Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2013
ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА
Русская словесность в мировом культурном контексте
Ольга Хегай – кандидат филологических наук, доцент кафедры русской и зарубежной литературы Узбекского государственного университета мировых языков. Участница IV Международного симпозиума “Русская словесность в мировом культурном контексте”.
Ольга ХЕГАЙ
“Человек-капсула” в постсоветской литературе
В эпоху социальных реформ конца ХХ столетия, когда исторические преобразования вторглись в повседневную жизнь, формируется новое самосознание человека, пытающегося соотнести себя с контекстом наступившего времени. Время, утрачивая черты натурального “протекания”, лишается признаков “вечности”, приобретая особенности “мгновения”. Реальность, соотнесенная с “мгновением”, формирует свою модель времени, которое складывается внутри пространства. В такой ситуации трансформируется природа “мгновения”, теряющего свойства конца, что обычно характерно для него при нормальном соотношении времени и вечности. “Мгновение” “капсулируется” внутри самого себя, окончательно теряя при этом перспективу дальнейшего перехода в другую фазу. Такое превращение “мгновения” отражается на состоянии героев современной прозы, которые оказались в ситуации “утраты ощущения времени”, обострившего экзистенциальное чувство “безвременья”.
Писатели на постсоветском пространстве, ранее представлявшем единое многонациональное государство, а ныне – суверенные государственные структуры, оказываются в ситуации с одинаковыми стартовыми началами, равносильными нулевому эквиваленту: когда старые ценности уже разрушены, а новые еще не сформированы. В этих условиях вырабатывается новое мироощущение литературы и создается новый герой – “мировоззренческий инородец, или человек-капсула”, – отличающийся, по словам современного русскоязычного корейского писателя Кана, “степенью самоотторжения и замкнутости, неизлечимо завороженный собой” и определяемый “не в этнических границах (можно добавить: социальных, национальных, возрастных и так далее. – О.Х.), а… мировоззренческих”, обусловивших “главное и сущностное явление нашего сегодняшнего существования – островизацию личности”[1].
Остановимся на произведениях писателей разных национальностей, геополитических сфер, ментальностей, культур, герои которых оказались в одинаковых условиях “безвременья” постсоветского ареала: в ситуации “безымянного МЕЖДУ” (Хамдам У. “Одиночество”), обращения в “Ничто” (Бутов М. “Свобода”), “бесконечной пустоты” (Кан А. “Век семьи”) – и одинаково остро и драматически ощутили свое выпадение из реального времени.
Герои рассматриваемых произведений – люди неординарные, склонные к рефлексированию и анализу событий собственной жизни и окружающей реальности, “закапсулированные” в момент “прохождения сквозь ночь” и достижения Гармонии, пережившие “побег к свободе” (Бутов), преодолевшие “пустоту, черную дыру” (Кан), прошедшие “путь к постижению Истины” (Хамдам), – относятся к одному поколению “перелома” эпох, когда уже есть жизненный опыт, знания, чтобы признать реальность “безымянного МЕЖДУ”, “Ничто”, “пустой, черной дыры” и остаться вообще без иллюзий и при этом не сломаться, и вместе с тем есть еще силы и возможности начать новую жизнь с “чистого листа”.
Такой путь проходит герой романа российского писателя Михаила Бутова “Свобода” (1999), пытаясь уловить экзистенциальное движение времени, демонстрируя опыт обретения себя.
В экспозиционной части романа описываются родовые корни, определяющие исходные факторы сложившейся судьбы героя, его интеллигентности, внутри которой изначально заложено рефлективное свойство “самокопания”: два прадеда – народоволец и крупный полицейский чин, дед и отец. Дед главного героя был талантливым писателем, которого слова “понемногу увлекли в свои самые сокровенные глубины” и привели к тихому помешательству, а затем и самоубийству.
Отец героя, в жизни которого не было ничего примечательного, “вышел…на уровень твердого нуля”. Сам герой на фоне “фамильных касаний к искусству, подполью и безумию” определил свою меру участия в жизни как существование “в областях отрицательных, если не мнимых”. Перед нами вырисовывается образ неприкаянного интеллигента, выпавшего из времени, пытающегося найти ощущение “я” в закрытой “капсуле мига”.
В ценностной иерархии героя нет такой доминанты, которая бы могла помочь ему найти выход. Любовь не открывает ему путь к счастью. Родительский дом также не представляет ценности и воспринимается как несостоявшаяся точка опоры. Родители и дети как будто находятся на разных планетах и говорят на чужих языках. Так, единственный в романе диалог героя с матерью отражает пропасть, разделяющую людей разных мировоззрений. Между сыном и матерью полное непонимание, отражающее противоречие не просто между поколениями, “отцами и детьми”, но гораздо большее – мировоззренческое: “Мама! Ну что ты говоришь? Кто такие: мы, вы?” Религия как аспект духовности не открывает жизненной перспективы, оказывается неспособной придать новый смысл существованию. И, хотя в религиозном плане герой Бутова был образованным и начитанным человеком, в целом его отношение к религии весьма ироничное. Даже смерть не представляется “покоем в конце пути”: герой не видит в ней тайны, только – физиологию упадка, не вызывающую иных чувств, кроме омерзения и брезгливости.
Дух героя “болен, проходит через ночь”, потому что не может смириться с миропорядком: “Я надеялся нащупать в молчании выход. Я все еще протестовал, все еще не хотел признавать, что жизнь, которую стремился превратить в выковывание бытия сокровенного, обречена развиваться по модели визита к зубному врачу: сажают в кресло, делают больно, берут деньги…” Не сумев справиться с “прогрессирующей мизантропией”, герой уходит от этого мира в пустующую квартиру, в “пустынь-нору, чтобы никто и ничто не связывали… когда выпадет… шанс разомкнуть опостылевшие круги”.
У героя два исхода, и один из них – в Ничто, своей простотой происходящий от опустошающей безнадежности. Другой путь даст герою возможность почувствовать собственную самодостаточность, равносильную счастью. В момент, когда вся шкала ценностей сбита, вечная тоска по недостижимому прорывается спонтанным чувством бессмертия. Именно это ощущение: человек бессмертен – не абстрактно, а реально – представляется в романе истинным. Герой закончил свой побег, но обретенный опыт уединения уже никогда не позволит ему стать человеком толпы.
Сегодня горячо обсуждают идеи философской антропологии, сделавшие проблему человека центральным пунктом общественных преобразований, когда человек понимается не только и не просто как социальная категория, но как духовная вселенная, уникальный мир, микрокосм, допускающий многообразие духовных измерений.
Бытие человека, но не человека вообще, а конкретного неповторимого индивида, который стремится “формировать себя как Я, которое свободно для осуществления своего предназначения”[2]. При таком условии взаимоотношения человека с бытием реализуются в своей подлинности.
Постижение собственного “я” в экзистенциальном плане представляется самой высокой ценностью в повести Улугбека Хамдама “Одиночество” (2012).
Повесть состоит из трех частей, внутри которых повествование ведется разными субъектами речи. Первая и третья части, несоизмеримые по объему с центральной и образующие “текст в тексте”, составляют некое окаймление, устанавливая субъектный план героя-рассказчика и план автора-повествователя. Поток сознания, организующий повествование основной части, придает всей повести глубоко исповедальный характер, обнаруживающий духовный кризис героя, которым “заражается” в финале и повествователь.
Собственная жизнь рассматривается героем в ракурсе порогового сознания, выражением которого стало “безымянное МЕЖДУ”, в авторской интерпретации определяемое как состояние “ОДИНОЧЕСТВО”, несущее “в себе бесконечное страдание”, спасение от которого герой пытается найти в самоуглубленной рефлексии. В потоке рефлексирующего сознания обнаруживается раздвоение личности героя, обусловливающее персонификацию его “Внутреннего скрытого и непостижимого “я””, вступающего в оппозицию с Внешним “я”, разрушающим его личностную сущность: “сущность моя превращается в поле брани, на котором две моих части, два моих “я” – Внутреннее и Внешнее – скрещивают шпаги в жестоком и непримиримом бою. Кого бы ни ранило – страдаю я! Кто бы ни победил, побежденным оказываюсь я!” Герой-экзистенциалист не удовлетворен окружающей его действительностью, он чувствует себя чужим, и это становится определяющим фактором в его внутреннем разладе с бытием, отражающим реальные противоречия современности.
Жестокий поединок двух сущностных “я” героя, обусловленный стремлением героя к постижению Истины, обозначает “Путь”, в конце которого выстраивается система жизненных координат его экзистенциального существования, подвергающихся проверке.
Внутреннее раздвоение героя, обусловившее его дисгармонию, не позволяет герою пережить “неповторимое великолепие природы”, которая своим гармоничным устройством превосходит сущность человека, неспособного даже “найти самого себя”, и лишена тех условностей, которыми опутан человек.
Утверждая Любовь как позитивный фактор в своей жизни, вместе с тем экзистенциальный герой ощущает себя в “замкнутом круге”, где наслаждение любовью привносит страдание, а страдание – наслаждение от своего страдания.
Осознавая творчество как выход из тупиковой ситуации, экзистенциальный герой признает, что для осуществления творческого вдохновения нужна свобода, добившись которой, он обнаруживает одиночество, “пожирающее” его и приносящее ему новые страдания. Герой осознает, что его спасение не в творчестве и не в действительности, а “во взаимодействии этих двух уникальных начал”, отражающих одновременный рост его жизненного опыта и углубление анализа его жизни. Познание бесконечно, и герой “Одиночества” осознает, что будет “…вновь жаждать нового познания, стремиться к новым неведомым мирам”, приносящим ему новые сомнения… Любой позитивный аргумент мгновенно вызывает противовес, негативный контраргумент, и наоборот. Состояние “между” – “истинное состояние человека? Некая квинтэссенция его сущности?” Свобода достигается только через смирение, через принятие жизни как самой высшей ценности со всеми ее противоречиями.
Корейский писатель Александр Кан, который ввел в литературный обиход понятие “этнического экзистенциализма”, вместе с тем выводит и универсальные характеристики “человека-капсулы”. Такой художественный образ раскрывается в повести “Век семьи”. Это вторая часть трилогии Кана “Метафизика семьи”, где история одного родового клана разворачивается в трех временных измерениях: прошлом, настоящем, будущем. Примечательно, что настоящее выпадает на 90-е годы, совпадающие с реальным временем создания произведения Кана, когда в других геополитических пространствах появляются идентичные ситуации и зарождаются аналогичные типы героев.
В основе сюжета повести “Век семьи” (1992) Александра Кана лежит история корейской семьи в годы перестройки, когда, наряду с распадом огромного сообщества людей, разрушались маленькие – семьи.
Главный герой Шин, “тридцатилетний балбес” с несостоявшейся карьерой в боксе, судьба которого выпала на момент “перелома” эпох, так и не смог адаптироваться к новым обстоятельствам. Существование героя сводится к добровольному заточению дома вместе со старой матерью, сходящей постепенно с ума. “Неподъемная тишина” поселилась в их доме с тех пор, как отец семьи стал пить и играть в карты. Оказавшись на обочине жизни, Шин замкнулся, отгородившись дверью от мира, в котором люди обесцениваются, превращаясь в двери: “…когда выходишь из дома на улицу, где на твою плоть глядят десятки и сотни ходячих дверей – дверными глазками, оценивают и толкают тебя, проверяя на прочность, и, наконец, отталкивают – вы занимаете слишком много места…”
Другой метафорический предмет – боксерская груша, символ страха, боли, страданий героя: “…как она была тяжела, словно это была не груша, а какое-то небесное грузило, якорь, удерживавший небо-потолок, точно огромный воздушный шарик у поверхности пола-земли, который все-таки мог улететь, и тогда бы отверзлась дыра, черная, дыра, засасывающая людей в свою жуткую бесконечность…”
Герою Кана открывается путь к воссозданию “золотого века” семьи, образ которого хранился глубоко в его памяти. Это воссоздание начинается с восстановления в его сознании родового статуса матери, которая теперь воспринимается центром мироздания его семьи. Мы наблюдаем духовную эволюцию героя, оказывающегося способным защитить старую мать от жестоких превратностей жизни.
Типологический характер “человека-капсулы” вписывается в контекст мировой литературы и свидетельствует о развитии современной русской и русскоязычной прозы в общем ритме всемирной культуры, когда наблюдается синхронизация, “состыковка” тем, взаимосближающих литературы разных этнокультур на основе смысловой и художественной соотнесенности одних и тех же концептов. И хотя в рассмотренных произведениях фактором формирования героев, представителей разных этнических культур, выступают конкретно-исторические обстоятельства конца ХХ столетия на территории бывшего Союза, процесс “раскапсулирования” “человека-капсулы” в них, как и в европейской экзистенциальной литературе, означает его трансформацию в Личность.
[1] Кан А. Невидимый остров // http://world.lib.ru/k/kim_o_i/a12-1.shtml
[2] Аббаньяно Н. Введение в экзистенциализм // http://gendocs.ru/v34478/аббаньяно_н._введение_в_экзистенциализм?page=10