(Сергей Гандлевский. Бездумное былое)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2013
Близко к тексту
Елена ПЕСТЕРЕВА
Симметрия судьбы
СЕРГЕЙ ГАНДЛЕВСКИЙ. БЕЗДУМНОЕ БЫЛОЕ.
– М.: АСТРЕЛЬ, CORPUS, 2012.
Велико искушение начать рецензию с отсылки к прозе Сергея Гандлевского: «Трепанации черепа», «НРЗБ». Однако
автобиографичность в этой прозе – второстепенное качество. Проза Гандлевского, в действительности, продолжает сюжеты его
поэзии, разворачивает их, как полный текст разворачивает конспект. Применить эпитет «лирическая» к названным произведениям
куда уместнее, чем «автобиографическая».
Автобиография «Бездумное былое» представляет собой серию
рассказов об истоках семьи, воспоминания о раннем детстве, буйной молодости,
друзьях юности, становлении писателя – вплоть до сегодня. На первый взгляд
воспоминаний разрозненных, организованных местами хронологически, местами –
тематически. Но все, написанное Гандлевским, являет
собой сложную систему ссылок и автокомментариев,
логических связок, аллюзий, воспоминаний о воспоминаниях, отражений луча памяти
в бесконечной системе зеркал – циклическую ссылку памяти.
Автор и сам знает об этом, находит эти отражения с ощутимым
удовольствием и отыгрывает их. Интереснее всего, безусловно, когда эта
симметрия отражается и в прозе, и в стихе. Воспоминания о раннем детстве и
родителях неизбежно отсылают к стихотворениям последних лет: «Мама маршевую
музыку любила…», «Мама чашки убирает со стола…», «все разом – вещи в коридоре…»
(«и обязательный хрусталь / семейных праздников любую / подробность каждую
деталь / включая освещенье комнат / и мебель тумбочку комод / и лыжи за комодом»).
Вот этот самый хрусталь появится в воспоминании о Петре Вайле:
«Мы принимали гостей, человек
двенадцать. <…> Петя задержался
дольше других. “Сказать тебе,
чем ты был занят последние часа два?” – спросил он меня вдруг.
“Чем же?” – откликнулся я за мытьем посуды. “ Ты искал
глазами пробочку”, – сказал Петя.
Вообще-то – да… Пуская
пыль в глаза, я к приходу
гостей
наполнил водкой материнский,
еще поповский, графин, и, вероятно, мне, аккуратисту, действовало
на нервы, что пробку извлекли, а на место не водрузили».
В стихотворении 1981 года «Дай Бог памяти вспомнить работы
мои» есть строчка: «Я работал тогда пионерским вожатым». Об этом опыте
«вожатого», как и о других, разнообразных и подчас экзотических работах, в «Бездумном
былом» есть несколько страниц – и простого перечисления профессий, и детального
описания некоторых – Бог памяти дал. Фраза «А в зимние и демисезонные месяцы я
сторожил или дворничал» всего чуть-чуть длиннее, чем
строчка из стихотворения того же 1981 года: «Я сам из поколенья сторожей».
Роман Гандлевского «НРЗБ»
упоминается в «Бездумном былом» дважды: сначала конспектом романа будет названа
«Поэма о любви» – первое поэтическое произведение юного автора, затем память
предложит эскалатор на станции метро «Новокузнецкая», на котором автора осенило
ввести в роман счастливого соперника. Подобных отыгрышей сюжетов, когда история
юности или даже раннего детства или даже семейная легенда неожиданно
разрешаются через несколько десятилетий, в «Бездумном былом» множество. Вот
мама героя, пытаясь устроить сыну карьеру переводчика, через своих сотрудниц находит
протекцию – Юлия Даниэля. Вот через несколько лет Дадашидзе ищет переводов для
Юлия Даниэля – через Гандлевского. Прелестная сцена
из юношеской дружбы с Сопровским: «Как-то
мы с Сашей брели
по улице: ноябрь,
слякоть,
многодневное
похмелье, ни
копейки
денег. У служебного входа в продуктовый магазин
нас окликнули, поманили
и без
вступлений и “пожалуйста” показали,
какие ящики надо сгрузить
с машины, куда занести
и где
составить.
За труды дали
по трояку, что ли.
Мы вышли,
переглянулись
и польщенно
рассмеялись» – повторится с другими
деталями, когда среди сотрудников издательства «Художественная литература»
станут распределять стиральный порошок и вызвавшийся разгружать машину автор будет
премирован лишней коробкой «Лотоса». Шокирующее «свои», сказанное литовской
бабкой Антосей о литовцах, расстреливавших евреев в
пылу Второй мировой войны, через несколько лет
отыграется тем же самым «свои» в сцене баррикад у редакции «Эха Москвы»: «По
пустынной улице навстречу
баррикаде пошли какие-то
люди, человек
пять. “Кто идет?”– крикнули,
как в кино, с нашей стороны. “Свои!”
– послышалось в ответ, и на
меня повеяло бредятиной
Гражданской войны: какие
свои,
кому свои?..»
И в самом деле, какие могут быть «свои» для человека, не смогшего самоидентифицироваться даже с паствой в храме…
Но большая литература начинается там, где Гандлевский принимается говорить о большой литературе. То и
дело на перекрестках судьбы встает призрак Ходасевича. Первый
раз – вместе в призраком свободы, возникшим в горбачевские времена: «Но
внезапно и лавинообразно, без видимых причин “тысячелетний рейх” стал осыпаться
и оседать. Сперва не верилось,
но что-то наконец дошло до меня, когда в 1988 году я увидел в книжном магазине в Бронницах
среди букварей и разливанной “Угрюм-реки” том Владислава Ходасевича “Державин”».
И потом, когда Юрий Кублановский повезет главного
героя на кладбище Булонь-Бьянкур на могилу Владислава Ходасевича,
читатель вспомнит посвященное Кублановскому стихотворение
«“О-да-се-вич?”
– переспросил привратник…», а следом за ним память предложит: «“Или-или” – “и-и” не бывает…», в котором «И, когда он штаны надевает, /
Кофе варит, смолит на ходу, / Пьет таблетки, перепроверяет / Ключ, бумажник,
электроплиту / И на лестницу дверь отворяет», – явную
и долгую реминисценцию на строки Ходасевича: «Сам затерял – теперь ищи… // Бог знает, что себе бормочешь, / Ища пенсне или ключи».
Теперь о сложном пути становления писателя. Большая любовь
к животным вообще, и к собакам в частности, описываемая в «Бездумном былом»,
неоднократно напомнит «Очкарику наконец / овчарку
дарит отец. / На радостях двух слов / связать не может малец».
Та же самая любовь приведет подростка Гандлевского в
кружок юннатов, и лишь потом появится у него желание быть писателем. Вот так
это было в прозе: «И как-то зимним
вечером я шел с частного английского
урока, прокатился с разгона по длинной черной ледяной
проплешине на тротуаре, а когда
ступил на асфальт, решился – раз и получается, что
навсегда: буду-ка
я писателем. В сущности, на пустом месте».
А вот так – в 2006 году – это было в стихах:
Первый снег, как в замедленной съемке,
На Сокольники падал, пока,
Сквозь очки озирая потемки,
Возвращался юннат из кружка.
По средам под семейным нажимом
Он к науке питал интерес,
Заодно-де снимая режимом
Переходного возраста стресс.
<…>
И юннат был мечтательным малым –
Слава, праздность, любовь и т.п.
Он сказал себе: “Что как тебе
Стать писателем?” Вот он и стал им.
Вот он и стал им. Проза Гандлевского
контрапунктна его поэзии. Его поэзия – его жизни. Его жизнь – может быть, в большей степени, чем у многих других, –
жизни именно этой страны в именно этот промежуток исторического времени (несмотря
на то, что писал: «Я прожил немассовую жизнь…»).
Безусловно, все это – лирика. «Бездумное былое» оставляет ощущение чуть более
близкого знакомства с уже давно знакомым, и потенциальный читатель его –
немассовый и знакомый, но вполне реальный. А «случись
огласка громче,
я бы подозревал, что дело нечисто (лирика
как-никак), будь она
тише – огорчался
бы (как-никак
лирика)».