Дневник странствий
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 2013
Станислав Иванов – постоянный автор журнала «Октябрь».
Окончил геофак МПГУ, путешественник, пианист группы «макулатура». Автор книги
«Расширенная версия Вселенной» под псевдонимом Зоран Питич; публиковался в «НГ
— Ex Libris», в журналах «Урал», «Всемирный следопыт», «Медведь», «Playboy»; в
научно-популярных изданиях «Машины и механизмы», «Популярная механика», «Знание
— сила, фантастика». Финалист премии «Дебют» (2004), шорт-лист премии Ю.
Казакова (2006).
Станислав ИВАНОВ
Плавание на «Тринакрии»
дневник странствий
Дорогой Лизе
с сердечной
благодарностью за вдохнвение и прекрасные воспоминания.
Когда я въехал в Дакар, о ралли никто не смог
сообщить мне ничего определенного, пока один старик в продуктовой лавке не
сказал, что гонки закончились полгода назад и вряд ли я займу призовое место.
По правде говоря, меня это мало интересовало.
Бессистемно покружив по городу, я остановился на
тенистой площади, которую словно бы специально спроектировали для игры в
футбол. Едва я вылез из багги и снял шлем, как тут же оказался в фокусе
взглядов местной ребятни, напрочь позабывшей о своих спортивных состязаниях.
Судя по виду ребят, они особо не голодали, и
ноги с руками у всех были на месте, а не оторваны противопехотными минами.
Словом, передо мной стояли здоровые, смышленые африканские детишки, и я
порадовался за них. Хотя бы здесь протекала мирная жизнь.
– Какой счет? – непосредственно осведомился я и
потрепал ближайшего мальчика по курчавой голове.
Видимо, маленькие африканцы гоняли по площади
самодельный тряпичный мяч исключительно из любви к игре и с полным равнодушием
к конечному результату. Или их больше привлекал автоспорт. Так или иначе, мой
вопрос они оставили без ответа.
Тогда я спросил, откуда можно позвонить. Самый
старший паренек указал на очень красивое здание, внешний вид которого не
портила даже его крайняя обветшалость.
– На, держи! – Я протянул ему настоящий гоночный
шлем. Он опешил и с большим пиететом начал вертеть его в руках. Но я не стал
ограничиваться этим и продолжил творить невероятные вещи. – Можете все посидеть
в машине!
Не мешкая, довольные дети забрались в багги и
загудели в десять глоток, подражая шуму от работы двигателя. Они по очереди
передавали друг другу шлем, и его очумевший от радости обладатель с важным
видом садился за руль, представляя себя покорителем дорог пустыни. И тогда на
всем многострадальном континенте не было ребенка счастливее его.
Внутри здания, выполненного в характерном стиле
тропического декаданса, располагалось туристическое бюро «Бон вояж!». Это бюро
предлагало увлекательные поездки в соседние страны, такие как Гамбия,
Гвинея-Бисау, Мали и Сьерра-Леоне, а также экзотический тур для автохтонной
элиты – экстремальное путешествие в Исландию.
Мне любезно разрешили воспользоваться телефоном,
хоть я и не собирался сознательно посетить ни одну из вышеперечисленных стран.
Я позвонил в полицию и посоветовал им связаться
с оргкомитетом ралли «Париж – Дакар».
– Передайте, что знаменитый французский
автогонщик Жан-Луи Бриссаль жив и скоро объявится, а его багги, который он
собственноручно изготовил у себя в гараже под Тулузой, стоит на площади около
туристического бюро «Бон вояж!».
– Но кто вы? Назовите ваше имя.
– Я его друг. Большой друг, – сказал я.
Еще я числился в друзьях у многих самых отсталых
народностей, а также у беднейших слоев населения чуть более развитых сообществ.
Но об этом я решил не упоминать и повесил трубку.
Я вышел на улицу и сверхрешительно зашагал в
сторону моря, переполняясь избытком ничем не подкрепленной целеустремленности.
Играющие в машине дети не обратили на меня никакого внимания.
– Не желаете ли чего-нибудь?
Видимо, в этом квартале, близ самых доков,
невозможно было найти заведение, где просто наливали бы выпить без лишних слов,
ибо этот вопрос задавала мне уже четвертая женщина.
Я поднял глаза от барной стойки и пробормотал:
– Мне бы чего покрепче.
Меня уже совершенно не волновал ее фенотип. Я
наслаждался тем, что пью чистый ром без примеси тестостерона, как это обычно
бывало раньше. За месяцы, проведенные в пустыне, в моей крови не осталось ни
того ни другого. Мне нравилось испытывать утерянную чистоту первозданных ощущений.
Женщина сделала вид, будто не поняла, и
продолжила:
– Может, хотите подняться наверх?
– А что, оттуда откроются лучшие виды? – прыснул
я и глупо ухмыльнулся.
Мне совершенно не хотелось ходить ногами, да к
тому же карабкаться по лестнице. А еще я хорошо помнил, что сверху видно
гораздо больше всяких гадостей и червоточин, особенно если ты находишься в
большом городе у моря.
Наконец темнокожей мадемуазели показалось, будто
она поняла, с кем имеет дело, и меня оставили в покое. Оно и к лучшему: я
пришел сюда крепко поразмыслить, как я оказался на этой широте, в таком
положении и в такой компании. Когда я перестаю испытывать доверие к головному
отделу центральной нервной системы, нужные решения находятся сами собой.
А все началось с тех пор, как в семнадцать лет я
ушел из дома… Нет, все началось гораздо раньше, когда мой отец был известным
адвокатом и предрекал мне такую же блестящую судьбу. И что теперь? На старости
лет у него случился приступ неприятия обыденного хода вещей (чтобы не
оскорблять его намеками на легкое помешательство) и он начал шляться по
регионам с сухим аридным климатом с
какими-то полудикими кочевниками и караванами, да еще и втолковывал мне истории о всяких чудесах и мудрости, которую, по его
мнению, мы должны обрести в адском пекле североафриканских пустынь.
Я уже дошел до мысли, что, в сущности, не было
бы ничего зазорного в том, чтобы стать хорошим инженером или врачом, а не
носиться по свету, прикрываясь газетой со своей фотографией. Несмотря на то что
все экземпляры в процессе дальнейших странствий я дарил нуждающимся людям,
выменивал на необходимые вещи или просто потерял, я отлично запомнил тот
исторический снимок на первой полосе. Кабриолет с каудильо победившего
восстания едет по центральной улице, а его приветствует восторженный митинг. И
где-то в толпе, спиной к фотокорреспонденту, в правом нижнем углу кадра, стою
я, победно вскинув руку с дымящейся сигарой…
Ход моих воспоминаний прервали двое крепко
сложенных мужчин, которые с шумом спустились по лестнице, громко обсуждая
расовые различия между отдельными людьми на уровне субъективных ощущений.
– Да у черненьких совсем другая кожа. Даже пахнут
они иначе, по-другому, – сказал один из них, с рыжеватыми волосами и
бакенбардами, и вместе с приятелем сел рядом со мной.
От них пахло йодом и водорослями. Такой запах
исходит лишь от настоящих моряков.
– С виду вы вроде бы приличный человек, что вам
понадобилось в этой сточной канаве? – спросил рыжий.
Я приоткрыл более трезвый глаз и окинул им
пограничную область окружающего мира. Глаз не обнаружил поблизости никого
приличнее меня и снова стал смотреть вовнутрь. Наверное, поэтому я и подумал,
что обращались именно ко мне. Речевые отделы начали готовиться к проявлению
активности.
Я попытался сказать мужику, от которого разило
йодом, что прихожусь всем остальным людям доктором этнографии и изучаю скрытую
жизнь портовых городов, ведь совсем скоро большинство их скроется под водами
Мирового океана вследствие глобального потепления.
Придумать ничего вразумительней я был уже не в
силах. Однако из всей этой запутанной смысловой конструкции рыжий морской черт
смог вычленить только одно слово.
– Так вы доктор? Превосходно! На нашем корабле
как раз нету врача, он еще в прошлом месяце слег от тропической лихорадки.
Может, вы могли бы…
– Мог бы, – сразу нашелся я.
Мореход затрясся от суетливого восторга и стал
протягивать в мою сторону свою обветренную лапищу:
– Приятно познакомиться, меня зовут Коналл
Макбрайд, а этот кашалотоподобный субъект откликается на имя Бушприт, можете
прямо сегодня опросить здешних дам – почему.
– Мое почтение, док, – потянулся приветствовать
меня Бушприт и раздробил мне пару пястных костей.
– Так вот, – продолжил Макбрайд, – мы с
Бушпритом ходим на судне «Тринакрия», не спрашивайте меня, что это означает, я
не знаю… Завтра в полдень мы снимаемся с якоря у второго причала. А сейчас
извините, уже поздновато, нам пора, с утра мне еще надо успеть раздобыть яйца.
– Но, может, хлопнем с доком по одной? –
предложил Бушприт.
– Почему нет, – согласился Макбрайд, не встретив
в лице меня никаких препятствий.
– Где у вас можно выспаться? – спросил я у
человека за стойкой, после того как Бушприт с Макбрайдом покинули помещение
через отверстие в стене около соответствующего входного. – Завтра меня ждут
большие перемены в судьбе.
– Наверху есть четыре комнаты.
– Отлично.
Совершив долгое и нудное восхождение по
ступенькам на второй этаж, я наугад толкнул одну из дверей и очутился внутри
тесного параллелепипеда с одной узкой
кроватью. На ней уже кто-то лежал. На фоне всеобщей черноты интерьера я углядел
только резко контрастирующие с непроглядной тьмой обстановки глазные белки и
обратился к ним:
– Вы мне нисколько не помешаете. Если не будете
ворочаться и храпеть, то можете остаться. – Успокоив их, я, не раздеваясь,
тотчас же уснул на полу.
Проснулся я от негромкого хлопка уже на кровати,
но все еще в одежде. За стеной послышалась партия приглушенного женского смеха,
разложенная на два голоса. Через пару минут в комнату вошла молодая негритянка,
тщетно пытающаяся собрать расплывающуюся мимику на своем миловидном, несмотря
ни на что, лице. Она дала мне стакан прохладной жидкости желто-зеленого цвета,
заглотив которую, я значительно повеселел. Неестественно хихикнув в ответ на
мое «спасибо», она быстро вышла из комнатушки. За дверью вновь послышались
женские голоса и мелодичный бархатный смех.
– Что смешного?! – крикнул я.
В коридоре ненадолго затихли. А затем, уже в
некотором отдалении, засмеялись снова. Еще мелодичнее и громче.
Я купил у старьевщика потертый саквояж,
намалевал на нем белый круг с вписанным в него красным крестом и положил внутрь
бинты, пластыри, активированный уголь, антибиотики и таблетки от диареи. В
дополнение к этому медицинскому набору я приобрел на черном рынке пять литров
прозрачнейшего спирта в качестве дезинфектора и докупил пачку таких же чистейших
листов бумаги, чтобы выписывать рецепты.
Для придания своему взгляду некой осмысленной важности
я нацепил очки и тут же сделал потрясающее открытие. Оказалось, мир совсем
непохож на полотна импрессионистов, в нем гораздо больше четких и ясных линий.
Налицо были явные признаки астигматизма. Как врач я оказался на высоте,
поставив себе точный и неумолимый диагноз.
За полчаса до отплытия я уже прибежал на причал
номер два вместе со своей импровизированной аптечкой и пятилитровой емкостью с
драгоценным дезинфектором и смело взошел на «Тринакрию». Я считал, что моряки –
крепкие здоровьем люди и мне сильно не повезет, если кто-нибудь из них
заболеет. Лишним доказательством их недюжинного здоровья являлось
продолжительное отсутствие какого-либо человека в должности корабельного врача.
«Тринакрия», как и положено, шла под флагом
Либерии – владычицы современных морей, наряду с Панамой, – а ее команда
состояла из матросов, собранных из многих стран мира. Понятное дело, этим
«соленым шкурам» медицинская помощь не нужна была вовсе, однако помощник
капитана радушно принял меня и представил экипажу:
– Это наш док, парни. Теперь-то нам уж точно все
нипочем!
Опытные мореплаватели одобрительно закивали и
старались всячески засвидетельствовать мне свое уважение. Тактичный старпом
отвел меня в сторону и, дружески хлопнув по плечу, осторожно поинтересовался,
умею ли я, в случае крайней необходимости, ампутировать конечности и какие меры
будут предприняты для профилактики цинги.
– О, не подумайте ничего такого, – поспешно
перебил себя старпом, – мои вопросы заданы из чистого любопытства. Вы ведь
истинный жрец Асклепия, и никто не посмеет вас побеспокоить в вашем святилище.
Я покажу вам каюту, позвольте проводить вас.
– Если это возможно, я бы хотел устроиться в
кубрике с матросами, – замешкался я.
Просто я опять испугался оказаться в каюте без
иллюминатора, тет-а-тет со своими первобытными фобиями и комплексами, присущими
современности.
– О, нет проблем. В кубрике? Отчего же, у нас на
корабле самые демократичные нравы. Бушприт, помоги доктору с вещами.
Едва войдя в полутемный кубрик, я споткнулся обо
что-то массивное и упал. Я похвалил себя за то, что с неохотой отдал Бушприту
нести пять литров дезинфектора, и поругал, что, как всегда, не смотрел под
ноги. На шум уже сбежались матросы и включили полное освещение. Я оглянулся и
обнаружил позади себя их любознательные лица, а на одном уровне со мной –
огромную галапагосскую черепаху, которая занимала почти половину кубрика и
невозмутимо жевала неприглядного вида траву.
Коналл Макбрайд немедленно кинулся меня
поднимать:
– Черт, простите, доктор! Сейчас я вам все
объясню.
– Макбрайд, объяснишь все потом, – вмешался
старпом. – Разве не видишь, доктору необходим отдых.
– И точно, я не подумал, – сокрушился Макбрайд,
глядя на мою опухшую кисть и шишку на лбу.
Невзирая на протесты, меня отнесли в отдельную
каюту и уложили в постель. Бушприт благоговейно поставил сосуд со спиртом на
стол и сказал:
– Если чего понадобится, док, так вы сразу
кликайте.
– Вам нужно хорошенько отдохнуть, поспите
немного, – порекомендовал старпом.
– Мы будем регулярно навещать вас, доктор, не
беспокойтесь, – пообещал Макбрайд.
Когда все ушли, мое неуемное воображение стало
посылать в правое полушарие очень тревожные сигналы. Кое-как справившись с
ними, я внимательно оглядел отсек. И действительно, при поверхностном анализе я
не обнаружил никаких причин для беспокойства. Моя каюта оказалась светлым и
просторным помещением с двумя иллюминаторами, которые вполне походили на
обычные окна. К тому же моя спальня, совмещенная с кабинетом,
находилась гораздо выше ватерлинии. Совокупность этих фактов способствовала
быстрому засыпанию с последующим просмотром восхитительных сновидений, в
которых логики и ощущения осмысленности прекрасного часто было больше, чем в
моей жизни.
– Я вас не разбудил? – спросил меня молодой
мужчина среднего роста с густыми черными волосами и бородой. Он вертел в руках
провода и отвертку.
– Ничего, я уже проснулся, – соврал я.
– Воистину бодрствует лишь тот, кто спит, как
говорят у меня на родине.
Мне вспомнилась одна из цитат, которыми обильно
сыпал мой отец, скитаясь по барханам и оазисам.
– Истина сокрыта не в одном, а в нескольких
снах.
– Ну, тогда спите дальше. Я заходил проверить
работу электрических приборов в этой каюте. Увидимся.
И я продолжил бесконечное приближение к некоему
Абсолюту, скрывающемуся в путешествиях от одного сна к другому. Мне приснилась
надпись на каменной плите, которую раскопали в пустыне. Надпись была выполнена
на неизвестном доселе языке, но я каким-то образом расшифровал одну строчку.
Она гласила, что иллюзорные видения не объясняют смысла жизни, поскольку сами
являются ее смыслом. Жаль, я почти ничего не помнил в момент пробуждения. Со
мной оставалось только смутное чувство зыбкой сопричастности постигнутому.
В следующий раз истина ускользнула от меня с
появлением старпома. Он справился о моем самочувствии и передал важное послание
в устной форме:
– Капитан приглашает вас к нему на ужин сегодня
вечером. Он будет очень рад, если вы примете его предложение. Позднее я зайду
за вами.
А потом пришел Макбрайд, жутко извиняясь и
чертыхаясь, и поведал историю о Бригите.
Кто-то собирал изящные безделушки известного
ювелира русского императорского дома, а Коналл Макбрайд коллекционировал яйца
только естественного происхождения. Плавая по всему свету, он выискивал на
рынках и у простых уличных торговцев окаменелые яйца диковинных форм и
размеров. Часто ему подсовывали обыкновенную тухлятину, но иногда из яиц
неожиданно вылуплялись разные существа. Об одно из них я и споткнулся в
кубрике. Это была Бригита – та самая огромная черепаха. Макбрайд приобрел ее
двадцать лет назад под видом ископаемого яйца диметродона – динозавра,
вымершего в мезозойской эре, – которое всучил ему ушлый, с перьями в волосах
индеец в Эсмеральдасе. Теперь Бригиту матросы использовали в качестве стола, на
ее панцире ели, пили и играли в карты.
– А еще ни с того ни с сего у меня вылупился
нильский крокодил и эта, как ее… такая, типа ежа, вся колючая…
– Ехидна? – уточнил я.
– Точно, она самая. Так я отдал их поиграть
соседским ребятишкам. Тогда я еще часто навещал своих детей и жену в
Бакхейвене, на берегу нашего прекрасного залива Фёрт-оф-Форт.
В то время как Макбрайд мечтательно плавал в
своем «прекрасном заливе», я прикидывал, сколько сумели протянуть несчастные
зверушки, играя с «соседскими ребятишками», помня о том, какую любовь маленькие
дети испытывают к животным, особенно к таким нетривиальным, как австралийское
яйцекладущее и африканское пресмыкающееся.
На прощание рыжий шотландец пообещал показать
мне всю экспозицию целиком, она хранилась в сундуке, на котором он спал.
Поэтому Бушприт любил пошутить, что Коналл Макбрайд сам высиживает свои яйца.
Пока я соображал, как заявлюсь на ужин с
разбитой и заспанной физиономией, в каюту вошел старпом и без лишних церемоний
изложил суть сложившейся ситуации:
– К сожалению, у капитана возникли неотложные дела,
так что ужин придется отменить. Он надеется, что вы войдете в его положение…
– Конечно, – поспешил заверить я, массируя лоб.
– Естественно, его приглашение остается в силе.
А пока капитан передает эту книгу из своей личной библиотеки. По его выражению,
вам как практикующему медику это должно быть в высшей степени интересно.
Я поблагодарил старшего помощника, взял книгу и
с облегчением лег на кровать. На обложке было написано «Древнекитайские
методики лечения сексуальных расстройств». Я начал листать страницы, и они
спровоцировали у меня бессонницу. Тогда я взял немного дезинфектора и
использовал как снотворное. Снотворное неожиданно возымело эффект
слабительного, поэтому всю ночь я ворочался с боку на бок и бегал дышать свежим
морским воздухом.
Под утро я все же сумел забыться прерывистым
сном, однако вскоре меня разбудил трескучий голос, резко выкрикивающий команды.
Я бы не позавидовал членам экипажа, которым они были адресованы. Во-первых,
насколько я представлял себе «Тринакрию», на ней отсутствовали парусная
оснастка и многое другое, упоминавшееся трескучим голосом. А во-вторых, приказы
часто полностью взаимоисключали друг друга.
Я хотел было снова вздремнуть и перевернулся на
спину. Но голос, уже где-то рядом, закричал: «Свистать всех наверх! Спустить
якорь! Право руля! Вздернуть изменников на рее!»
Выбежав из каюты, я никого не обнаружил ни
справа, ни слева, ни прямо перед собой. Вдруг откуда-то снизу громко и четко
скомандовали: «Отбой!» Я посмотрел под ноги: по палубе вразвалку расхаживал
здоровенный длиннохвостый попугай с ярко-синим оперением и орал во всю глотку.
Это был Пако – ара из Амазонии, еще один
нежданно вылупившийся экземпляр из яичной коллекции Коналла Макбрайда.
Торопившийся на корму боцман даже остановился на минуту и добавил к его биографии
потрясающий факт:
– Этот попугай выступал свидетелем в суде по
бракоразводному процессу. Представляете, доктор?!
У меня вообще плохо укладывались в голове
последние события, поэтому с трудом и полным безразличием я поплелся вслед за
важной персоной с длинным хвостом в сторону камбуза, где надеялся отыскать хоть
какой-нибудь источник пресной воды.
Около спасательных шлюпок я наткнулся на
Макбрайда и бородатого индуса, который ходил с отверткой по моей каюте.
– Доброе утро, доктор, – то ли в шутку, то ли
всерьез поприветствовал меня Макбрайд. – Вы уже знакомы с нашим бортинженером и
моим большим другом? Это Батукешвар Датт.
– К вашим услугам, – произнес бортинженер.
Я вполне понимал, на чем основана дружба
Макбрайда, например, с Бушпритом – у них были общие дела в барах и дешевых
притонах на берегу. Видимо, с Батукешваром Даттом Макбрайд сошелся на почве
нелюбви к одному народу, который завоевал их предков много веков назад. Но если
кельт каждый раз неминуемо сблевывал от гнева при виде английского флага, то у
индуса имелась более взвешенная позиция по поводу недавних угнетателей. Он даже
разработал долгосрочный план по культурной ассимиляции Британских островов
путем массовой эмиграции беженцев из Индии, Бангладеш и Пакистана вплоть до
полного растворения англосаксонской составляющей среди пришлого элемента.
Датт знал и любил всю английскую поэзию, начиная
с Чосера, а стихи читал с оксфордским акцентом. При этом он закончил лишь
общеобразовательную школу в Чхатарпуре.
Макбрайд тоже пользовался языком поработителей в
повседневном общении, однако умудрялся вставлять в него такие идиомы, что его
поруганные и растоптанные предки должны были бы чувствовать себя безоговорочно
отомщенными за когда-то потерянную независимость и утраченный язык отцов и
дедов.
Батукешвар Датт приехал в Англию совсем еще
юнцом, чтобы продолжить обучение. Но там он впервые увидел ЭВМ и вскоре бросил
занятия в университете. За год ему самостоятельно удалось в совершенстве
овладеть искусством программирования и управления сложными системами, ибо
умением добывать знания и пользоваться нужной информацией он обладал с
рождения. Судя по всему, у него не было серьезных проблем в предыдущих жизнях.
«У тебя отличная карма, мой мальчик», –
наставлял маленького Батукешвара его старенький дедушка, перед тем как навсегда
ушел жить в высокогорную пещеру на южном склоне Гималаев.
– У Батукешвара в голове может уместиться вся
Национальная библиотека Конгресса США и еще останется место, – утверждал
Макбрайд. – Он даже знает, что означает название этой посудины, я все никак не
могу запомнить.
По заверениям Макбрайда, мистер Датт мог бы
преподавать любой предмет в любом университете мира, взламывать любые
компьютерные сети. Также без особых затруднений он мог бы заразить всю Землю
неуязвимыми компьютерными вирусами, вырубить на всей планете электричество,
остановить производство на всех заводах и фабриках, никакие самолеты бы не
летали, поезда не ходили, вся мировая экономика обвалилась бы в одночасье, и в
конце концов человеческая цивилизация рухнула бы в пропасть. Однако мистер Датт
предпочитал тихо возиться с электроникой на корабле «Тринакрия», который
беспорядочно пропахивал океан с неизвестными мне целями и заходил в любую
мало-мальски обустроенную гавань.
Проплавав некоторое время на «Тринакрии» в должности
корабельного врача, я никак не мог определиться, на каком типе судна нахожусь –
на «Арго», «Летучем голландце» или на извращенно модернизированном Ноевом
ковчеге. А возможно, это был совершенно неизвестный доселе вариант в истории
мореплавания.
Выйдя из Дакара, мы взяли курс на юг, между
делом посетив Банжул, Бисау, Камсар и Конакри. Если честно, я так и не сумел
разобраться, зачем мы туда заходили, поскольку на судне никто и не думал
заниматься погрузкой или отгрузкой товаров, а на борт не приняли ни одного
нового человека. По-видимому, члены экипажа тоже любили изучать жизнь портовых
городов, и это, судя по прекрасному настроению, с которым они возвращались
поздним утром, у них наверняка получалось лучше, чем у меня.
Капитан все так же настойчиво продолжал звать
меня на ужин, на партию в бридж или на собрание старших офицеров, передавая
свои любезные предложения через старшего помощника. Однако под тем или иным
предлогом эти мероприятия неминуемо откладывались.
По случайно услышанным обрывкам разговоров и из
сальных шуточек Бушприта можно было сделать вывод, что привычный уклад жизни на
«Тринакрии» коренным образом изменился около полугода назад после стоянки в
Фалеалупо, что на острове Савайи.
Однажды вечером я отложил в сторону
увлекательные «Древнекитайские методики», которыми зачитывался в свободное от
работы время, и вышел из каюты, имея убедительные намерения разыскать старпома
и обстоятельно расспросить его о той истории полугодичной давности.
Помощник капитана стоял на палубе и раздраженно
смотрел в подзорную трубу.
– Что-то не так? – обеспокоился я. – Где мы
находимся?
– В полутора милях от нас лежит Фритаун, столица
Сьерра-Леоне.
Я уставился туда же, куда и подзорная труба, но
не увидел вообще никаких следов человеческого поселения, не то что столицу
Сьерра-Леоне, впереди была сплошная темень.
Старпом перепроверил координаты и удивленно
пожал плечами: Фритаун будто бы поглотила черная дыра. Вдалеке виднелись лишь
яркие точки, принадлежавшие какому-то очень большому кораблю, на котором
уцелевшие после неведомой катастрофы жители, вероятно, надеялись спастись от
постигшего их бедствия.
Мы простояли на рейде приблизительно час,
недалеко от места, где, согласно картам и навигационным приборам, должен был
находиться Фритаун, как вдруг во всех домах на берегу зажглись огни, причем
одновременно.
Как рассказали наши матросы, вернувшиеся на
следующий день, Фритаун несколько ночей существовал без электричества, пока не
пришел танкер из Нигерии и не поделился с городом углеводородным топливом.
– Мазутом или сжиженным газом… не знаю, чем они
там питают свою электростанцию. Да какая разница? Главное, этой ночью весь город
гулял на полную катушку, – заключил довольный Макбрайд, который, видно, был не
на последних ролях в недавно закончившейся феерии. – Прямо как на тех
праздниках, когда удавалось убить леопарда.
Многие жители Фритауна еще помнили те времена,
когда из окружающих лесов в город приходили леопарды. К всеобщему ужасу, они
появлялись на главной улице. В те времена с леопардами сурово расправлялись, специальные
отряды охотников сторожили столицу, хищных кошек уничтожали всюду и уничтожили
всех до одной. Люди больше не боялись ходить по улицам и высыпали из домов,
чтобы дышать свободно и ощущать Прогресс.
Но как только исчезли леопарды, в окрестных
джунглях развелось огромное множество обезьян. Теперь обезьяны расхаживали по
городу как хозяева, а кроме того, опустошали сады и огороды.
– Вот чем чревато незнание фундаментальных
биологических закономерностей и бездумное вмешательство в хрупкое равновесие природных
экосистем, – возмутился я.
Макбрайд силился выразить бровями и нижней
челюстью сочувственную солидарность мне и дикой природе, а я меж тем сумел
найти элегантный выход, чтобы восстановить естественный баланс и помочь
населению Фритауна вернуть себе обратно улицы и площади:
– Муниципальным властям надо бы закупить
несколько пар леопардов и пустить их в пригородный лес.
Мой план привел Макбрайда в восхищение, и он
предложил немедленно пойти в муниципалитет.
– А действительно, не хотите ли сойти с нами на
берег, док? – спросил подошедший Бушприт. – Вы целыми днями печетесь о нашем
здоровье, но вы уж так не переживайте, нельзя же работать сутками напролет.
Отдохните, прогуляйтесь по суше, здесь полно развлечений. А если кому-то не по
нраву чересчур пухлые губы и развитые бедра,– добавил Бушприт, – то он знает
одно место, где есть даже китаянки и филиппинки.
Хотя меня и привлекали женщины с эпикантусом, я
поверхностно смутился и наговорил им об одной прелестной юной и невинной
девушке, с которой был обручен и собирался жениться на ней, как только она
достигнет совершеннолетия. Я не стал говорить, что встретил ее в борделе для
иностранных туристов. Лишь крайняя нужда заставляла девушек ее возраста и
телосложения решаться на отчаянные шаги и устраиваться
на работу в такие омерзительные места. Восемь ее младших братьев и
сестер постоянно недоедали, а престарелый отец не мог купить необходимых
лекарств от диабета. Откуда ей было знать, что отвратительный режим падет в
первый же ее рабочий день и мы освободим фешенебельный бордель, а с ним и весь
остров, от кровавой тирании, вынуждающей детей недоедать, а стариков – умирать
без квалифицированной медицинской помощи.
Я мог бы добавить, что невинность она, скорее
всего, потеряла лет в тринадцать с парнишкой, с которым они росли в одном
дворе, как обычно и водится в тех краях, а юность – в неотменимом процессе
онтогенеза. И теперь такие божественные категории, как ее юная чистота,
остались лишь в моих воспоминаниях. Но я смятенно умолчал и об этом.
– Нет проблем, док, – не унимался Бушприт, –
можно отыскать и нетронутых девственниц, если показать себя воспитанным
человеком с деньгами и положением.
– Но как же…
– Увы, но большинство по-настоящему прекрасных
вещей в этом мире считаются аморальными, – философски вздохнул Бушприт.
Я не ожидал от него такого широкого понимания
этических вопросов. Мне стало неловко от своего предвзятого отношения к людям.
Солнце начало погружаться на дно Атлантического
океана, обжигая поверхность воды у края горизонта. Выспавшиеся матросы выходили
из кубрика и торопились к трапу, чтобы попасть на карнавал, посвященный
возвращению электроэнергии в город Фритаун, и допраздновать то, что не успели
отметить вчера.
Через пять минут стемнело окончательно.
«Тринакрия» опустела, я остался стоять на палубе один.
Я запрокинул голову и уперся в Млечный Путь. Из
одного его конца в другой электромагнитные волны долетали за сто тысяч лет. Мой
взгляд преодолел это расстояние за одну секунду и опустился ниже. В капитанской
каюте иллюминаторы были, как всегда, плотно занавешены. Через шторы еле
пробивался скудный неживой свет. Вдруг мне показалось, будто причудливые тени
внутри каюты сплелись в женский силуэт, промелькнувший на мгновение и
исчезнувший с погасшим светом.
Наверное, я слишком усердно штудировал древнекитайские
трактаты по медицине, и, возможно, мне действительно следовало бы пойти вместе
с Бушпритом и Макбрайдом наслаждаться ароматами трущоб и аляповатыми вывесками
припортовых заведений.
Я вернулся к себе и закрыл дверь на замок, чего
раньше никогда не делал. Бросив тело на кровать, я стал глядеть на стену и
размышлять о мотивах, движущих человеческим поведением.
Мне тоже хотелось чего-то только лишь потому,
что этого у меня не было. Например, ощущения наивного восторга от жизни,
которое находилось вне моего опыта и телесных мембран. К сожалению, в
цивилизованных странах за подобные желания можно было легко угодить на
пожизненную каторгу.
Внутри себя я изготовил множество зримых форм,
чтобы придать привычные земные образы всем идеальным состояниям материальной
духовности. Я хотел запечатать их в сосуды своей памяти и хранить там в
совершенной неизменности, в гипнотическом восхищении созерцая, как одно
состояние переходит в другое, не меняясь при этом в глубинной сути. Однако
получилось так, что мои внутренние сосуды наполовину заполнились помоями извне,
ибо чаще всего я сталкивался с одними суррогатами и подменами смыслов, которые
я сам себе и напридумывал.
Перестав смотреть на стену, я устыдился своей
минутной слабости и, вскочив на ноги, немедленно открыл дверь. Ведь в любой
момент ко мне могли прийти пациенты, у которых на пороге моей каюты уже не
оставалось бы сил, чтобы самостоятельно постучаться в нее.
Я не мог допустить, дабы из-за моих
онтологических метаний за дверью мучались и умирали люди. Я должен был во
всеоружии встречать надвигавшиеся беды, чтобы вовремя предотвращать на борту
эпидемии или отчуждать несчастным отмороженные пальцы, если мы неожиданно
очутимся в приполярных широтах. А это вполне могло произойти, так как после
посещения Фритауна «Тринакрия» ни с того ни с сего повернула обратно на север,
по-прежнему следуя вдоль береговой линии и заходя во все обитаемые порты.
Я твердо решил остаться на судне, ибо по моим
расчетам маршрут «Тринакрии» пролегал таким образом, что рано или поздно я
попал бы домой, даже если ради этого пришлось бы совершить кругосветное
путешествие. А пока я почти безвылазно сидел в своем кабинете, совмещенном со
спальней, готовый в любую секунду помочь человеку, страдающему от микроба или
от внедрения в клетку чужеродной РНК. Моя помощь могла потребоваться когда
угодно, так что я не имел права отлучаться по пустякам. Матросы регулярно
пополняли запасы дезинфицирующих средств, принося с берега весь подвернувшийся
под руки алкоголь. Им не пришлось долго объяснять, насколько это важно для их
здоровья.
Ко мне часто заходили Коналл Макбрайд с
бортинженером, и за прямоугольным столом мы проводили острые диспуты на
волнующие нас темы.
– Не правда ли, победа Великой Октябрьской
социалистической революции в России пробудила сознание колониальных народов,
помогла им добиться огромных успехов в борьбе за свое освобождение? – произнес
я и покосился на бородатого индуса. Затем я налил себе и Макбрайду и продолжил:
– Особенно усилилась эта борьба после Второй мировой войны, после победы над
фашизмом и образования мировой системы социализма. В результате почти все
народы Африки и Океании завоевали политическую независимость.
Батукешвар Датт приглушенно кашлянул в кулак. Он
не признавал вооруженной борьбы и соглашался с методами ненасильственного
сопротивления Мохандаса Ганди. Датт искренне считал, что благодаря сатьяграхе
Индия обрела свободу. По его глубоким убеждениям, даже если бы английским
солдатам дали приказ уничтожить все население Индостана, то, уложив миллионов
сто мирных граждан, те, безусловно, должны были прийти к неоспоримому выводу,
что все они – бездушные животные, устроившие бессмысленную бойню, подчиняясь
чьей-то безумной воле, и в неподдельном раскаянии убраться восвояси.
По этой логике народам Европы в начале сороковых
годов следовало бы добровольно купить билеты на поезда, доехать до Польши или
Чехословакии и выстроиться в очереди к газовым камерам и крематориям. А первее
всего – цыганам, евреям и славянам. Но я промолчал и об этом. В последнее
время, редким порывом высказав собственное мнение, я потом все больше замыкался
в себе.
– Поймите же, эти люди безропотно шли на смерть
во имя свободы будущих поколений, которой надо было добиться без кровопролития.
Представьте, во что бы вылилось вооруженное восстание? – спрашивал нас бортинженер.
В отличие от меня, Макбрайд, как умел, выразился
в своем духе:
– Это вам повезло, что вас был почти миллиард. А
будь вас поменьше, эти англичане стерли бы вас к чертям собачьим, как могикан.
Или перезаразили бы своими отвратительными болезнями, как ацтеков. Они даже из
своей грязной породы извлекали выгоду, видали…
– С ацтеками это провернули испанцы, – поправил
его Датт.
– Один хрен! – выругался Макбрайд и замолчал. Я
стал молчать с ним.
Заметив на наших лицах скорбь и тоску, Батукешвар
Датт поведал о том, почему в Индии не срабатывали демографические программы,
призванные ограничить крайне высокую рождаемость сельского населения.
В одну глухую деревню в штате Бихар прибыли
волонтеры из ЮНЕСКО с лекциями о правилах контрацепции и последующей раздачей
презервативов. Пробыв в деревне с неделю и познакомившись поближе с
менталитетом местных жителей, послы доброй воли и сами поняли, что с резиновыми
изделиями у них вряд ли что-нибудь получится. Тогда в следующий раз они
привезли противозачаточные таблетки для женщин, прочитали научно-популярную
лекцию и со спокойной совестью уехали обратно. Но рождаемость у крестьян не
только не снизилась, но и немного выросла. Позже выяснилось вот что: у таблеток
была сладкая оболочка, чтобы индийские женщины из глухих деревень не боялись
принимать их внутрь. Только вот их мужьям сладкие таблетки тоже пришлись по
вкусу, и они отбирали противозачаточные средства у своих жен и ели сами.
– Вот почему нас так много и скоро мы догоним
китайцев, – засмеялся Датт.
Эта история нас заметно развеселила, и я вдруг
вспомнил:
– Коналл, а правду ли говорят про вашего
попугая, будто он выступал свидетелем в суде, что это за случай? И кто научил
его так смачно выражаться?
Из объяснений Макбрайда стало ясно, что
профессиональному лексикону мореходов Пако обучился еще в первые годы жизни,
когда Макбрайд привез его из Бразилии в Бакхейвен. Тогда он еще жил с семьей
хотя бы пару месяцев в году. Пако любил вместе с маленькими детьми Макбрайда
смотреть по телевизору приключенческие фильмы по романам Жюля Верна, поэтому
так часто и требовал, вразвалку расхаживая по палубе, чтобы на нашем
современном судне поднимали паруса и без повода палили из пушек.
Однажды Коналл Макбрайд вернулся домой после
долгого плавания и обнаружил в спальне очки своего соседа. Макбрайд сначала
вежливо вернул их ему, а затем сразу же сломал прямо на его лице.
Его жена отпиралась и все отрицала. Тогда-то и
пришел черед Пако. На своем бракоразводном процессе Макбрайд призвал его в
качестве основного свидетеля. Когда в зале суда появился тот самый сосед (уже в
новых очках), Пако выдал такую тираду, что жена Макбрайда истерически
заплакала, сосед покраснел и начал запотевать, а все присутствующие покатились
от хохота.
Я понял неуместность своего веселья, когда
хозяин феноменального попугая выпил целый стакан и, опустив голову, швырнул его
на пол. Стакан не разбился, и я пнул его ногой под шкаф – на всякий случай.
Наконец Макбрайд заговорил:
– Обо мне, наверное, уже давно забыли даже мои
дети, а правнуки вообще не будут знать, что на свете жил такой Коналл Макбрайд.
А кто вспомнит обо мне через сто пятьдесят лет, кроме Бригиты и Пако, а?
Ответьте мне, кто?! Кому о чем-то скажут наши имена?
Мне тоже стало обидно, что из всех живых существ
через полтора столетия о нас будут помнить лишь галапагосская черепаха да
длиннохвостый ара. Я посчитал это большой несправедливостью и пообещал друзьям
протянуть еще если и не сто пятьдесят, то хотя бы лет пятнадцать, ежедневно упражняя
память:
– Я никогда не забуду вас! Можете мне поверить.
– Спасибо, док! – жал мою руку Макбрайд,
избавившись от страха забвения. – Не хотите ли увидеть мою коллекцию?
– Прямо сейчас? – уточнил я, хватаясь за саквояж
с лекарствами первой необходимости, который старался носить с собой на судне постоянно.
– Конечно.
– Буду весьма польщен.
– Одну секунду, – извинился Макбрайд и полез под
шкаф.
– Он закатился за ножку, – сказал Батукешвар
Датт.
– Я вижу его. Все, можем идти, – доложил
вылезший из-под шкафа Макбрайд, аккуратно протирая стакан рукавом и ставя его
на стол.
– Осторожно, не споткнитесь, доктор!
Но в предостережении бортинженера не было
необходимости: в кубрике на полную мощность горела цветомузыка, а вокруг
черепахи сидели матросы и на ее панцире резались в карты. Боцман
богохульствовал и поминал ближайших родственников Люцифера, снимая с себя часы
и медальон.
А Макбрайд, открыв сундук, с гордостью показывал
мне какие-то эллипсоидные окаменелости.
– Вот это, например, я привез с Мадагаскара, –
хвалился он, благоговейно держа в руках неплохо сохранившееся гигантское яйцо.
– А это – из Новой Зеландии.
– Ясное дело, это яйца нелетающих бескилевых
птиц: моа и эпиорниса, вымерших относительно недавно, – действительно большая
редкость, – откомментировал Датт. – Я давно предлагаю отдать их в какой-нибудь
музей или научно-исследовательский институт. Зачем они пылятся и портятся в
сундуке?
– Разве вам не хочется помочь ученому сообществу лучше понять законы эволюции? – последовал вопрос
от меня.
Но владелец редкой коллекции возмутился и
заявил, что никому и ни при каких условиях не продал бы свои яйца.
– А почему? – допытывался я.
– Потому что ни у кого таких нет, – признался
Макбрайд.
– Точно. Ни у кого, – подтвердил Бушприт,
отвлекшись от игры, а его квадратная голова аритмично затряслась на массивном
туловище.
Там, где у всех прочих людей находилась шея,
теперь висел медальон боцмана и прыгал из стороны в сторону. Всю
кашалотоподобную фигуру Бушприта насквозь пронизывали частицы смеха.
Вскоре по кубрику пошла цепная реакция и всех
матросов охватила волна бесконтрольных спазмов. Меня поразили те же симптомы, и
я синхронно трясся наряду со всеми. Сильнее всего скрутило Макбрайда, когда он
запер сундук и с самодостаточным видом засовывал гипертрофированно декоративный
посеребренный ключ в карман штанов.
Однако через минуту люди прокашлялись, закрыли
рты и снова задышали с обычной периодичностью, поскольку вещества, влияющие на
природу смеха, как известно, обладают неуловимо малой массой и быстро
улетучиваются за ионосферу, не в силах быть удержанными гравитационным полем
Земли.
Прочистив горло и выпрямившись, я
поинтересовался:
– А вы не боитесь, что из вашего собрания
древностей вылупится ужасное доисторическое создание и погубит вас вместе с
кораблем?
– Это навроде тех монстров из фантастических
постановок, которыми пугают детей? – переспросил еще до конца не очухавшийся Макбрайд.
– Или того хуже, мистер Макбрайд, – угрожающе
надвинулся Датт, – из вашего сундука появится какой-нибудь Мировой Змей,
допустим Ермунганд, и спровоцирует конец света. Рагнарёк. Не говорите потом,
что вас не предупреждали.
– Чего?! Какие змеи, какой, к черту,
апокалипсис? О чем вы вообще? – Рыжий шотландец пребывал в полной уверенности,
что из его волшебного ящика могли появиться только такие симпатяги, как Бригита
и Пако.
– Сейчас я попытаюсь объяснить вам в двух
словах.
В пересказе бортинженера скандинавский
эсхатологический миф предстал малопонятно мотивированной битвой богов с
хтоническими чудовищами, изобилующей сценами натуралистического насилия, в
которой противники разбились по парам и поубивали друг друга, попутно превратив
планету в непригодное для жизни место.
– Я же говорил, что у Батукешвара Датта вместо
мозгов – микросхемы и электрические провода! Он воспроизведет вам даже
варварские сказки! – воскликнул впечатленный Макбрайд. – И что, неужели всему
этому учат в средних школах Чхатарпура?!
– Конечно. И в этом нет ничего удивительного: у
нас тех, кто списывает на выпускных экзаменах, отводят в полицейский участок и
бьют по рукам резиновыми дубинками. – Индус попросил нас не делать такие глаза
и обвинил в отсутствии чувства юмора. – Но некоторое время такие дидактические
приемы на самом деле практиковались в Бенине, – добавил он.
– А по бенинцам не скажешь, будто это новое
слово в педагогике пошло им на пользу, – через плечо пробасил Бушприт, снимая
часы боцмана с другого матроса. – Хотя ничего плохого сказать не хочу. Бенинцы
мужественны и жизнерадостны. Они всегда с песней, несмотря на свою трудную,
полную лишений и забот жизнь.
– И точно, – поддакнул Макбрайд, – песни бенинцев
вездесущи, они сопровождают каждый шаг их жизни. Рождение ребенка, появление у
него первого зуба, новая прическа, удачная покупка – все выражается песней.
– Это лишь подтверждает мои наблюдения, –
вмешался я.
– Какие же, док? – полюбопытствовал Бушприт,
ставя часы на кон.
– Самые счастливые люди, притом осознающие себя
счастливыми, живут в самых нищих и неблагополучных странах.
– По-моему, это от недостатка образования, –
сказал Датт.
– Полагаю, это важный фактор, но далеко не
решающий. Дело здесь не в этом, нужно учитывать множество причинно-следственных
связей, – нашелся я и очень подробно и обстоятельно географически
детерминировал свой постулат, по сложновычисляемым траекториям размахивая
саквояжем с изрядно поблекшим красным крестом.
– Вот и я о том же. Когда я бываю в мегаполисах
северного полушария, на меня сразу наваливается депрессия, стоит мне только
пройтись по улице в толпе постоянно опаздывающих людей. А ведь нельзя сказать,
что у них не хватает продовольствия. – Интерпретация Макбрайда оказалась на
удивление аутентичной.
Тем временем боцман, оставшийся в тельняшке и
подштанниках, все больше и больше распалялся по поводу эмпирического воплощения
теории вероятностей, попирая своими восклицаниями основы мироздания и
христианской морали, а Батукешвар Датт упрямо твердил о том, что все глобальные
недоразумения вытекают из недостатка образования.
Чтобы избежать возможной массовой потасовки, я
не дал злокозненному эмбриону бессмысленного конфликта нормально развиться и во
всем своем кроваво-лиловом безобразии вылезти на свет из бездн релятивистского
Тартара и равнодушно абортировал его за пределы чистого разума. Иными словами,
выражаясь языком Эзопа, я в зародыше пресек назревающий спор путем своего
внезапного ухода со ссылкой на чрезмерную занятость. Хотя формально я никому
ничего не обещал и не имел никаких обязательств, связанных с именем Гиппократа,
его последователями и с их непосредственной деятельностью, я не смел забывать о
долге перед людьми, с которыми делил огнеопасную пищу, приготовленную в камбузе
маленьким юрким коком из Юго-Восточной Азии. Этот кок вдохновенно сочинял великолепные
композиции из всего биологического разнообразия, которым он располагал на
кухне, однако мне казалось, что некоторые ингредиенты в блюдах, подававшихся к
столу, на момент употребления были еще живы и пытались выпрыгнуть из тарелок.
Поэтому самым трудным в моей работе я считал нейтрализацию последствий
завтраков, обедов и ужинов, главным образом – у себя. Можно было бесконечно
снимать головные уборы перед моей прозорливостью, с которой я подбирал медикаменты
для аптечки.
Я как раз торопливо шел с одного такого обеда,
когда послышался крик с мостика: «Вижу какой-то предмет по правому борту!»
Боцман незамедлительно свесился вниз в данном
направлении, и я немного испугался за него. Похоже, он хотел достать предмет
руками.
– Похоже на бутылку. Цепляйте ее, ребята! Вдруг
кто-то подал нам сигнал бедствия! – орал боцман из-за борта.
– Предупреждаю сразу, я не намерен спасать
изнеженных недоумков, потерпевших кораблекрушение и прохлаждающихся на
каком-нибудь поганом острове в компании туземных девок, – громко и внятно
заявил шедший сзади меня Макбрайд.
Старший помощник так же внятно уточнил, что он
имеет против туземных девок, и все невольно подняли головы к апартаментам капитана.
Я рефлекторно повторил это движение. Край занавески в иллюминаторе всколыхнулся
и резко задернулся.
– Я?.. Ничего! Скорее даже наоборот… – поспешил
успокоить старпома Макбрайд.
Еще в гальюне меня начал отвлекать раскатистый
гогот, доносившийся снаружи. Справившись с метаболитами, я вернулся на палубу.
Матросы плотной группой окружили боцмана, а он с выражением читал выловленный в
море текст:
«…вот и
эти симпатичные алжирские парни посмеялись и чуть было не взорвали меня со
стоящим рядом школьным автобусом.
Зато из
книг я успел многое узнать о тех местах, мимо которых проплывал, сидя в каюте с
недостаточным освещением и без иллюминатора. Удивительно, в каком же замкнутом
мирке я жил до этого. Представляешь, оказывается, в Мезоамерике есть люди с
собачьими головами, а на Мадагаскаре живет птица Рух величиной со слона…
Ты
скажешь, что литература, которой я пользуюсь, давно устарела, но когда в один
из редких погожих дней я рискнул вылезти на палубу, то сам убедился: легенды
имеют под собой реальную основу. В частности, то создание, которое я увидел в
море неподалеку от судна, было во сто крат ужасней Левиафана, о коем я читал в
Библии. Мне ничего не оставалось делать, как убежать в свою каюту без
иллюминатора и безропотно ожидать, когда чудовище протаранит днище корабля и
потопит нас всех».
Время от времени выступление боцмана прерывалось
тем самым гоготом, который мешал моему сосредоточению в гальюне, а матросы
машинально придерживали штаны, опасаясь, что их ремни не выдержат и порвутся.
Выдержав эффектную паузу, боцман продолжал:
«Фиорелла, все цветы мира слышатся мне в этом имени!
Знаешь,
есть вещь, которая существует только во времени. Это музыка. Музыка может
структурировать время особым образом, и под оратории Генделя коровы дают больше
молока, куры – яиц, у людей повышается работоспособность и восприимчивость, а
симфонии Моцарта излечивают души убийц в мексиканских тюрьмах».
Вежливо растолкав толпу локтями, я пробрался к
боцману и невозмутимо забрал из его рук помятые и чуть промокшие бумажные листки.
Команда «Тринакрии» зароптала:
– Но, док, вы только послушайте сами…
Я с той же невозмутимостью ответил, что письма
написаны не нам и, возможно, кто-то сидит сейчас у края океана и ждет их.
– Поэтому их нужно запечатать в ту же бутылку и
отправить дальше, – сказал я.
– Конечно, док. Но, может, дочитаем до конца,
это жуть как увлекательно, – предложил боцман. – Видать, писавший был сильно не
в себе.
Однако, заметив мою мягкую непреклонность,
боцман согласился:
– Что ж, как знаете… Не стойте, расходитесь по
местам! – внушал он переминающимся с ноги на ногу матросам тоном обиженного ребенка.
Я незаметно положил письма себе в карман, а
вместо них засунул в бутылку несколько листов чистой бумаги, предназначавшихся
для выписки рецептов, и выкинул ее обратно в царство фитопланктона под
разочарованные взгляды заскучавшего экипажа.
Наверно, я и впрямь был сильно не в себе, как
интуитивно предположил боцман, ибо, перечитывая по десятому разу свои старые
письма, то и дело натыкался на странные обороты: «Из дыхания всего сада я различил бы вздох этого цветка» или «Любовь превращается в систему двойных
звезд, где родственные души светят друг другу». Я не помнил, чтоб писал
такое, однако мелкий корявый почерк с неровными строчками выдавал меня с головой.
Все последние дни я сидел в светлой и просторной
каюте, перечитывая письма из бутылки. Иногда я что-то вычеркивал, исправлял
слова, переписывал заново целые предложения. За этой правкой меня и застал
старпом:
– Простите, вас давно не было видно… вот и
капитан справлялся, почему вы не заходите к нему… Кстати, он передает вам
научный труд из личной библиотеки «Влияние невесомости, радиации и
экстремальных температур на репродуктивные функции высших млекопитающих» –
результат пятилетних исследований специалистов из Болонского университета.
Я наконец поднял глаза от стола и попросил не
держать меня за полного идиота:
– Мне все известно.
– Известно?..
– Да. Давайте поговорим начистоту. О вашем
капитане.
– Понимаете ли, наш капитан – человек старой
закалки и немного консервативных взглядов, он считает присутствие женщин на
корабле совершенно непозволительным.
– И правильно, – поддержал его я.
– Однако после того случая в Фалеалупо… –
замялся старпом. – Видите ли, он хотел держать это в тайне, но мы случайно обо
всем прознали. По-моему, капитану очень неловко, он даже со мной перестал
общаться. Но мы бесконечно преданы ему и в последнее время как бы заключили
негласный договор…
– А я уж думал, вы содержите капитана под
арестом и насильно заточили в радиорубке, – сострил я вслед уходящему старшему
помощнику, предварительно поблагодарив его за откровенность и актуальную книгу.
Я и сам догадался, в чем заключалась суть этого
договора. Все косвенные и явные признаки указывали на то, что много месяцев
капитан совершал в своей каюте автономное плавание с микронезийской красавицей,
перед которой не устояли его незыблемые суеверия и принципы, а остальная
команда жизнерадостно и безотчетно плавала из порта в порт ради собственного
удовольствия, нерушимо соблюдая одно важное условие: никаких женщин на борту.
Этот пункт компенсировался на суше.
Умозрительно я обрисовал себе фенотип девушки из
Фалеалупо, она оказалась нереально красивой и обещала оставаться такой еще
несколько лет. Я представил, как вместе с подругами она купалась в лагуне и заметила
на горизонте изящный силуэт «Тринакрии». Они поспешили на пристань встречать
грациозный, словно их гибкие тела, корабль, чтобы станцевать для прибывших на
нем людей, которые были печальны и усталы. Как самой красивой девушке ей доверили
венок из пальмовых листьев, и под безмятежную музыку острова Савайи она надела
его на капитана пришедшего корабля. Капитан пообещал бросить к ее ногам
полмира, в итоге она получила половину его кровати.
Признаться, я совсем не понимал, чем можно
беспрерывно заниматься в течение шести месяцев, находясь в замкнутом
пространстве, пусть даже и с принцессой с Западного Самоа. Я полагал такое
времяпрепровождение довольно ограниченным, считая лучшей метафорой жизни
дорогу, теряющуюся в песках и болотах, не имея, правда, точного понятия, когда
с нее следует свернуть или притормозить на обочине.
С другой стороны, капитан всегда имел под рукой
объект своей нежной привязанности и вправе был рассчитывать на его постоянное
сочувствие и близость.
Дошедшие до меня народные и культурологические
стереотипы восприятия счастья никак не помещались в подсознании. К примеру, я
никогда не мог поставить себя на место тех мужчин и женщин, которые могут
запросто уехать на месяц в загородный домик в горах, а потом целых тридцать
дней подряд, сидя у теплого камина, бесперебойно смеяться, пить вино и
предаваться имитации процесса воспроизводства
себе подобных в перерывах между лыжными прогулками.
Мне пришлось сильно усомниться, питаю ли я
теперь к кому-нибудь хотя бы минимальное подобие привязанности или все мои
возвышенные устремления рассеиваются по спирали Вселенной, так и не отразившись
ни в чем.
Я решился сочинить новое письмо, в котором
намеревался расставить акценты и очертить парадигмы. Мне даже запомнились его
первые строчки:
«Добиваться
чьей-то любви – что искать мудрые истины вне себя или пытаться оживить
застывшие образы, заблудившиеся в лабиринтах Мнемозины…»
Остальные не успели даже постучаться в
вышеупомянутые лабиринты, потому как я съел это послание, несмотря на то, что
поначалу хотел отправить его по воздуху, привязав к какому-нибудь пернатому
созданию, которое задумал изловить прямо посреди моря. То ли под влиянием
дезинфектора, то ли из-за отсутствия устойчивой твердой поверхности под ногами,
я стал излишне нервный и скрытный. Поэтому, когда ко мне постучали, я
вздрогнул, быстро прикрыл старые письма и поспешно засунул только что
написанную прозаическую поэму в рот.
– Войдите, – членораздельно проурчал я, с трудом
проглатывая плохо пережевывающиеся кусочки целлюлозы.
Это был Датт.
Он критически осмотрел помещение, стол с
наваленными кипами бумаг, с емкостью объемом пять литров, стаканом в двадцать
раз меньшего объема и сидящего за ним человека с набитым ртом.
– Извините, что оторвал вас от трапезы.
– Ничего страшного, я уже закончил.
– Вы разочаровались в медицине? Или мы вас
чем-то обидели? Не желаете поговорить? – спросил Датт.
– Нет, с чего вы взяли? – Я никогда не любил
изливать душу и исповедоваться перед кем бы то ни было. С позднего детства я
проникся гуманистическим духом отцовской профессии и жалел людей. У них и без
того хватало собственных проблем. Я не имел права досаждать им своими глупыми
провалами в экзистенциальные пропасти и ямы.
Батукешвар Датт взял из шкафа стакан для себя и
разлил нам бурой жидкости из пятилитровой амфоры. Спирт, купленный в Дакаре у
подпольных торговцев и теневых воротил, давно закончился. Я заливал в сосуд все
напитки, которые мне приносили матросы, и там они хаотично смешивались и
самоорганизовывались друг с другом.
Вообще-то раньше я не замечал, чтобы Датт
употреблял алкоголь. Но первый стакан он выпил, не морщась, одним глотком и
сказал:
– А эти письма, найденные в море… я сразу
смекнул, кому они принадлежат. Иллюзионист из вас никакой.
Я рассказал ему все, с самого начала: о семье,
революции, чудесах, которые искал с отцом, а под конец признался, что перед его
приходом съел одно лирическое произведение.
Уже глубокой ночью Датт предложил выйти
освежиться, поклявшись показать неоспоримый феномен. По его словам,
мавританская рыбалка с дельфинами не являлась чем-то из ряда вон выходящим.
Того, в чем мне предстояло участвовать, не лицезрел ни один из ныне живущих.
Так утверждал Батукешвар Датт, когда мы выходили
из каюты. Навстречу нам ползла Бригита, матросы вытащили ее погулять, а сами
спали в гамаках под палубой. Я благоразумно предпочел обойти ее стороной, притиснувшись
к борту. На море был штиль, точно в зрачке у глаза бури. В волнах сверкали
фосфоресцирующие медузы, всплывшие с глубин, чтобы отразиться в небе. А может
быть, они покинули абиссальные равнины, влекомые желанием увидеть демонстрацию
феномена, и только. Стояла такая тишина, что было слышно могучее дыхание
морских обитателей – тех, кто пользовался кислородом атмосферы.
Надо мной забеспокоился воздух, зашелестевший от
трения перьев, и я ощутил тяжесть на левом плече.
– Пако, чего тебе? – обратился я к птице.
Но он не стал распространяться о своих
намерениях, проквохтал что-то мне на ухо на своем амазонском диалекте и замахал
крыльями.
– Так называемая документальная хроника,
запечатлевшая знаменитый трюк с веревкой, снятая в начале века, – это грубая
подделка, наспех слепленная английскими киношниками, – ни с того ни с сего
заявил Батукешвар Датт. – Они просто нашли в Калькутте уличного артиста с
подходящей внешностью и кое-как смонтировали кадры, где фокусник сначала мотает
веревкой из стороны в сторону, вверх-вниз, дает всем пощупать, а затем
подкидывает ее вверх. После монтажной склейки веревка стоит уже вертикально,
будучи ни к чему не прикрепленной, и по ней лезет мальчик.
– Ну и что?
Пако вспорхнул с моего плеча и полетел
разговаривать с Бригитой, устроившись на ее панцире.
– А то, что секретом этого трюка владели тогда
всего два человека в мире. И эта фальсификация их глубоко бы оскорбила. Один из
этих людей был учитель Вайджрасатва, уже более трехсот лет пребывающий в состоянии
сомати. А второй – это мой дедушка, и он передал мне свое мастерство перед тем,
как навсегда ушел жить…
– В пещеру на южном склоне Гималаев? –
гипотетически рассудил я.
– Нет, в лес. В самую непролазную чащобу. Это
был мой второй дедушка.
Тут бортинженер «Тринакрии» взял шестиметровый
корабельный канат, сделал им несколько волнообразных движений и подкинул вверх,
как в том фильме. Но никакой монтажной склейки не последовало – канат
неподвижно стоял под углом девяносто градусов по отношению к палубе. Пако отстал
от Бригиты и летал с места на место.
– Забирайтесь наверх, доктор! Лезьте, не
бойтесь. Давайте, чего же вы стоите? – воодушевлял меня инженер по электронике.
Я посмотрел в том направлении, куда должен был
залезть. Там уже сидел Пако и махал крыльями.
– Это что, попугай удерживает канат? – задали
вопрос мои губы.
– За кого вы меня принимаете, доктор? Кыш! –
прикрикнул Датт на неугомонную птицу.
Пако слетел с каната, но тот не сдвинулся ни на
сантиметр, будто бы намертво привинченный одним концом к палубе, а другим – к
воображаемой точке на небесной сфере.
Наконец я закрыл рот и, подойдя к канату
вплотную, потрогал его рукой. На ощупь он оказался тверд и несгибаем, словно
идеалы стоицизма.
– Давайте, доктор! Наверх! Все в порядке! –
возбужденно кричал Датт.
Я уже и сам пребывал в убеждении, что все
действительно в порядке, крепко схватился за канат двумя руками и полез в
высоту.
Когда я лежал на палубе, сжимая обмякшую веревку
для швартовки кораблей, Батукешвар Датт находился неподалеку и смотрел на меня
с укоризненным сочувствием.
– Ну и грохоту от вас было, доктор. Надеюсь, мы
никого не разбудили.
Лежа в том же положении и не выпуская из рук
чудесного каната, я спросил его:
– Почему у меня не получилось, Батукешвар? Что я
сделал не так?
– Видно, в вас маловато веры, док. Сожалею, что
так вышло. – Датт помог мне подняться и упреждающе осторожно вызволил канат из
моих пальцев. – Ничего не поделаешь, – мягко добавил он.
Мы снова сидели у меня за столом, как вдруг
Батукешвар Датт озадачил меня риторическим вопросом:
– А знаете что?..
– Нет, не знаю. В моем генеалогическом побеге не
было ветви с дедушкой-телепатом, – нехарактерно зло съязвил я.
Казалось, бортинженер растворил адресованную ему
порцию сарказма в сосуде с бурой жидкостью, медитативно созерцал который уже более пяти минут.
– А в эту бутыль влезло бы много писем. Гораздо
больше, чем в предыдущую, – заметил он, сопоставляя в уме объемы.
– Но кому мне их писать? Да и о чем?
– Как это кому? Родным, друзьям, девушкам – да
всем людям! Да, пишите всем людям обо всем, – заключил Датт.
– А что, это сделает их счастливее? – продолжил
иронизировать я.
– Конечно. Наполнив бутыль до краев, вы сами
станете счастливым. Только не выкидывайте ее в море.
– Значит, не выкидывать?..
– Не выкидывать, – подтвердил Датт. – Но для
начала нужно освободить место.
И хотя в бутыли плескалось еще около литра,
Батукешвар Датт, не отрываясь, выпил все ее содержимое прямо из горла, утерся
ладонью и сказал:
– Все. Можно начинать.
Наверняка это был очередной его фокус из
арсенала бродячих факиров для провокации моего воображения. Хорошо, что после
этого он не стал чревовещать или изрыгать огонь.
Когда он ушел, я подумал, как бы на этом все и
не закончилось, и с тревогой стал ожидать следующего дня.
У меня возникли некоторые вопросы, и я хотел бы
получить разъяснения Датта, прежде чем приступать к новому начинанию. Однако
мне долго не удавалось задать их, потому что Батукешвара Датта целые сутки
никто не видел. Я предпринял необходимые меры, и боцман с Бушпритом взломали
дверь его каюты. Б. Датт неподвижно лежал в откидывающемся кресле, глаза его
были закрыты, а руки скрещены на животе.
Я обеспокоился, не впал ли Датт в состояние
сомати, но, судя по громкому храпу и испарениям, которые исходили от него, он
погрузился в совершенно иную конфигурацию.
– Док, что с ним? – проконсультировался Бушприт.
Я деловито поправил очки и нащупал пульс
бортинженера:
– Все предельно ясно. Батукешвар недавно
обращался ко мне с симптомами пищевого отравления. Я прописал ему одно мощное
средство. Вывод напрашивается сам собой: организм его не принял. Аллергический
шок. Причин для паники нет. Приготовьте холодной воды. Через несколько часов он
встанет на ноги.
– Вот что значит компетентная работа, –
наставлял Бушприта боцман, толкая того в бок.
– А я что говорю, – констатировал Бушприт.
Вечером за ужином, собирая расползающихся по
столу морских моллюсков и членистоногих в тарелку, мне удалось перекинуться
парой фраз с проснувшимся Батукешваром.
– Вы говорили, я должен писать всем людям обо
всем…
– Что из того?
– Но если я начну писать обо всем, кому это
будет нужно? Ведь в мире мало чего интересного.
– Много, – возразил он.
– Смотря с какой стороны взглянуть, – не
отставал от него я.
– Взгляните со всех сторон, – раздраженно
оборвал меня Датт.
Его несдержанность легко объяснялась побочными
последствиями аллергического шока. Я пожелал всем приятного аппетита и вежливо
откланялся:
– Можете доесть мою порцию, если поймаете.
Забежав в гальюн, я поступил весьма проницательно.
Там, как всегда, меня посетила превосходная идея, и мной овладело нетерпение.
Едва высидев положенный срок, я ринулся в кабинет и отыскал записную книжку.
Впервые мне пришлось сожалеть, что я записывал туда свои изречения, а не
фамилии с адресами. Когда я начал писать с нового абзаца на чистом листе, то
доверился лишь столь эфемерному инструментарию, как собственные воспоминания,
исковерканные временем и друг другом.
Бразилия, Салвадор,
трущобы Нижнего Города, Вандерлею из картонной коробки.
Мой светло-коричневый
брат, я объездил почти весь мир, и везде люди живут в землянках, пещерах,
подвалах, в лачугах из бензиновых бочек, в канализационных коллекторах или
просто ночуют на улицах и вполне счастливы. Мне кажется, твои молитвы были услышаны
и коммунизм уже давно наступил на большей части планеты. Попроси Иеманжу и
твоего покровителя – святого Раймунду, чтобы они так же неусыпно заботились об
обитателях особняков и не оставляли без поддержки арендаторов небоскребов.
Передавай
приветы девушкам с пляжа, парням из школы капоэйры, а также твоим соседям по
фавеле – ворам, наркокурьерам, убийцам, проституткам и стае бродячих собак.
Великобритания, офис
футбольного клуба «Манчестер Юнайтед».
По поручению Абдаллаха
аль-Касри и Высшего Совета «Армии ангела Джебраила».
Футбольный
клуб «Неудержимые носороги», базирующийся на территории, контролируемой
вооруженными формированиями под руководством одиозного полевого командира
Абдаллаха аль-Касри, приглашает легендарный коллектив с Туманного Альбиона провести
благотворительный товарищеский матч на поле принимающей стороны. Вырученные
средства будут направлены на закупку современных медикаментов и оружия, с
помощью которых члены Высшего Совета ААД надеются восстановить законность и
порядок в регионе и предотвратить дальнейшее расползание очагов анархии.
Гарантии
безопасности игрокам, тренерскому штабу, администраторам и медперсоналу гостей
предоставлены шейхом Абдаллахом аль-Касри лично.
Гренландия, Скорсбисунн,
бар «Веселые снегоходы», Эйнару Иверсену, до востребования.
Уважаемый
Эйнар Иверсен. С минуты нашего расставания на аэродроме мечтаю снова выпить с
Вами за Эдварда Грига, Фритьофа Нансена и всю норвежскую культуру в целом.
Мне
удалось встретиться с отцом и пройти с ним нелегкий путь постижения друг друга
и загадок бытийности. Я бы назвал это предприятие эвристическим путешествием
внутрь себя на фоне произвольно меняющихся ландшафтов. Я многое понял, едва не
погибнув от жажды, недоедания, солнечных ударов, укусов скорпионов и змей,
противопехотных мин и автоматов Калашникова.
Уверен,
Вам бы понравилась Северная Африка, не будь там так жарко.
От всей
души желаю Вам и Вашей эстафетной команде победы на Олимпийских играх.
P. S. Окажите мне маленькую услугу, если Вам под руку вдруг
попадется Нивиаксиак, пожалуйста, заставьте его надиктовать сборник эскимосских
сказаний и отослать мне. Заранее благодарен.
Срочная телеграмма в
оргкомитет ралли-марафона Париж – Дакар. Переслать Жану-Луи Бриссалю, Франция,
гараж под Тулузой.
Багги
перегон Дакар тчк Болеем следующий год тчк Удачи тчк
Выражаться более развернуто и отправлять эти
послания я планировал по прибытии домой, а пока, вместо почтового ящика, бросал
их в пятилитровую бутыль, где они перемешались со старыми письмами.
Так я и строчил по десятку писем и телеграмм
каждый день. Когда всем знакомым людям я написал по два и более раза, то
принялся за общественные организации, политические коалиции и транснациональные
корпорации. А иногда на ум мне приходили манифесты абстрактного содержания,
которые ни к чему конкретно не призывали и вряд ли могли бы быть адекватно
поняты людьми настоящего.
Ничто не мешало моим эпистолярным упражнениям.
Члены команды не хотели меня расстраивать и поэтому не болели, симулируя
здоровье и подтянутый тонус. Даже юркий кок-азиат стал включать в меню
тщательно прожаренные блюда. Я не брал в расчет немного усилившуюся качку. Нас
слегка задела зона циклонической активности, инициирующая штормы и тайфуны.
Не знаю, то ли мы сели на мель, то ли нас
торпедировал невменяемый марлин, но однажды я явственно расслышал сигнал
тревоги, исходивший из боцмана: «Пробоина в машинном отделении!»
В суматохе вместо аптечки я по ошибке схватил
сосуд с памятниками письменности и выбежал на палубу. Меня обдало шквальным
порывом и брызгами, я не удержался и выронил бутыль. Она раскололась вдребезги,
и все мои записи вырвались наружу. Белые листки, помеченные мелким
неразборчивым почерком, закружились надо мной, поднялись к капитанскому мостику
и зависли над кораблем, удерживаемые атмосферными завихрениями. Неожиданно для
меня их оказалось очень много – тысячи, десятки тысяч белых листков,
заполнивших шуршащее небо. Я не понимал, откуда они взялись, потому что не
написал бы столько за всю жизнь, будь она даже соизмерима по продолжительности
с веком галапагосских черепах.
Я проклинал свою неосмотрительность и
рассеянность. Мало того что машинное отделение захлестнула вода из пробоины,
так я еще и захламил своими бумагами все небо. Но листы внезапно рассредоточились
и полетели кто куда, словно стаи белоснежных океанических птиц. Часть из них
упала в море и, подхваченная течениями, понеслась к дальним бухтам и заливам, а
часть просто пошла ко дну.
Я хотел было побежать вниз, чтобы вместе с
бесстрашными моряками выкачивать воду и заделывать пробоину, но лишился обзора.
Ветер прибил к моему лицу изорванный в клочья фрагмент почтового сообщения. «В полной мере я могу называть себя очень
счастливым человеком, потому что знаю точные причины своего несчастья», –
прочитал я, после того как отделил фрагмент от лица.
Я проснулся и кинулся к столу. Бутыль стояла на
месте. На дне ее лежали свернутые как попало бумажки. Она была заполнена едва
ли на треть. Я успокоился и пошел в душ, смывать с эпидермиса пот ночного
кошмара.
Я не верил в необъяснимые чудеса, вещие сны и
иррациональные предчувствия. Просто у меня были хорошо развитые инстинкты,
чутко реагирующие на изменения природных условий. Меняющиеся вне «Тринакрии»
климатические обстоятельства проникали сквозь иллюминаторы и переборки в
структуру генома, пробуждая закрепленные в нем поведенческие программы. Цвет
неба и моря, скученность облаков, угол падения солнечных лучей, особый, ни с
чем не сравнимый уровень запыленности тропосферы и запах, источаемый нутром
континентальной плиты, – все говорило о том, что город, в котором впервые
обнаружены достоверные сведения и упоминания обо мне, находится всего в нескольких
днях пути. Ко всему прочему, я умел пользоваться современными аналогами
секстанта и астролябии и неплохо разбирался в картографии.
Приближение к дому заняло у «Тринакрии» еще
шесть суток. Поздним вечером мы вошли в гавань, которая являлась исходным
пунктом всех моих скитаний и служила отправной точкой, неподвижно застывшей в
пространстве, от которой отсчитывались все координаты. Я презрительно
пренебрегал движением Солнечной системы по направлению к созвездиям Лиры и
Геркулеса и центростремительным разбеганием галактик от непостижимости Большого
взрыва. Лишь эта гавань оказалась для меня начальным и конечным ориентиром, с
которым я связал нить своих помыслов.
Я стоял на носу, облокотившись о перила, и
наблюдал в компании Макбрайда за припортовой суетой, маскирующей человеческую
жажду первооткрывательства. Множество людей считали, что все открытия давно
совершены и довольствовались увеличением грузооборота.
Однако мое лицо не выражало мыслей о суетности
грузооборота и выглядело иначе. Макбрайд посмотрел в него и уловил это.
– Знакомый пейзаж? – спросил он.
– Часа четыре на автобусе до места, где я
родился и вырос.
– Но вы чем-то расстроены? – угадал мой
собеседник.
Передо мной, как на групповом фотопортрете,
предстал весь экипаж «Тринакрии», и я, помимо собственной воли, стал
размышлять, что будет с этими людьми, когда я покину их. Конечно, на борт
возьмут другого доктора, и, возможно, более сведущего в медицине. Но что он
будет делать, когда кому-нибудь из них не сможет помочь ни один врач?
– Найдите мне замену, – выговорил я после
длительной молчаливой сосредоточенности.
– Можете целиком положиться на меня, – сказал
Макбрайд.
Напоследок меня стеснило желание прогуляться по
палубе ночью. Споткнувшись о Бригиту и чертыхнувшись, я услышал звук
работающего двигателя моторной лодки, удаляющийся от судна. Кому-то не
терпелось сойти на берег еще больше меня.
Зрительные и слуховые анализаторы, вкусовые
рецепторы и органы осязания обещали мне покой и отдохновение от приступов
вакхических припадков, управляемую меланхолию и упоение одиночеством в тени
орошаемых садов, где проходили детские годы ничем не обусловленной радости.
Даже отолиты во внутреннем ухе возбужденно зашевелились, отчего у меня
закружилась голова. Я подошел к бортику и отхаркнулся, сливаясь своими
частицами с веществом океана.
Перепрыгнув через Бригиту, я пошел обратно к
себе, решив дожидаться нового доктора во сне, где относительное время ускоряло
свой бег и отпускало от себя сопричастных его течению, предоставляя им короткую
передышку.
Утром Бушприт и Макбрайд привели улыбчивого и
приветливого человека в белом халате, с которым они познакомились в баре у
причала, и я передал ему тщательно зафиксированные истории болезней всего
личного состава:
– Они все здоровы, как гигантские кальмары.
Главное – привыкнуть к корабельному меню. У вас есть дезинфицирующие растворы?
Похоже, человек в белом халате не успевал
соображать вслед моим мыслям и не понял, что обращались именно к нему, поэтому
его препроводили в «святилище Асклепия», бывшее моим кабинетом и спальней,
чтобы он быстрее адаптировался к непривычной обстановке.
– Наступила невыносимая минута расставания, и у
меня нет слов, чтобы выразить необходимую полноту чувств.
Слов у меня действительно не было. Я никак не
мог отыскать заготовленную речь и судорожно перепроверял внутренности карманов.
Старпом не испытывал необходимости в словах и
подарил на прощание книгу, название которой я не рискнул прочитать.
– Жаль, что покидаете нас, док. Вы отлично о нас
позаботились. У меня не было даже насморка, – признавался Бушприт, сжимая мою
ладонь и фаланги пальцев.
– Не забывайте писать, – напоминал Батукешвар
Датт, вручая на память авторучку с несмываемыми чернилами. Я не стал говорить, что
написал всем по два письма заранее.
– Завтра мы снимаемся с якоря. Капитан приказал
нам привести себя в порядок и быть готовыми к исполнению своих обязанностей,
как раньше, – сказал Макбрайд.
– А чем вы занимались раньше?
– Скажем так, выполняли некоторые
конфиденциальные поручения одного греческого судовладельца.
– Того самого?
– Есть сомнения? – прищурился Макбрайд.
– А как же ваш капитан? – спросил я.
– По-моему, он справится.
Внезапно боцман гаркнул:
– Ура доктору!
И его примеру последовала вся команда
«Тринакрии». К моему изумлению, дали залп из какого-то допотопного орудия, и
мы, оглохшие и растерянные, еще долго протирали глаза и прокашливались от
едкого дыма. Из моей бывшей каюты выглянул улыбчивый человек в белом халате,
приняв фейерверк на свой счет, и, довольный, ушел обратно.
С саквояжем, в котором лежали нетронутые бинты и
пластыри, но давно закончились таблетки от диареи, и с пятилитровой бутылью
из-под медицинского спирта, литра на полтора заполненной исписанной мелким
почерком бумагой, я топтался на набережной, не в силах заставить себя пойти
прямиком на автобусную станцию. Физиологически ощущаемая близость родного
города, где мой отец был известным адвокатом, и дома, оставленного в семнадцать
лет ради недостижимости высших идеалов, приятно отзывалась в нейросинаптических
узлах и брюшных ганглиях, и я целый час бестолково стоял у доков, где когда-то
бродил и грезил странствиями и раскрытием философских тайн.
Наслаждаясь моментом и пытаясь продлить его как
можно дольше, я пошел по улицам, удаляясь от моря, и, миновав сомнительные
таверны и постоялые дворы с коварными вдовами, вышел на центральную площадь.
На
скамейке около фонтана сидела чем-то очень расстроенная девушка с двумя чемоданами
и с желтым цветком в длинных черных локонах. Меня поразил ее фенотип, по-моему,
я уже встречал такой в своих фантазиях. Я раздумывал, сказать ли об этом прямо
или, по обыкновению, пройти мимо, но девушка робко подняла заплаканные глаза и
первая обратилась ко мне:
– Простите, доктор…
– Вы меня знаете? – От неожиданности мне
пришлось присесть рядом.
– Да. Я видела вас.
– Где же? – бесхитростно удивился я.
– Я видела вас на корабле прогуливающимся по
палубе вот с этим чемоданчиком.
– Ах, это?.. – небрежно указал я на саквояж с
выцветшим и обсыпавшимся крестом.
Но тут девушке с цветком пришло в голову
разрыдаться прямо на моем плече, и я решил тактично молчать, от смущения не
зная, куда девать руки.
– Извините, – остаточно всхлипывала она, когда
влага с ее глаз начала испаряться.
Я сказал, что, в сущности, она ни в чем не
виновата, и протянул ей платок. Девушка с цветком в волосах поблагодарила меня
и поинтересовалась, как добраться до Фалеалупо.
Это было далековато отсюда, и прямых рейсов в
ближайшее время не предвиделось. Но я посоветовал ей не тревожиться и повторил
вслух сказанное самому себе:
– Самое прекрасное в путешествии, ради чего оно,
собственно, и замышляется – это даже не возвращение домой, а лишь предвкушение
его.
По выражению ее глаз стало понятным, что ей бы
не очень хотелось, чтобы это предвкушение слишком затянулось. Тогда я достал
блокнот, быстро написал три строчки, элегантно вырвал листок и протянул
девушке.
Она повертела его в руках, и я прочитал в ее
любознательном, почти детском личике, внимательно склонившемся над содержанием
важной бумаги, смешение чувств – стыдливого недоумения и искренней
благодарности.
– Это рекомендательное письмо, – поспешил
разъяснить я.
Подняв слегка смущенный взор от этой неожиданной
путевки в жизнь, девушка зажглась особым внутренним освещением и одарила меня
магической улыбкой признательности. Мой мозг породил очередной нерегистрируемый
приборами флюид и растворил его в крови, отчего я почувствовал себя гораздо
лучше и стал ощущать свою сопричастность, необходимость и материальность. Хотя
до этого мне было очевидно, что ее бы хорошо приняли в любом припортовом
заведении и она смогла бы неплохо устроиться – с моими рекомендациями или без
оных.
Я поднялся со скамейки и засобирался было
уходить.
– Куда же вы теперь? – поинтересовалась девушка
и тут же осеклась. – Простите, это был глупый и неуместный вопрос. Ведь в мире
еще много тяжелобольных и неизлечимых людей… Наверное, даже такому человеку,
как вы, нелегко побеждать боль и страдания.
Не в силах сопротивляться подобной чистоте
восприятия сущностей и явлений, я разоткровенничался и поведал о своих
ближайших планах в области практической медицины.
– Эвтаназия?.. – задумалась моя собеседница,
произнеся это слово по слогам. – Я никогда не слышала раньше о подобных
клиниках… не сомневаюсь, это благородное и нужное начинание, которое принесет людям
много пользы.
– Конечно. Каждый человек должен иметь
возможность достойно и красиво уйти.
– Как вы сейчас?
– Да, примерно так.
Подбив носком ботинка лежащий у ног камешек, я
резко рванул вперед, попутно обводя и раскидывая финтами воображаемых
соперников. Забив великолепный гол в воображаемые ворота, я победно вскинул
руки и триумфально оглянулся назад. Неподражаемое дитя острова Савайи хлопало в
ладоши и звонко смеялось, неподдельно радуясь моему успеху.
Усмехнувшись на прощание, я отправился
готовиться к следующим матчам, с удивлением спрашивая себя, каким образом мне
все еще удается получать удовольствие от игры, в которой терплю полное и безоговорочное
поражение.