился полгода. Потом вернулся в лагерь, где и был застрелен 9 мая пьяным Сабиром.
«Я пленного Езефа обыскал. Ничего себе не взял. Нашел фотокарточку Файрузы, она супруга мне и скоро родит мне. Я ему сказал: откуда? Но я все понял сам. Пили спирт только ночью. Утром немного. Праздник был.
А он улыбается…»
За окном дождь. Слезливый, сентябрьский. В эту ночь старик играл мне на несуществующем пианино. Окунал огрубевшие пальцы в клавиши, как в дождевую воду. Капли долго падали внутри инструмента, как в глубокое ущелье. Оттуда вылетали мокрые летучие лисы и кричали. Но почему старик? Быть может, призраки тоже стареют?
Я подхожу закрыть балкон, и мой сон обдувает влажный ветер, лицо облепляет мокрый тюль. Медленно проявляется изображение на стекле. Молодой белесый немец, стрижка полубокс. Глаза удивленные, разглядывают меня. Иду к буфету и наливаю водки. Дверца поет, пытаясь рассказать что-то очень важное, и только мне…
Адель Хаиров родился в 1963 году в Казани, где живет
и по сей день. Окончил филфак КГУ, работал корреспондентом в местных газетах
и журналах, сценаристом на телевидении. Публиковалcя в «Казанском альманахе», «Новой Юности», «Октябре»,
«Флориде».