Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2013
Литчасть
Борис МИНАЕВ
Точка. Точка. Точка
В Нью-Йорке перед самым отлетом образовалась «дырка» – несколько свободных часов. Я, понятное дело, отправился в универмаг за подарками, но перед этим – в церковь.
Хотелось послушать воскресную мессу, посмотреть, как ведут себя прихожане, какие это люди. Католиками тут оказались не только коренные белые американцы, но и китайцы, корейцы, негры, пуэрториканцы… в общем, сами понимаете, ни о какой религии «коренной нации» и речи идти не может. Церковь, кстати, была заполнена. Первой фразой взошедшего на амвон священника было приветсвие, а второй – «оглянитесь вокруг и поздоровайтесь с вашими соседями». Рядом со мной сидел белый, по виду типичный приезжий менеджер, в дешевом пиджаке и галстуке, которые подчеркивали его провинциальность. Мы сдержанно кивнули друг другу, а вот добродушная тетушка, сидевшая перед ним, успела менеджера расспросить: и когда он в последний раз причащался, и откуда он приехал… Глаза парня как-то враз потеплели… О такой детали, что слова и ноты исполнявшихся гимнов и псалмов были у прихожан в буквальном смысле на руках, в виде заботливо отпечатанных листочков, я уж не говорю. Все пели, кроме меня.
Мне-то как раз хотелось послушать. Пение. Стихи. Музыку. Но в данном случае я нарвался именно на прозу, то есть на проповедь. На настоящую воскресную проповедь, всей глубины которой, конечно, не смог осознать из-за языкового барьера, но кое-что показалось интересным. Прежде всего – контраст эмоций. Первые пять минут зал в церкви Святой Троицы буквально хохотал. Шутки сыпались непрерывно. Ирония – и самоирония – были тут налицо.
Затем, когда пошла «серьезная» часть, а продолжалась она довольно долго, я еще раз отметил сосредоточенные лица прихожан, их напряженные и внимательные взгляды, и вдруг понял – о чем вообще идет речь.
«Dot, dot, dot», – приговаривал остроумный проповедник, все более возвышая свой голос. Точка, точка, точка. Троеточие. Многоточие. Бесконечность. Знак вечности, равный для всех народов и на всех языках. Но о какой бы библейской притче, о каком бы новом явлении в окружающей жизни он ни говорил, как бы ни связывались эти ниточки в единой узелок, все равно речь шла о внутреннем мире людей. Темой проповеди были мы – эти условные «мы». Наша бесконечность. Наша (то есть и моя тоже) душа.
…Недавно «екатеринбургский Лопе де Вега», Николай Коляда, которого российская критика не очень-то любит, человек, написавший за свою пятидесятилетнюю жизнь больше ста пьес и больше ста, наверное, поставивший как режиссер, который выпускает премьеры бурно, вулканирует, бурлит ими, привозил в Москву новые спектакли. Среди премьер был и «Маскарад» Лермонтова.
Мы с восторгом, без преувеличения, наблюдали за превращениями лермонтовского текста в ХХI веке, за тем, как князь Звездич и баронесса Штраль мило беседуют, сидя в бане, а их обливают из шайки, намыливают, подпускают пару и так далее.. Моя спутница вдруг прошепотала: « Ну почему Коляде можно, а Райту нельзя?» Она имела ввиду режиссера английской версии «Анны Карениной».
– То «мы», а то «они»! – подумав, честно ответил я.
Эта самая «Анна Каренина» наделала немало шума. Гадость фильм или не гадость этот фильм, обсуждали не менее яростно, чем антисиротский закон, любовниц Сердюкова или, если говорить об искусстве, чем «Жизнь и судьбу» Гроссмана, то есть телеверсию романа. Я — поклонник и режиссера, и исполнителей главных ролей (Киру Найтли считаю выдающейся актрисой) и, главное, автора сценария выдающегося драматурга Тома Стоппарда, никак не мог понять, откуда же этот гнев?
Как «они» могут понять «наш» роман? Как «они» могут сыграть «наших» Анну Каренину и Вронского? Как «они» смеют поднимать руку на «наше все»? Что вообще «они» могут знать о России?.. Интересно что нелепые и грубые поделки на «русские темы», выходившие на экраны ранее (не буду все перечислять, имя им легион), никаких таких бурных реакций не вызывали. Стоило появиться вещи действительно талантливой и глубокой, как поднялось что-то вроде народно-освободительного движения против проклятых оккупантов. Фильм построен необычно: это как бы синтез всех жанров – и театра, и оперы, и балета, и симфонии отчасти, но главное тут все-таки театр. Само действие романа происходит в театре, оно подчеркнуто театрально. Поэтому кругом, конечно же, не «настоящие» дома, дворцы, вокзалы, ипподромы, улицы, а всего лишь декорации той России. Но важно что, эта условная страна населена живыми, страдающими, любящимии умирающими людьми. В ней все несколько наиграно и немного приподнято над реальностью, как и должно быть в настоящем театре, и оттого страсти и поступки людей кажутся все более натуральными, страшными, окончательными по мере приближения финала. Райт придумал, а Стоппард поддержал ход, ключ к киноинтерпретации романа: все, что отностится к высшему обществу, показано через театр, а вся другая жизнь раздвигает театральный задник и зритель растворяется в реальных русских пейзажах.
Тот самый удивительный эффект искусства, но именно потому, что выполнен этот прием ярко и страстно, он и вызвал отторжение у части зрителей. И не только отторжение, но и прилив какого-то довольно сомнительного, на мой взгляд, патриотизма. Даже любимый мой Дмитрий Быков, и тот разразился статьей, в которой доказывал, что фильм сделан «в жанре кала», а роман «совсем не про это». Роман, действительно, не только про это, есть в нем и про нашу реформу, и про «незавершенность» и «недоделанность» всех русских начинаний, о чем, как всегда остроумно, пишет Дмитрий Львович, но основная претензия, увы, все та же: да как «они» смеют! Да что «они» понимают!
Осознать простую истину, что Толстой с Чеховым (так же, как Пастернак и Достоевский) давно уже не «наши», а всеобщие и принадлежат «им» в той же мере, что и «нам», не получается.
То есть для того, чтобы вдруг обнаружилось это четкое, ясное «мы», нам обязательно требуются проклятые «они». Мерзкие и пошлые. Без «них» нет и «нас».
В последнее время меня не покидает грустное ощущение. Люди, с которыми я дружу, книги которых читаю, мнение которых бесконечно уважаю, с головой ушли в… Во что? Любое подставленное дальше слово не подходит. Ненависть, раздражение, отрицание, нет. Они, мои друзья, ушли с головой именно в «них». В эту дихотомию – хорошие «мы» и плохие «они». Прекрасные, нормальные, все понимающие «мы» и отвратительные, погрязшие в коррупции, во лжи, в преступлениях «они». Мы – честные нормальные люди. Они – власть, чиновники, депутаты, не знаю, кто еще. И вот эти «мы» с таким вниманием наблюдаем за тем, как «они» врут, едят, пьют, ездят на машинах с мигалками, воспитывают детей за границей, покупают там собственность, как они выглядят, разговаривают… Честно говоря, становится не по себе.
Это жгучее чувство, что «их» не должно быть вообще, что они должны сгинуть, исчезнуть, что они недостойны жить, переполняет, захлестывает души людей, о чем я сужу непосредственно по их собственным словам.
Я прекрасно понимаю: есть гражданское чувство, есть солидарность, есть справедливость, но… это как-то не так должно выражаться. Иначе все обессмысливается. Теряет значение.
Потому что исчезает взгляд на себя, то есть «мы». Попытка понять это «мы». Попытка осознать это «мы». То самое, что я понял даже без перевода, сидя в церкви Святой Троицы на Бродвее, в городе Новом Йорке.
Так нет же! Проклятые «они» занимают все обмысленное, все обдуманное пространство. Кроме них, никого нет. Как сладко их ругать! Какое наступает облегчение! Похожее порой на наркотическую зависимость.
Причем среди «них» оказываются люди уже довольно случайные. Писатель, который, в общем, только хотел выразить протест. Актриса, которая что-то такое сказала на ток-шоу. В клан врагов общества попадает любой. Врагов нужно все больше и больше, каждый день должны появляться новые «они».
Еще раз скажу по слогам: мне это тоже не нравится. Да, я понимаю, что от нашей невозможности что-то изменить, оттого, что «нас» не слышат и на нас открыто клевещут, рождается это отчаяние. И все-таки – хватит о «них», давайте уже о «нас».
«Мы» – это не «мы, советский народ», не «я Пастернака не читал, но скажу», не «мы, нижеподписавшиеся». Это довольно тонкое, почти невыразимое понимание нашей общей судьбы, нашего общего мира. Это сложно. Это гораздо сложнее, чем «они». Это бесконечно интересно.
Спектакль Коляды «Маскарад», собственно, об этом. О способности и неспособности понять, простить, осознать себя частью человечества. Ослепший от ярости, от ревности, задыхающийся от своей уязвленности Арбенин – лишь метафора великого поэта, и она о том же, о вечности, о dot, dot, dot, о бесконечной дороге, которая несовместима с нашей гордыней.
Лермонтовский «Маскарад» показан у Коляды, как целая планета, цивилизация бесконечно слабых, зависимых людей. Но они не жестоки, они просто мелочны, сварливы, скаредны, не более того. Жестоким оказывается как раз человек сильный. Именно в тот момент, когда перестает чувствовать себя частью мира, частью «мы». В тот момент, когда упирается лбом в это «они».
И то, что в театре Николая Коляды любой текст раскрывается, как игра, как ярмарочный карнавал, как площадная потасовка или площадное комикование, переходящее вдруг в настоящую беду и настоящий ужас, – это как раз очень кстати. Именно так все и происходит. До смешного просто. До ужаса смешно.
Все так и происходит в нашем сегодняшнем мире.