Повесть
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2013
Дмитрий Стахов – московский журналист, прозаик, эссеист, критик. Окончил психологический факультет МГУ. Автор восьми романов, многочисленных рассказов и повестей. Проза издавалась во Франции, Нидерландах и др. Романы номинировались на премии «Большая книга», «Русский Букер», «Национальный бестселлер».
Кредитная история
повесть
1
Случившееся
с Быльчихиным напоминает сюжет американского фильма. Из тех, где в титрах
имеется уведомление, будто фильм основан на реальных событиях. С одним важным
отличием – главный герой, сам Быльчихин, постоянно ускользает, передавая свои
функции другим персонажам, что американским фильмам вовсе несвойственно.
Возможно, это происходит оттого, что всё, от начала и до конца, произросло на
нашей почве. Со всеми реалиями и особенностями, ей свойственными.
Хотя,
если перенести эту историю на экран, зритель, взыскующий, как некоторые
уверяют, отечественного материала, может и клюнуть. Надо только что-то
изменить, а что-то присочинить. В настоящем кино обязательно присутствует вымысел,
делающий истину правдоподобной, готовой к употреблению, заставляющий поверить в
реальность происходящего, а те, кто полагает, будто видят на экране правду
жизни, на самом деле ведутся на ее изначально лживую копию. Да и моя история
Быльчихина не та, что была в реальности, а та, какой я смог и захотел ее запомнить.
В этом сила памяти. Ну и слабость, понятное дело. Поэтому сам я готов послужить
рассказчиком, обретающим телесность и влезающим в кадр. Согласен, что это
совершеннейший постмодернизм и, если создатели будущего фильма сами от меня не
избавятся, их заставит продюсер. Меня вырежут. Обидно!
Впрочем,
я здорово отвлекся, но все же попробую пока, по мере сил, пройтись, так сказать,
по еще не написанному сценарию. Итак, анимированная заставка студии, музыка и –
вводная, предваряющая сцена «Жена Быльчихина приезжает к рассказчику просить денег»…
…Появилась
она неожиданно, без звонка. По домофону голос был совершенно неузнаваемым:
–
Это я!
–
Кто «я»?
–
Ну я!
–
Кто вы?
Тут
жена Быльчихина заверещала, какой я болван, болваном был, болваном остаюсь,
болваном буду, и была мною узнана. Едва переступив порог, жена Быльчихина
начала рассказывать про коллегу по музею, специалиста по дворянским усадьбам.
Специалист ехал – «Ты представляешь?! Вот ведь совпадение, да?!» – в небольшую
деревеньку по соседству с бывшей моей дачей. Обмерять сохранившийся от барского
дома фундамент. Якобы по заказу живущих ныне в Италии барских потомков. Подвез
по дороге.
–
Вон, смотри! – Жена Быльчихина простучала каблучками в кухню. – Он разворачивается!
Смотри! Ну почему тебе неинтересно, какие у меня коллеги? Образованный, глубоко
образованный человек…
Значительно
позже, почти ночью, вспомнив о словах жены Быльчихина про обмер фундамента, я
слазил в Интернет и выяснил, что по соседству с моей бывшей дачей в самом деле
была дворянская усадьба. Двухэтажный (низ – каменный) дом стоял в глубине
большого парка. К дому вела обсаженная липами (аромат цветущих лип когда-то
символизировал для хозяев и их гостей приближение к райским вратам) аллея. От
дома действительно остался только фундамент, да и то фрагменты: большую часть
кирпичей растащили еще в тридцатые годы прошлого века, года через полтора после
того, как сгорела располагавшаяся в бывшем господском доме школа. Безымянный
автор статьи для сайта писал, что когда-то у жившего здесь барина была одна из
крупнейших в дореволюционной России библиотек, коллекция музыкальных
инструментов, великолепная мебель красного дерева. И сладострастно описывал,
как библиотеку – барин уже плыл в Константинополь – вывезли в волость, где след
ее простыл, как мебель порубили на дрова, в рояль нагадили, а на скрипках
попробовали играть как на балалайках, но – не получилось.
Но
тогда, днем, глядя на почти черный на фоне окна силуэт жены Быльчихина, я думал
не о том, каких только не бывает специалистов, и не о том, что она хочет
заставить меня ощутить чувство ревности. Я думал, какая она красивая. Глупая и
красивая. Глупая, красивая, добрая. Золотое сочетание.
Потребная
сумма была незначительной, но для жены Быльчихина равнялась двум годовым
окладам. Как обычно, для чего нужны деньги, она не сказала. По сложившейся
традиции жена Быльчихина сразу заявила, что просит в последний раз. Таким
заявлениям я значения не придавал. То, что сам Быльчихин ничего знать не
должен, подразумевалось само собой. Я согласно кивнул, она благодарно улыбнулась.
При улыбке у нее все так же обнажались десны…
…В
школе мы с шестого класса сидели рядом. На втором курсе я познакомил ее с
Быльчихиным, своим однокурсником, он влюбился, таскался за ней, надоедал,
провожал после занятий, она его гнала, он ночевал в соседнем подъезде, потом
встречал утром и провожал в университет. Потом Быльчихин сделал предложение,
она позвонила, сказала, что приедет ко мне на дачу, я ее встретил на станции,
она сразу, на замусоренной, затоптанной платформе, заявила, что дала Быльчихину
согласие, но первым у нее буду я, тот, кого она любит, а не тот, с кем она
будет счастлива. И тот, кто будет счастлив с ней.
–
Как?! Ты до сих пор?
–
Да. Ты же меня не замечал!
–
Я? Не замечал? Мы были самыми близкими друзьями!
–
Ну вот! Поэтому и не замечал.
–
И ты все ему расскажешь?
–
Конечно! Сегодня же. Мы обещали все друг другу рассказывать. У нас нет и не
будет тайн. Только правда. Всегда и везде.
По
прошествии лет жена Быльчихина обросла тайнами и недомолвками, но тогда забрать
ходячую правдивость прибыл Быльчихин и проникновенно, с пафосом заговорил, что
мы с ним навсегда останемся друзьями, что нет ничего важнее дружбы и он не
хочет, чтобы между нами что-то стояло. Я соврал, мол, между нами ничего не
стоит. Тем более что будущее быльчихинское счастье невинно сидело с книжечкой в
шезлонге под березкой. Они пошли через поле, через старый еловый лес к станции,
а я – как сейчас помню! – вошел в дом, лег на еще не остывшие от жара ее тела
простыни, на которых еще не высохла кровь, зарылся лицом в подушку – на ней
завивался русый волос. Да, любовь – это одно, счастье – это другое, тут мой
самый близкий друг безвозвратно ушедшей юности был прав.
Наверное,
стоявший под навесом «москвич», на котором когда-то я вез ее от станции, сгнил.
Дедовский, со старыми-старыми, еще черными номерами. Новые хозяева утащили его
на свалку, навес снесли. Дача давно продана, бревенчатый дом разобран, на
участке стоит что-то модное, с башенками, балясинами, яблони вырубили. А был
неплохой сад!
Пусть
я снова отвлекся, но как, как это снять? Уму непостижимо!
Титры!..
…Быльчихин
позвонил в дверь практически сразу после того, как она закрылась за его женой.
Он как-то обошел и консьержа, и кодовый замок. Видимо, способность появляться
следом за женой, заложенная тогда, когда она еще не была таковой, только укрепилась.
Я хотел было спросить, не встретил ли он свою жену, но, вглядевшись в его лицо,
решил не мучить Быльчихина вопросами.
Выглядел
Быльчихин не лучшим образом. Мешки под глазами, залысины, обещающие вскоре
соединиться с идеальной формы тонзурой, бледность, тонкошейность. Не
виделись-то всего ничего, а встреть я Быльчихина на улице – прошел бы мимо.
Битый жизнью интеллигент. Неприятная нозологическая единица. Мы обнялись, и он
хлопнул меня по спине старым тощим кожаным портфелем. Когда-то портфель был
пухл, солидно наполнен, оттягивал Быльчихину руку. Всё в этом мире становится
хуже, всё и всегда. Мы с ним когда-то писали полушутливую статью на конкурс студенческих
работ, в которой выводили формулу всеобщего скурвления, являвшегося следствием
экстериоризации индивидуального комплекса неполноценности, приобретающего таким
образом социальные черты. Через много лет один выпускник спросил разрешения,
использовал наши идеи в своей заявке и получил грант Йельского университета. А
у Быльчихина теперь был изношен воротник рубашки. Скурвление не знает границ.
–
Как давно я у тебя не был! – сказал Быльчихин.
–
Чаю? – спросил я.
–
А ничего посерьезнее нет? Где твои? В Лондоне? В Швейцарии?
–
Кто в Лондоне, кто в Швейцарии, кто здесь… Что будешь?
–
На твой вкус.
Пока
я разливал, Быльчихин поведал, что за время, минувшее с последней встречи, не
только ушел с кафедры в альма-матер, но успел покинуть и кафедру перекупившего
его частного университета. В альма-матер он оставил недописанную докторскую, в
частном университете, прельстившись большими деньгами в консультационном
центре, стабильность и гарантии. Жена Быльчихина ничего об этом не говорила.
Впрочем, я и не спрашивал. Консультационный центр так консультационный центр.
Психология во многом похожа на религию. Выбираешь одну из, выбираешь конфессию,
получаешь приход или маешься без оного. Было видно, что Быльчихин, покинув
высокую науку, больших успехов не достиг. Ему впору было стоять возле метро с
коробкой, трясти в ней мелочь, предлагать ответы на вопросы типа: «Почему меня
не понимают?» или «Почему меня не любят?».
Но
оказалось, все намного серьезнее.
Мы
выпили.
Выплюнув
косточку оливки, Быльчихин вздохнул: он ухитрился попасть в аварию с
неоформленной еще страховкой, хотел прокатить сына от салона дилера до офиса
страховой компании, мальчик получил тяжелые травмы, не может самостоятельно
передвигаться, инвалидное кресло. У Быльчихина хватило ума посадить сына на переднее
сиденье, разрешить не пристегиваться. Каких-то пятьсот метров, могли пройти
пешком, могли застраховаться в салоне. А тут еще какие-то перевернутые
треугольники! Быльчихин объяснял сыну предназначение блестящих кнопочек на
торпеде и не уступил дорогу развозившему по автомобильным салонам кока-колу
фургону.
Бамс!
Жена
Быльчихина промолчала и об этом.
Если
бы Быльчихин продолжал тянуть резину на кафедре, неважно – в альма-матер, в
частном университете, у него бы не возникла мысль взять кредит и поменять
старые, доставшиеся от отца «жигули» на зализанную «киа». Теперь, помимо денег
на выплату за груду железа, в которую превратилась «киа», на ремонт фургона, на
проценты по кредиту, который непонятно как и когда возвращать, Быльчихину нужны
средства на лечение сына. Оперировать советовали за границей. Хорошо еще
Быльчихин не успел продать «жигули» – без машины никак нельзя. Ну никак!
–
Да, никак, – согласно кивнул я, вспомнив, что у матери Быльчихина был участок в
садоводческом кооперативе, щитовой домик, грядки с клубникой. Жена Быльчихина
клубнику не любила. Жена Быльчихина любила малину. И настояла, чтобы на участке
возле забора и неподалеку от будочки туалета были высажены кусты. Малина
разрасталась. Лезла настойчиво на клубничные грядки. Мать Быльчихина пыталась с
малиной бороться, но сил ее не хватало. Она просила помочь сына, но Быльчихин
увиливал от работы на участке. Земля была ему чужда, он парил в эмпиреях.
–
А ты на чем ездишь? – спросил Быльчихин.
Я
ответил.
–
Она же очень дорогая в эксплуатации!
–
Дорогая,– согласился я и скрутил с бутылки крышечку.
Мы
повторили.
Быльчихин
сунулся к хозяевам консультационного центра, а те напомнили, что хоть он и
кандидат наук, но работает без лицензии. На психотерапевтическую деятельность.
Они и так платят за его обучение и стажировку. Они и так рискуют. Нет, нет-нет,
никакой материальной помощи. Никакой.
–
Еще нальешь? – Быльчихин криво улыбнулся.
Я
налил, и мы выпили еще по одной.
–
У нас был заказ на аттестацию сотрудников банка. Составляли личностные профили,
проводили собеседование. Банкиры хотели, чтобы мы дали им формальные основания
кого-то отсеять, кого-то перевести в региональные отделения, что практически
равнозначно увольнению…
Да,
что-то случилось с Быльчихиным. Вместо науки он занимался прикладной работой,
причем такой, с которой – под руководством аспиранта, – обрабатывая результаты
тестирования на компьютере, могли бы справиться третьекурсники.
–
…Я кредит оформлял в том же самом банке. Думал, по знакомству это будет лучше.
Вовсе не лучше, а потом они своих должников по кредитам – меня в том числе –
передали какой-то структуре. Коллекторская контора называется. Там сидят волки.
Малейшая просрочка – штраф. – Быльчихин щелкнул по стаканчику. Он поминутно
вытирал уголки рта, часто моргал, подхихикивал. – Кажется, я попал, – сказал
он, достал носовой платок и вытер лысину. – Завтра надо выплатить очередной
платеж, но мне уже никто не дает. Да мне и обратиться-то не к кому! Мы жили так
обособленно…
Не
поверите – мне стало его жалко. Нет, я не хотел его унизить, просто я твердо
решил не говорить Быльчихину правду. Молчать, отделываться общими фразами.
Помочь – да, но не жалеть. Это было непросто.
–
Привет жене! – крикнул я, когда Быльчихин, нетвердо ступая, спускался в ведущий
к входу в метро подземный переход. С моими деньгами в портфеле.
–
Обязательно! – откликнулся Быльчихин.
И
тут я почувствовал, что за мной наблюдают. Высокий человек в мятом льняном
костюме. Когда мы с Быльчихиным отошли от банкомата и начали прощаться, он
стоял неподалеку от киоска «Печать». Вслед за мной вошел в магазин возле
подземного перехода. Я купил творог, молоко и сигареты. Льняной стоял за мной
через одного человека. Чувствовалось, что дезодорант у него подороже, чем у Быльчихина.
–
И пакет…
Отойдя
от прилавка, я медленно перекладывал в пакете покупки. Изучал надпись на
сигаретной пачке. Доставал телефон, делал вид, что пролистываю адресную книгу.
А льняной покупал минеральную воду без газа и шоколадку. Сластена. Бережет
кишочки от газов. Мне удалось телефоном сделать несколько снимков, два из них
получились прямо-таки великолепно. Как на заказ. Анфас и профиль. Мелькнула
мысль, что льняной и есть тот самый специалист по дворянским усадьбам, по
совместительству – любовник жены Быльчихина. Кое в чем я был близок к правде.
Потом я подхватил пакет, спрятал телефон. Вышел и увидел, как льняной садится в
машину. Для специалиста по дворянским усадьбам слишком хорошую. Надо было не
любоваться фигурой жены Быльчихина, а подойти, когда она звала, к окну и
посмотреть на машину ее коллеги. А теперь еще надо запомнить номер – не снимать
же его так, в открытую. Мне бы впрыгнуть в какое-нибудь шахид-такси, сказать:
«Вон за той машиной!» – проследить, выследить, но я подумал, что жена
Быльчихина наконец-то нашла что-то стоящее, порадовался за нее и номер не
записал…
2
…а
надо было. Льняной оказался одной из самых главных фигур в истории Быльчихина.
Можно сказать, если бы не льняной, история тихо увяла бы в банальных, скучных
деталях, скрытых в банковских договорах о кредитовании физических лиц, в нудных
поисках денег. Льняной даже запустил в этой истории некий внутренний процесс,
из которого – но уже, думаю, без меня – может получиться мелодраматический
сиквел. Так вроде бы называется продолжение фильма. Хотя у него мало шансов
самому оказаться в этом сиквеле. Но я вновь отвлекся…
…Первый
ребенок у Быльчихиных родился с большой головой и паучьими ручками-ножками.
Вскоре после свадьбы, но, когда их регистрировали, живот у жены Быльчихина был
еще почти незаметен. Шлепнули штамп, и жену Быльчихина начало в буквальном смысле
раздувать.
Ребенка
долго выхаживали, лечили, ножки несколько укрепились, но голова росла быстрее
тела. Впервые я увидел его в колыбельке. Он был ужасен. Даже покинутые, несчастные
младенцы в Доме малютки – я был волонтером в те давно прошедшие годы, когда еще
верил, что делами добрыми можно искупить содеянные тобой гнусности, – отмытые и
накормленные, пахли необъяснимо прекрасно. Этот же источал запах бесполезной,
никому не нужной жизни, который страшнее запаха смерти. Но он выжил и через несколько
лет уже шел к нам, ко мне и к жене Быльчихина – она попросила ее отвезти, – по
аллее интерната. Хотя «шел» сказано слишком сильно. Он, стараясь не упасть,
семенил, мелко вибрируя всем телом, поддерживая голову руками, и, ощерив мелкие
коричневые зубы, изображал улыбку. Для человека неподготовленного зрелище было
невыносимым. Я оказался неподготовленным.
Зачать
второго не получалось долго. Тогда жена Быльчихина впервые попросила денег:
Быльчихин погружен в науку, аспирантура, защита кандидатской, платили мало, а
обследования и лекарства уже стали дороги. Вообще цена на лекарства,
предназначенные для лечения прогрессивного паралича, рака, бесплодия, поднимается
искусственно. Люди все равно заплатят. Это рынок. Милые специалисты в белых
халатах на самом деле обыкновенные бандиты. Кошелек или жизнь. Такой принцип
всегда работал и будет работать без проблем. Он же приложим и к искусственному
оплодотворению – малоподвижным сперматозоидам Быльчихина требовалось придать
ускорение. Ускорение – отдельный тариф. Я заплатил, а когда они ускорились,
когда один из них, самый бойкий, проник в яйцеклетку и процесс пошел, то жена
Быльчихина чуть не умерла от токсикоза. Потом был один выкидыш, другой. И
каждый раз все начиналось с нуля, без каких-либо скидок как постоянным
клиентам. После того как вносились деньги, после того как на банковских документах
ставилась подпись, улыбчивые люди в белых халатах становились тем, кем они были
на самом деле, – обыкновенными жлобами.
Когда
несчастный мальчик, что теперь после аварии попал в инвалидное кресло, все-таки
появился на свет, паучок стал в интернате старожилом. Он горько, пуская пузыри
и истекая соплями, плакал, если к нему приезжала быльчихинская жена, требовал
Быльчихина. Ехал Быльчихин, потом возвращался и сообщал, что первенец начал
отличать пирамидки от шариков, параллелепипеды от конусов. Что узнает букву
«К». Только «К». Почему? Мне надо было тщательнее заниматься нейропсихологией.
Что говорит нейропсихология про букву «К»? У меня по этому предмету была
тройка. Единственная за все годы обучения.
Но
я вновь отвлекся…
…Когда
выяснилось, что сперматозоиды Быльчихина утратили былую подвижность, я продавал
дачу. Потом квартиру. Потом по липовой сделке квартиру, выписав из нее живущих
и ни о чем не подозревающих бывшую жену, ее дочь от первого брака, нашего
совместного сына и тещу. Риск был оправдан: чуть меньше полутора процентов
акций четвертого по величине и третьего по мощности в мире алюминиевого
комбината стоили того. Правда, человек, предложивший купить акции, был
практически незнакомым. Я видел его всего несколько раз. А должен был передать
ему очень, очень большие деньги. Всегда приятно, если тебя облапошат близкие.
Товарищи. Малознакомых надо держать от себя подальше.
Я
приезжал в его город в командировки. С ним выпивал. Закусывал. Знал, как его
зовут, должность, был знаком с некоторыми его бытовыми предпочтениями. И
только. Правда, на одном из семинаров по управленческим нововведениям, которые
мы проводили с аборигенами, я дал совет, как организовать работу с молодыми
специалистами. Он последовал совету, получил повышение, из молодых специалистов
собрал кооператив, начал богатеть, а когда заместителя директора комбината
взорвали вместе с детьми, которых замдиректора должен был подвезти на служебной
машине до школы, моего поставили на освободившееся место. И купить акции мне
предлагал уже не бывший освобожденный секретарь комсомольской организации, а
член совета директоров, метивший на пост гендиректора. Хотя склонности у него
остались прежними. Любил крупных женщин с округлыми полными руками. Любил
танцевать с ними, положив маленькую голову на торчащую большую грудь.
Оттанцевав, выпивал полрюмочки – он никогда не наливал по полной, никогда! – и
говорил, что, мол, жизнь хороша…
…Под
каблуками очередной высокой женщины в темно-красном платье и черных чулках
поскрипывал паркет гостиничного номера люкс. Позднесоветский шик. Спальня,
гостиная, кабинет. В гостиной буфет с сервизом и разностильными бокалами и
рюмками. Горячая вода только до десяти утра, вечером после одиннадцати. Днем
нет и холодной. Ванна шершавая, мыло земляничное, в прихожей, в шкафу, баночка
вонючего гуталина, старая щетка, рожок для обуви. Огромный телевизор «Рубин».
Сумка с деньгами валялась под телевизионной тумбой. Телевизор работал без
звука. Музыка кончилась. Член совета директоров выключил магнитофон, вытащил
кассету:
–
Перепиши мне это!
–
Возьми ее себе!
Он
положил кассету в карман пиджака, наклонился над журнальным столиком, налил
полрюмочки, почти не разгибаясь, выпил, закусил ветчиной.
Женщина
в темно-красном платье пританцовывала перед зеркалом. Я почувствовал ее взгляд.
Женщина подмигнула, провела толстым языком по ярким губам.
Бывший
секретарь кашлянул, кивнул на сумку.
–
Да, – сказал я.
Он
забрал сумку, уехал на служебной «Волге» к жене и детям, а женщина в
темно-красном платье осталась. Уже светало. Я лежал поперек широченной кровати.
Голый. Покрытый крупными каплями пота. Курил. Она курила в кресле.
–
Получится в следующий раз, – сказала она.
–
Следующего раза может не быть, – сказал я.
Она
погасила сигарету, села рядом, погладила меня по животу:
–
Ну что ты так переживаешь?! – Ее тронула моя безысходность. – Милый…
Вечером
член совета директоров привез акции, какие-то чеки, свидетельства и еще кучу
бумаг. И другую женщину. В синем платье. Я был потрясен тем, что меня не
обманули. Было выпито по полрюмочки. Член совета директоров уехал. Молнию на
синем платье заело, платье пришлось стягивать через голову. Огромная грудь,
опустившись на макушку, оглушила. Передо мной раскрывались перспективы. Все
было моим. Меня было не остановить. От счастья я расплакался. Никто и ничто не
могло меня успокоить. Вызывали врача. Врач сказал, что это переутомление. Мне
сделали укол. Я уснул.
Года
через два член совета директоров позвонил и попросил приехать. Захватив акции с
собой. Надо было что-то переоформить, и мои проценты должны повыситься. Я
пребывал в благостном, после двух выплат дивидендов, настроении. Вернул обе
квартиры, вторую – с улучшением, прописал прежде выписанных, отдал им за обиды
и унижения – нанятые покупателями молодые люди приходили с арматурой, их
арматурой отгоняли нанятые мной – сантиметров пятнадцать стодолларовых купюр.
Оставалась дача. Чтобы выкупить ее, денег не хватало, и я поверил столь
странному, но заманчивому предложению и приехать согласился.
Меня
встретил человек в спортивных штанах, короткой кожаной куртке и кроссовках
настолько белых, что хотелось зажмуриться. Человек держал синими от татуировок
пальцами картонку с моей фамилией. Меня посадили в большой джип с черными
стеклами. Там, в грузовом отсеке, лежал продавец акций. Видимо, уже бывший член
совета директоров. Опухший от побоев. Из левой ноздри его расплющенного носа
торчал напитавшийся кровью ватный тампон. Он дышал с присвистом. Руки были
скованы за спиной наручниками. Углом моего чемодана его задели по ноге. Он
застонал через заклеивающий рот китайский серебристый скотч.
–
Поехали! – скомандовал сидевший на переднем сиденье человек в коричневом
костюме.
Мы
доехали до высокого берега реки. Дул порывистый ветер, желтые листья срывались
с разлапистых веток, падали в воду, на отражавшиеся в ней облака. Пахло мокрой
кожей, далекими заводами, подмерзшим за ночь дерьмом. Из приехавшего за нами
другого джипа вышел человек в сером костюме, расстегнутом заношенном пальто,
волосатой кепке с поломанным козырьком.
–
Я нотариус, – надтреснуто сказал он. – Вам надо расписаться тут, тут, тут, тут
и тут. – Он вытащил из внутреннего кармана толстую ручку, отвинтил колпачок,
золотое перо блеснуло, меня подтолкнули к горячему капоту джипа, на котором уже
были разложены нужные бумаги.
–
Пора исправлять ошибки, – сказал человек в коричневом костюме.
Я
хотел было сказать, что за акции заплатил свои деньги, но подумал, что это вряд
ли будет понято так, как надо.
–
Давай! – сказал человек в коричневом костюме.
Я
взял ручку с золотым пером. Подписался. Нотариус переложил бумаги. Я подписался
еще раз и еще. Налетевший порыв ветра сорвал только что подписанную мной бумагу
с капота, человек в спортивных штанах побежал за ней по зеленой, придавленной
инеем траве, поймал, вернулся. Я подул на замерзшие пальцы.
–
Давай! – сказал человек в коричневом костюме.
Я
поставил две последние подписи. Нотариус собрал бумаги в портфель, сел во
второй джип, который тут же развернулся, юзом пошел по самому краю берега, двое
выволокли продавца, подтащили к обрыву, человек в спортивных штанах достал
из-за пояса пистолет, выстрелил продавцу в затылок, продавец исчез, стрелявший
остался на месте, двое быстро пошли ко мне.
Как
это они убивают, а трупы – не прячут? Такая мысль меня тогда волновала. Или
там, внизу, под обрывом, сидят наготове люди и только ждут, когда сверху упадет
очередной труп, чтобы приступить к утилизации? Или под обрывом глубокая вода?
Но ведь они ничего не прицепили убитому на ноги! Всплывет! Обязательно
всплывет!
–
Ты консультировал объединение? – вдруг спросил человек в коричневом костюме.
–
Да, но нас была целая команда, – ответил я. – У каждого была своя задача…
–
У тебя?
–
Ну, я психолог, я…
–
МГУ заканчивал?
–
Да…
–
Кафедра?
–
Социальной психологии.
–
Диплом?
–
Что «диплом»?
–
Тема?
Я
не мог вспомнить тему. Во рту было полно слюны. Хотелось помочиться. Далеко-далеко
лаяла собака. Высоко в небе летел оставляющий за собой широкий белый след черный
самолет.
–
Опосредование… – Я сглотнул и поперхнулся.
–
Что?
Я
вспомнил! Мне на кафедре говорили, что тема слишком обширна для диплома, что
это уже кандидатская. Я защитил диплом на «пять». И похерил аспирантуру. Я,
получалось, все похерил.
–
Полнота цикла групповой деятельности как фактор опосредования внутригрупповых
процессов. Такая тема… Но я сейчас консультирую индивидуально. Проблемы
личности. Алкоголизм и наркомания. Отношения в семье. Особенно в таких семьях,
где существует проблема насилия. Это новая для нас тема…
–
Насилие?
–
Нет, не само оно… Новизна в том, что прежде об этом не говорилось, это не
обсуждалось. Как-то так вот…
Человек
в коричневом костюме посмотрел на стоявших позади меня, я услышал, как один из
них сунул руку в карман, услышал щелчок зажигалки, стоявшие позади меня
закурили.
–
Садись! – Человек в коричневом костюме открыл дверцу, разместился на переднем
сиденье. Один из стоявших позади пошел к водительской двери. Другой открыл
правую заднюю дверь и чуть подтолкнул. Нога сорвалась с подножки, головой я
ударился о стойку, клацнули зубы. Чья-то крепкая рука ухватила воротник моей
куртки.
–
Не ушибся? – спросил стрелявший в затылок.
3
Быльчихина
со всеми потрохами – кредитом, процентами и штрафами, полным его
жизнеописанием, явками и паролями, со всем тем, что у Быльчихина есть, что на
кого записано и кто чем владеет, – банк передал коллекторской фирме. Специально
созданной для выбивания долгов. Банковский бизнес должен быть внешне чист,
корректен. Костюмчик. Гаврилка. Каждодневное бритье. Грязную работу пусть
делают грязные же люди. Грязные изначально или изгваздавшиеся, заляпанные. Они
тоже носят галстуки, тоже каждодневно бреются, но у них где-то в глубине сидит
нечто порочное. Что-то пакостное. Как у того коллектора, который непосредственно
занялся Быльчихиным.
Выбить
долг из Быльчихина было его первым заданием. Когда Быльчихин оформлял кредит,
коллектор еще работал в банке, только занимался не кредитами, а инвестиционными
пакетами. Быльчихин, используя систему тестов, в основном плохо адаптированных,
собранных им наспех, под задачу, провел аттестацию полутора десятка клерков.
Уволили всех. Причем и таких, кто, по мнению Быльчихина, был перспективным
работником. Если бы у коллектора была возможность ознакомиться, он бы увидел,
что составленная на него Быльчихиным характеристика всецело положительная. Что
он-то, по мнению Быльчихина, перспективнейший из перспективных. Возможности не
предоставилось – уволенным сообщили, что увольняют по результатам быльчихинской
аттестации, и в глазах коллектора Быльчихин стал тем, кто порушил жизнь и
карьеру. Не сам он, не идиоты, посоветовавшие ему учиться на экономическом
факультете, не ставившие ему «пятерки» профессора, не старший брат, сказавший,
что начать надо с азов, не взявшие на работу в банк, не банковское начальство,
не непосредственно сообщивший об увольнении начальник. Быльчихин! Виноват во
всем был Быльчихин, ни сном ни духом не подозревавший о появлении смертельного
врага. Персонализация вины далеко не всегда коренится в искаженном мышлении и в
принятии на себя ответственности за события, которые невозможно было
контролировать. Она может быть как раз следствием вполне рациональных
рассуждений, выбора того, кто виноват непосредственно, в переносе на него всей
полноты агрессии и злобы. Заказчики подставили Быльчихина. Но объяснять это
всем уволенным и тому, кто оказался в коллекторской конторе, было бессмысленно.
…Мы
сидели на улице, из-под ножки столика постоянно выскакивала сложенная в
несколько раз салфетка, пили жидкий дорогой кофе, ели жирные невкусные
пирожные. Улица шумела, ветер нес пыль по выщербленным тротуарным плиткам,
прикрывавший от солнца полосатый зонт грозил завалиться вместе со столиком.
–
Послушай. – Я облизал ложечку. – Надо быть полным идиотом, чтобы обвинять
твоего мужа. Банк хотел провести…
–
Санацию.
–
Что?
–
Они называют это санацией. Такой стоматологический термин. Перед протезированием
санируют полость рта, удаляют лишнее, развалившиеся зубы.
–
А, ну да… Пусть санацию. Им просто требовалось основание…
Я
нагнулся поправить салфетку, посмотрел на нее снизу вверх. Удивительно, что
раньше я никогда не обращал внимания на изящество ее ноздрей. Когда она говорила,
кончик ее носа чуть подрагивал. Я скосил взгляд. Ноги у нее были бледные, кожа
покрыта мурашками, тонкие белесые волоски дрожали. Мне захотелось лизнуть ее
возле колена, я распрямился и спросил:
–
Что ты сказала?
–
Что?
–
Повтори, я не расслышал.
–
Боюсь, мне опять нужны деньги. Вот что я сказала. Деньги. Мне стыдно. Они опять
нужны.
Она
выдержала мой взгляд. В ее больших глазах медленно, словно отфильтровываясь из
какой-то неисчерпаемой емкости, скапливались чистые, прозрачные слезы. Они
перетекли через нижние веки, намочили ресницы, одна слезинка торопясь побежала
по щеке, на полпути остановилась, высохла, оставив после себя ровный и узкий
след. Официантка в который раз подошла и потянулась к пепельнице. Жена
Быльчихина шмыгнула носом.
–
Спасибо, – сказала она официантке.
–
Почему ты боишься?
–
Что?
–
Ты сказала: боюсь, мне опять нужны деньги. Почему ты боишься? И чего?
–
Потому что мне не у кого, кроме тебя, попросить. А я обещала, что больше этого
делать не буду. Я боюсь, что тебе надоест и ты мне откажешь. Боюсь, что если ты
дашь, то я вскоре снова тебя попрошу…
За
первой слезой-разведчицей быстро проскользнули еще две, причем последней
удалось достичь скулы, соскочить вниз, упасть на ключицу.
–
Деньги нужны для выплаты процентов?
–
Этим занимается он…
Жена
Быльчихина ткнула большим пальцем правой руки куда-то за спину. Я посмотрел
через ее плечо. Будто бы Быльчихин сидел за соседним столиком или шел вверх по
горбатящемуся к широкой улице переулку. Она уже давно не называла Быльчихина по
имени.
–
Я говорю серьезно! Что ты улыбаешься?
Я,
оказывается, улыбался. Мне было – так могла подумать жена Быльчихина – весело.
–
Да-да, извини… Значит тебе нужны деньги для…
–
Мне нужны деньги для Павлика и Пети.
Так,
для Павлика и Пети. Кто из них пострадал в аварии? Кто – паучок? Кто старший,
кто младший? Я попытался вспомнить, называл ли Быльчихин имя своего ставшего
инвалидом сына? Нет, Быльчихин, когда рассказывал об аварии, упирал на
притяжательные местоимения – «мой», «моему». Что-то происходит, если вместо
имен используются местоимения. Что-то меняется, повышается уровень тревоги.
Тревога связана с обладанием, обозначаемым притяжательными местоимениями.
Обладать значит тревожиться за обладаемое. Если с ним что-то происходит, на
место тревоги приходит страх, прежде дремавший в потаенных глубинах. Страх,
который всегда с нами.
Когда
Быльчихин был только отцом паучка, он писал автореферат, перед ним открывалась
широкая академическая дорога, он был переполнен почерпнутыми из книг теориями,
думал, что через теории можно все понять и объяснить, а если и остаются темные
места, то потому лишь, что не хватает еще одной теории, специально созданной
для этого темного места. И убеждал меня, что теории, даже противоречащие друг
другу, на самом деле могут существовать в едином корпусе, составляя единое,
диалектическое целое. Этакий гегельянец!
Мне
же было не до теорий. Будучи готовым к тому, что если меня не застрелят, то
зарежут, задушат, отравят, звезданут по голове бейсбольной битой или пропорют
заточкой, я прожил в доме человека в коричневом костюме около двух недель.
Трепал языком. Нес околесицу, но человеку в коричневом костюме нравилось, а
дочь его смотрела на меня с восхищением. Человек в коричневом костюме любил
свою дочь, уже несколько раз пытавшуюся покончить с собой. Ему надо было
предотвратить следующую попытку суицида. И нового клиента я вел как никакого
другого, и мне удалось до поры до времени изгнать из скудных, забитых похотью,
завистью и злобой мозгов дочери человека в коричневом костюме стремление к
смерти. Успех впечатлил заказчика – ко мне вернулась часть акций. Человек в коричневом
костюме был по-своему широк. И по-своему благороден.
–
Ты слушаешь? – спросила жена Быльчихина.
–
Да-да, конечно, – кивнул я.
–
Пете нужна операция. В Германии. И мы уже не можем оставлять Павлика в
интернате: там повысили оплату, он стал конфликтен, укусил нянечку…
Так,
разобрались: Петя – младший, пострадавший в аварии бедняга, Павлик – старший,
паучок.
–
И что же вы будете делать? – спросил я.
–
Это подлость!
–
Что «подлость»?
–
Поднимать оплату. И вранье!
–
Вранье?
–
Он не мог никого укусить! Он добрый!
–
Да, – согласился я, – но что вы будете делать?
–
Мы его забрали. Он на даче с его мамой. И Петя там. В этом щитовом домике. Пока
лето. А потом… А потом – не знаю! Пока свекровь ими занимается. Я ее терпеть не
могу, она меня тоже, но на ней двое моих детей. Инвалид и калека. Мне надо уйти
с работы. Я сойду с ума!
–
Сколько тебе нужно?
–
Немного…
Ехавший
по улице темно-синий автомобиль вильнул, выехал на тротуар так, что почти
ткнулся бампером в наш столик. Из автомобиля вышла рыжая тонконогая девка с
костлявыми, злыми коленками, нажала кнопку на блоке, заперла машину, поправила
ремешок висевшей на плече сумки. Пошла вниз по улице. Солнце сквозь юбку
высвечивало неправильный движущийся ромб.
–
Ты меня слышишь?
–
Ну конечно слышу! Скажи, откуда ты знаешь про этого коллектора? Что его уволили
из-за быльчихинской аттестации? Откуда?
–
Мне все время кажется, что ты куда-то пропадаешь. Что с тобой? Словно ты где-то
далеко. И какой-то неживой.
–
Нет, я здесь. Можешь меня потрогать. Потрогай…
–
Не хочу! Он мне сам рассказал…
–
Кто «он»?
– Коллектор.
–
Не может быть! Ты что, с ним знакома? Он сам тебе звонил? С тобой встречался?
Ведь в таких конторах на телефонах сидят недоделанные сосунки, приехавшие
завоевывать столицу.
–
Он взял обслуживание нашего кредита на себя. Так он сказал.
–
Какой же молодец! И?
Она
отпила кофе. Руки у нее дрожали.
–
Ну и хорошо! – не дождавшись продолжения, сказал я. – А то уж подумал, что тебя
потянуло на молоденьких.
–
Не хами! Считаешь, не гожусь? Еще как гожусь! И меня еще как тянет. Кстати, он
моложе меня на двенадцать лет.
–
На двенадцать?
–
На двенадцать. Что? Что?!
–
А тебе сейчас сколько?
–
Мы с тобой учились в одном классе! Забыл?
–
Нет-нет, помню. То есть у вас такие отношения, что ты знаешь, на сколько он тебя
моложе? А еще что ты о нем знаешь?
–
Много. Пожалуй, слишком.
–
То есть вы…
–
Ну конечно! Черт! У меня не было выхода! Я думала, он после этого отстанет, а
он не отстает! Не отстает! Я думала, у нас с ним сделка, а ему нужно что-то
другое.
–
А Быльчихин в курсе?
На
этот вопрос она не ответила. Зато ответила на другие, и я узнал, что коллектор,
с которым она опрометчиво переспала, – быльчихинская жена так и сказала
«опрометчиво», лапочка! – теперь, после того как она с ним спать отказалась, пригрозил
уничтожить и Быльчихина, и жену Быльчихина, и их детей. Какое удивительное
слово «отказалась»! Особенно – в этом контексте. Я смотрел, как слезы бегут по
щекам жены Быльчихина, как они скапливаются в подключичных ямках.
–
Этот коллектор и про Павлика знает?
–
Он знает про нас все!
Жена
Быльчихина тихо плакала, а я не выношу женских слез.
4
Думаю,
на этой сцене значительная часть публики потянется к выходу. Для тех же, кто
все-таки останется в зале – заснувшие не в счет, – отмечу главное: жена
Быльчихина сказала правду. Про себя и коллектора. Быть может, вернуть уходящих
поможет сцена, в которой жена Быльчихина набрасывается на коллектора, рвет на
нем рубашку, рывком расстегивает брючный ремень, взгромождается сверху. Он
пытается что-то сказать, мол, я имел в виду совершенно другие штрафные санкции,
вы меня неправильно поняли, но жена Быльчихина затыкает ему рот трусиками. Все
крупным планом. Крупный план может осложнить выдачу прокатного удостоверения,
но если будут показаны в первую очередь лица, то и собравшимся уходить станет
понятно: тут не выплеск неудовлетворенной плоти, не банальный перепихон. Все
делается ради будущего детей, инвалида детства и получившего инвалидность в
результате несчастного случая. Как минимум такова трактовка первого уровня:
жена Быльчихина – существо сложное, она настоящий айсберг, плывущий по
житейскому морю. Так что возвращайтесь, сволочи, на свои места!..
…Быльчихин,
когда я приехал на кафедру поздравить заведующего с шестидесятилетием, меня
словно не замечал. Ну конечно, он тогда только что стал доцентом. На нем был твидовый
пиджак, отличные английские ботинки. Провел два месяца в университете
Манчестера. Стажировка. И употреблял много таких слов, значение которых я начал
забывать.
А
я только-только вернулся от человека в коричневом костюме. Отвозил тело его
непутевой дочери. И во второй раз получил право на жизнь. Надо было радоваться,
но я был жалок, бледен, на мне пиджак висел, как на вешалке, на ботинках были
грязно-серые высолы. Я выпил рюмку водки, запил полусладким шампанским.
Несколько раз повторил. Результат не заставил себя ждать.
Еще
сказалась накопившаяся усталость. Сначала надо было помочь дочке поступить в
нашу с Быльчихиным альма-матер. Потом найти для нее новую квартиру: снятая
отцом оказалась слишком большой, дочка в ней терялась, ей всегда нужно было что-то
за спиной, широкие пространства огромной спальни забирали сон. А еще
требовалось постоянно ее вести, выслушивать, направлять.
Поступить
я помог, передав кому надо папашины деньги. Нашел и квартиру, но, на мою беду,
дочка ко мне прикипела. Во мне для нее удивительным образом соединялись сразу
несколько мужчин, также соседствовавшие в ее мечтах: отец, ветеран безопасности
и военных конфликтов, гламурный певец с обложки журнала, чьим сиропом она
кормилась целыми днями, брат отца, спившийся морской офицер, и сын его,
двоюродный брат. Этот двоюродный лишил ее девственности. Ей было тринадцать,
ему – семнадцать. Теперь он делал быструю карьеру, служил в прокуратуре, о его
достоинствах – какой он умный, добрый и смелый – дочка человека в коричневом
костюме рассказывала часами. Это не вязалось с тем, что про своего племянника
говорил сам человек в коричневом костюме. Он двигал его, чтобы облегчить дни
умирающего от цирроза морского офицера. Он мог двинуть его далеко, а я, слушая
откровения дочки, думал: как это естественно – помнить первого. И чуть было не
стал последним. Что-то меня удержало. Чья-то рука. А вообще перенос страшная
сила. Сокрушающая.
Она
с грехом пополам сдавала сессии. После зимней, на втором курсе, мы поехали
кататься на лыжах. Она упала, подвернула ногу. Я накладывал повязку, делал
компрессы, втирал мази. Поил кофе, варил суп. Она капризничала. Мы вместе
смотрели кино. Она клала голову мне на плечо. Заснула. Фильм кончился, она подняла
голову. В ее дыхании смешались запахи кофе, цветной капусты и моркови.
Попросила прикурить сигарету. Покурила, попыталась встать, сморщилась от боли,
уговорила остаться ночевать на диванчике, посреди ночи прискакала на одной ножке:
ей было одиноко. Подмышки пахли уксусом. Я не отозвался на ее взгляды, не
откликнулся на путешествие ее пальцев по моему животу. Мне казалось, она в полном
порядке. Утром с аппетитом позавтракала, я поцеловал ее в лоб, уехал, а она
наглоталась таблеток. Тело нашла приходившая убираться женщина. Мне, уже вечером,
позвонил человек в коричневом костюме и сказал, чтобы я, пока не прилетит его
человек, взял на себя все заботы. Покончила бы она с собой, если бы я поцеловал
в губы? Или я преувеличиваю собственную значимость?
Прилетел
тот самый, так ловко стрелявший в затылок. В черном костюме, в белоснежной
накрахмаленной рубашке, на мысках узконосых туфель отражались два утренних, два
чистых солнца. Я боялся его и презирал. Симон. Хозяин ставил ударение на первый
слог, прочие – на второй. Когда я повторил за хозяином, он поправил, сказал, чтобы
я называл его как прочие. Фамилия? Имя? Кличка?
Единственным,
что заставляло чуть кривиться его тонкие губы, были цветы. В зимнем саду
закладывал руки за спину, наклонялся к распустившейся розе. Никогда не произносил
ни одного грубого слова. Внушал страх заботливостью. Любил скрипичную музыку.
Органную – не любил…
…После
юбилея заведующего кафедрой мы с Быльчихиным шли по покрытым серым снегом
тротуарам. Быльчихин кутал в шарф горло, держался прямо, я скользил по ледяным
наростам, хватался за рукав быльчихинского добротного пальто. Быльчихин
собирался писать докторскую. Тема получалась междисциплинарной, его
интересовали аспекты насилия, эмоциональный, поведенческий, когнитивный.
Стандартный подход, но как Быльчихин подавал себя, любо-дорого!
–
Насилие – это язык,– говорил Быльчихин, стряхивая мою руку. – Пока насилие не
вошло в него, пока оно существует только в действии, есть еще надежда, что с
ним можно справиться. Когда же оно проникает в язык, становится его неотъемлемой
частью, надежды уже нет. Насилие в языке представляет большую угрозу, чем
насилие в действии. И большую, чем насилие в мысли, что, по
сути, психоаналитическая проблема…Ты что-то сказал?
–
Нет…
–
В России все важное и значимое выговаривается на языке насилия, – продолжал
Быльчихин. – Без насилия невозможно добраться до смыслов, невозможно даже
приблизиться к желаемым результатам. Причем и результатам чисто прикладным,
прагматическим. Например, к организации совместного действия. Только через
языковое насилие возможна соорганизация, ведь насилие, выраженное в языке, –
важнейшая составная часть и общесоциальной, и частной, межличностной коммуникации…
–
Но насилие предполагает, что кто-то его осуществляет, а кто-то – его жертва… –
попытался вставить я.
–
В насилии-языке, насилии-речи нет места ни понятию вины, ни понятию жертвы. –
Быльчихин меня не слушал и был убежден в своей правоте. – Оно стоит выше этого.
Оно смыкается с мотивационной структурой, как бы перетекает в нее. Но важно
иметь в виду, что собственноручное насилие – удел бедных. Насилие, купленное у
других, неважно – за деньги, за какие-то материальные или нематериальные
ценности, доступно богатым. А вот насилие, полученное по указанию, распоряжению,
в конце концов, по «дружеской» просьбе, – это насилие власти в ее широком понимании.
В нашем понимании – власти психологической. И вот достижение возможности
использовать такое насилие – заветная мечта, причем и таких, кто не способен
понять его внутреннего механизма. Как бы то ни было, насилие остается
единственным действенным способом коммуникации с враждебным по сути обществом.
–
И что же делать? – спросил я – мне хотелось домой, в туалет, курить, избавиться
от зануды Быльчихина.
–
Я думаю, что третий тип насилия можно победить, только противопоставив ему
насилие же, но более концентрированное, целенаправленное. – И Быльчихин со
значением посмотрел на меня.
Мы
зашли в круглосуточное молодежное кафе, где выросший из клубов табачного дыма
официант усадил нас за столик в углу. Быльчихин начал изучать меню, я спустился
в туалет.
Стенки
узкой кабинки зажимали в тиски, пальцы закоченели, я никак не мог расстегнуть
молнию. Повернул голову и прочитал сделанную жирным карандашом надпись: «Бог –
это насилие!».
…После
похорон и поминок мы поехали прокатиться по берегу реки. За рулем сидел Симон.
Я с ним рядом, человек в коричневом костюме – сзади. Мы приехали на то место,
где когда-то застрелили члена совета директоров. Человек в коричневом костюме
вышел из машины и пошел к обрыву по жесткой, присыпанной недавно выпавшим
первым снегом траве. Я шел за ним. Не оглядывался: был уверен, что Симон
бесшумно, почти не касаясь земли, идет за нами, что он снимает с предохранителя
пистолет. Человек в коричневом костюме остановился на самом краю обрыва. Я
встал рядом. Вода в реке была темно-серой, она бурлила, летела мимо нас. На
другом, далеком берегу, в зыбком тумане, дрожали высокие белые многоквартирные
дома, которых в прошлый раз еще не было.
–
Ух ты! – сказал я.
–
Я построил, – сказал человек в коричневом костюме. – Федеральная программа.
Проект «Надежда». – Он помолчал. Потянул носом. – Дочку так же звали…
–
Да… – сказал я.
–
Вот река, – сказал он. – Великая русская река. Сто лет назад другой берег был
вон там. – Он указал на болтавшийся в воде белый бакен. – В ней жили стерлядь и
осетр, воду можно было пить из горсти. А потом пришли коммунисты, бл…,
комсомольцы, реку расширили, испортили, загадили, и живет в ней головастый
душман, мусорная, подлая рыба. И впадает река в какое-то болото. В тухлое, застойное,
загаженное нефтью болото. У всех – в океаны, а у нас…
Мне
стало обидно за Волгу, за Каспий, мне захотелось защитить не только их, но и
все отечество перед этим человеком в коричневом костюме.
–
Великая русская река, – произнес я, – впадала в болото и тогда, когда в ней
жили стерлядь и осетр…
Человек
в коричневом костюме с сожалением посмотрел на меня. У меня слезились глаза. Я
быстро зажмурился, дал слезам потечь по щекам.
–
Моя Надя прислала записку по электронной почте. Чтобы я развеял пепел над
рекой. А я, как видишь, не выполнил ее волю. Не хочу, чтобы пепел моей девочки
оказался в болоте. Не хочу! – Он отвернулся. – Замерз? – спросил он, доставая
из кармана большой белый платок и сморкаясь.
–
Нет… Я не могу понять, зачем она сделала это? Ведь был такой прогресс! У нее
появились подруги, даже какой-то парень с вечернего отделения.
–
Парень?
–
У них были чистые, дружеские отношения. Они ходили в кино…
Что
я говорил! Мне все время хотелось обернуться.
–
В кино? Да, это хорошо… Ты не бойся. Тебя никто ни в чем не винит. Если бы не
ты, она бы сделала это раньше. Ты подарил мне два года. – Он плюнул с обрыва,
плевок разорвало ветром на части, меньшая вернулась на обрыв, упала возле нас,
большая
улетела к воде, чтобы поплыть в Каспий. И мы вернулись к машине, возле которой
стоял Симон и нюхал белую траурную гвоздику…
…Я
стоял в грязном туалете молодежного кафе и думал об убившей себя дочери
человека в коричневом костюме, о пожравшей ее архетипической тени, о жившем
внутри нее убийце, о том, что всем оставшимся в живых повезло, раз ее тень, расправившись
с ней самой, не начала самостоятельного существования. Насилие не было, никогда
не было богом, но оно было, есть и будет благословенным. Хотя бы потому, что
оно бесконечно, ненасыщаемо и нет той поры, щелки, полости, куда бы оно не
затекло. Как не было той формы, которую оно бы не могло принять. И даже
локализовать его, не говоря о том, чтобы победить, невозможно. Борьба с
насилием – борьба с ниспосланной свыше благодатью. Это почти борьба с богом, но
только – почти, потому что бороться можно, имея хотя бы минимальную надежду на
победу, а бороться с богом и надеяться победить невозможно, и поэтому это была
не борьба, а сопротивление, сродни глухому сопротивлению обреченных на смерть,
свернутому в глухие проклятия, обращенные к тому же к совершенно сторонним, ни
в чем не виноватым, к тем, кто всего лишь не обречен, пока не обречен, пока. А
еще я подумал, что насилие само по себе бессмысленно, что оживает оно в
присутствии любви, что любовь и насилие это аверс и реверс, но все значимое и
действенное находится на ребре, на образующей поверхности монетного кружка…
…Мне
захотелось поделиться пришедшими в голову
мыслями с Быльчихиным. Я вымыл руки, поднялся наверх. Быльчихин сидел за
столиком. На столике стояли две высокие кружки с пивом, два горшочка пельменей
и плошка сметаны. Я не любил пельмени, ненавидел пиво. Быльчихин это знал.
–
У меня будет великолепная докторская, – сказал Быльчихин.
–
Не сомневаюсь! – кивнул я.
5
…Коллектор
подкараулил жену Быльчихина по дороге к метро, обратился по имени-отчеству,
проникновенным, почти жалобным тоном попросил уделить несколько минут, на
вопросы «кто он такой?» и «зачем?» ответил, что он по поводу кредита семьи
Быльчихиных и хочет помочь. А если поможет, то всем станет хорошо. И сразу
признался, что рискует: коллекторам подобные контакты с должниками запрещены,
для встреч лицом к лицу есть специальные люди, из специального отдела, со
специальными умениями, специальным прикрытием.
Жена
Быльчихина поверила всему, что говорил коллектор, но, сохраняя строгость и стараясь
держаться отстраненно, спросила, в чем его интерес? Все звучит очень мило,
милее некуда, но нельзя ли уточнить детали?
Коллектор
начал выводить на салфетке формулу – несколько запрашиваемых им минут
растянулись в посещение кафе, – приговаривая:
–
Число должников делим на время, затраченное на возврат всего долга, добавляем
логарифмический коэффициент, думаю, что здесь нужен десятичный логарифм
процентов по долгу, а время тогда надо будет рассчитать, исходя из нескольких
переменных… – Он в задумчивости прикусил кончик ручки.
–
Вы математик? – спросила жена Быльчихина.
Вместо
ответа коллектор завел разговор о том, что настоящая математика выросла из
притязаний духа, что когда-то надо было определить число ангелов на кончике
иглы, но ангелы далеки и бестелесны, а скорость возврата кредитов, рассчитанная
по формуле, которую они – он великодушно зачислил жену Быльчихина в соавторы –
выводят, попивая кофе, осязаема, и возврат денег сегодня на самом деле дает
возможность получить еще больше завтра, на льготных условиях, что позволит
оплатить ремонт, вылечить получивших травмы, да еще останется.
–
А вы?
–
Что – я?
–
Вы не ответили, ваша заинтересованность, кроме прибыли банка и процентов,
она-то в чем? – Жена Быльчихина умеет быть настойчивой.
–
Если мне удастся внедрить свой метод, то перейду на работу в банк, – ответил
коллектор, умолчавший, что в банке уже работал, что его из банка турнули. И
выдал, будто коллекторская контора что-то вроде фарм-клуба для профессионального
хоккеиста.
Жена
Быльчихина – этого коллектор и предположить не мог – любила хоккей. Она следила
за отечественным чемпионатом, смотрела по кабельному матчи НХЛ, и сравнение
коллекторской конторы с фарм-клубом прибавило коллектору очков. Но эти очки
жена Быльчихина собиралась приписать себе. Коллектор думал, что она его
пожалеет. Мужчины, даже такие, как коллектор, всегда рассчитывают на женскую
жалость. Внутренне, бессознательно. И думают, будто женщины более жалостливы.
Это не так. Женщины безжалостны, тем более бессмысленно ждать жалости от той, у
которой один ребенок недоделанный уродец, а другой совсем недавно превратился в
инвалида. И поэтому в отношениях с коллектором
жена Быльчихина руководствовалась не жалостью. Она чувствовала: началась игра в
меньшинстве, у бортика, а в такой игре, особенно в фарм-клубах, надо действовать
жестче, жестче и еще жестче. Как, что – неважно, главное – выкинуть шайбу из зоны.
А если при этом кому-то локтем заедут в зубы, так ведь никто не собирался играть
по правилам. Какие там вообще правила!
Коллектор
обещал говорить только правду и ничего, кроме правды. Но не сказал, что, по его
убеждению, был выкинут из банка из-за злополучного тестирования, которое
проводил Быльчихин, из-за так называемой аттестации. Существует тонкое отличие
между ложью и сокрытием, между тем, чтобы не сказать о важном и важное
исказить. Молчание, не являющееся по форме ложью, по сути, по последствиям –
ложь. Вполне оправданная, когда один считает себя субъектом, а другого –
объектом. Предметом, который он будет использовать в свою пользу. И жена
Быльчихина не подозревала, что Быльчихин для коллектора стал воплощением зла.
Административного насилия, того самого, высшей пробы, о психологических механизмах
которого Быльчихин собирался писать докторскую.
То
есть – и это очень важно – и коллектор, и жена Быльчихина, как бы они друг к
другу ни относились, какая бы взаимная симпатия их ни связывала, играли по
отношению друг к другу одни и те же роли. Их встречи были мимолетны, закончились,
не получив пространства для развития, но с начала и до конца жена Быльчихина
видела в коллекторе предмет и объект в одном флаконе, коллектор то же самое в
жене Быльчихина. Если взять матрицу отношений, то эта ячейка самая
взрывоопасная. Ничего хорошего выйти не могло.
Впрочем,
я забегаю вперед. Остановимся. Переведем дух. И помчимся дальше. Мотор!
Всех
сотрудников банка, прошедших тестирование, уволили бы по-любому. Они были
обречены. Тестирование было лишь поводом; увольняли тех, кто, по данным
банковской службы безопасности, мог контактировать с написавшим разоблачительную
статью журналистом.
Статью
я читал. Она выглядела разоблачительной только для тех, кто не знает
общепринятых схем работы коммерческих банков и способов их прикрытия. В ней шла
речь о том, как через банк отмывали большие деньги. Вексельные схемы, кредиты
подставным конторам на Северном Кипре, переводы средств на фирмы-однодневки.
Потеряй банк хоть миллионы на кредитах физическим лицам, на тех же Быльчихиных,
ничего бы в его внутреннем, отмывочном механизме не нарушилось, а именно этот
механизм и был в банке главным.
В
жесткой борьбе с другими такими же банками подобные статьи стали привычным
делом. В ней не называлось конкретных фамилий, номеров банковских счетов.
Всегда имелась возможность объявить статью заказом конкурентов, привлечь
опубликовавшую статью газету к суду, но тут появилась вторая статья. Уже с
конкретикой. Причем такой, что ее мог слить журналисту только сотрудник банка.
Там говорилось и про то, кто создал банк и кто в действительности в нем хозяин.
Найти сливщика не представляло труда. Надо было просто поговорить с журналистом.
Поговорить так, чтобы правильные вопросы ему задавали правильные люди. Но
сделать этого не успели: журналист попал под машину. Тяжелые травмы. Кома. Даже
правильные люди ничего не смогли бы добиться от лежащего на больничной койке
овоща. Даже если бы его шинковали-пассеровали. Сливщику повезло: в ноутбуке
журналиста данных об информаторе не имелось, записная книжка и телефон пропали,
с коллегами журналист не откровенничал…
…Я
бы мог подробно описать жене Быльчихина ситуацию, без десятичных логарифмов
вычислить вероятность, что ее игрок из фарм-клуба окажется сливщиком. Банк-то
принадлежал человеку в коричневом костюме. Курировал работу службы безопасности
обожавший цветы Симон. Но тогда бы пришлось объяснять жене Быльчихина и кто
такой человек в коричневом костюме, и кто такой Симон. И откуда я их знаю. И
почему Симон рассказал мне и про впавшего в кому журналиста, и о поиске
пропавших телефона и записной книжки. Симон предлагал приехавшим на место
происшествия ментам большие деньги. Менты клялись, что ничего не брали.
Вместо
этого я показал ей снятого на мобильный. Жена Быльчихина опознала его сразу.
Глаза затуманились. Морщинки собрались возле уголков губ. Она сглотнула.
–
Да, это он, – кивнула она. – Откуда?
–
По кабельному показывали. Серийный насильник. Маньяк, педофил. – Я спрятал мобильный
телефон.
–
Какой же ты дурак! Ой, прости!
–
Ничего.
…Чувство
обиды и ощущение неспособности к любви бились во мне, как второе сердце. Оно то
отставало от основного, то его опережало, каждый толчок прогонял по какому-то
второму кругу мощный поток крови.
–
Что с тобой? – спросила жена Быльчихина. – Ты побледнел…
–
Душно, – сказал я. – Когда тебе понадобятся деньги?
–
Сможешь на той неделе?
–
Конечно, – кивнул я. – Конечно…
Жене
Быльчихина надо было ехать к врачу за упаковкой только что привезенного из
Германии препарата, очень дорогого, крайне необходимого для попавшего в
инвалидное кресло Петеньки. Петенька был теперь с бабушкой, в щитовом домике.
Там же ползал по земле и Павлик.
–
Конечно, – повторил я.
Жена
Быльчихина отказалась от предложения довезти ее до врача, но взяла деньги на
такси. И убежала вниз по улице. Я, глядя, как она мило отмахивает ручкой,
подумал, что забыл спросить, сколько ей нужно денег…
…Симон
сидел в глубине зала, один, в небольшой нише, темно-желтая занавесь, возле
ниши, за столиком, – двое телохранителей. Они были предупреждены. Один из них
чуть привстал, двумя пальцами взялся за край ткани, отвел занавесь в сторону. Я
вошел. Симон был окружен цветами. Две вазы с розами, в одной – темно-желтые, в
другой – белые, ваза с чем-то голубым, мелким, рассыпчатым, узкая – с ирисами.
На столе – фарфоровая ванночка с красными лепестками роз. В ванночке Симон
споласкивал руки. Он вытер их большой крахмальной салфеткой. Бросил салфетку на
стол. Его рука была мягкой и теплой. А прежде рука Симона была жесткой,
холодной, шершавой. Царапали вытатуированные перстни, встающее из темных вод
солнце кололо тонкими синими лучами. Обжигало лезвие торчащего из-под обшлага
спортивной куртки кинжала, черного, почти упиравшееся в тюремное солнце. Это
солнце было обречено вечно подниматься из-за горизонта. После того, как Симону
в Швейцарии вывели татуировки и пересадили чью-то, с такими же мелкими блекло-рыжими
веснушками, кожу, руку он протягивал с трепетным удовольствием. Позволял чуть
сдавить, сам на рукопожатие не отвечая. Но тут же руку забирал: подержался и
хватит. Не попорть новую шкурку! Деньги заплачены большие. Заработанные тяжелым
трудом. Но – оцени, проникнись – я теперь другой человек, тот, с татуировками,
в спортивных штанах и кроссовках, умер.
–
Симон, что за х…ня!? Моего друга прессуют. Твои коллекторы. Копеечный долг. Он
расплатится. Он встанет на ноги. Разберись, пожалуйста! – сказал я, усаживаясь
напротив Симона.
Симон
улыбнулся. Очень белые зубы. У прежнего Симона левый клык был подломан, в
улыбке сквозило что-то волчье. Теперешний Симон походил на пупса. Хотелось
протянуть через стол, через цветы руку, надавить Симону на живот – он должен
был отозваться добрым урчанием. Или подать голос: «Мама».
–
Коллекторы не мои. – Симон кивнул кому-то за моей спиной, с легким дуновением
раскрылась занавесь, два официанта начали выставлять на стол полезную,
безжировую, унылую еду. – Но твой друг – должник. Должники бывают четырех
видов. Первый – те, кто сам вернет долг. Твой друг не такой. Второй – это туговатые,
но способные долг погасить. Твой друг долг погасить не способен. Третий – те,
кто расплатятся лишь после решения суда. С твоим другом мы судиться не будем,
мы ни с кем не судимся. Четвертый – типа мертвые клиенты. Это или те, с кого
даже по суду – а мы не судимся, я говорил? говорил? говорил? вот… – ничего не
получишь, или те, кто притворяется мертвым. Делает вид, что у него ничего нет.
Твой друг притворяется. Передай ему, что у него есть возможность стать реально
мертвым. Конкретно мертвым.
–
Хорошо, передам, но ты хоть скомандуй коллекторам дать ему время. Он все
вернет, я обещаю.
–
Коллекторам я ничего скомандовать не могу. Они не мои. Я говорил? говорил?
говорил? вот…
–
Хорошо, хорошо! Но время-то ему дашь?
–
Время? Я никому время не даю. Я не Господь. – Симон полуотвернулся от стола,
перекрестился на висевшую в углу картину. На картине солнце освещало косыми
лучами коней святого Марка. – Чай будешь?
–
Я не пью цветочный.
–
А мне нравится. – Симон еще раз показал свои очень белые зубы. – Заходи, если
что, – сказал он, опуская лист салата в соусницу. – Заходи…
Я
уже взялся за край занавеси.
–
А что за коллектор беспокоит твоего друга? – спросил Симон и с хрустом
перекусил лист. – Как фамилия? Имя? Знаешь?
6
Быльчихин
позвонил, когда я сел в машину. Я было подумал: пригласить на дачу,
прогуляться, в четыре руки толкая кресло с Петенькой, утереть сопли Павлику,
попить чайку – клубничное варенье в этом году удалось, – вернуться в город,
купить продукты, приготовить обед, дождаться возвращения жены Быльчихина – к
какому врачу она поехала? знаем мы этих врачей! знаем! – и пообедать втроем.
Что мы будем делать потом, Быльчихин, его жена и я? Мне придется уйти? Будем выстраиваться
в очередь в ванную? Тогда – не забыть купить в универсаме зубную щетку и
тапочки, не могу пользоваться чужими, не могу. А потом – в постель, мы с
Быльчихиным по краям, жена Быльчихина посередине, в дверь будет ломиться коллектор,
мы его впустим, устроим сеанс социодрамы, но на самом интересном месте заявится
Симон и прикажет телохранителями всех перестрелять.
Нет,
Быльчихин не звал на дачу, он был все так же скучен и удручен несчастьями. Он
мог говорить только о кредите, деньгах, штрафах. Его ничто более не увлекало,
не удивляло. Быльчихин спешил сказать, что кто-то приходил в Молодежное
объединение, говорил с директором и настоятельно советовал отказаться от услуг
Быльчихина – Быльчихин вел там группы.
Я
слушал льющий из трубки поток жалоб и думал, что и Быльчихину, и его жене
сложившаяся ситуация доставляет удовольствие. Оба они были мазохистами. Им нравилось
страдать. Они об этом не знали, но им – нравилось. А потом подумал, что если бы
сам Быльчихин или жена Быльчихина, лишь только началась эта кредитная история,
обратились ко мне, то восполнить материальные потери было бы проще простого. Я
мог бы сделать это и сейчас, но материальное отступало, мне хотелось узнать,
чем все кончится, и я уже не мог просто дать им денег. Последняя мысль
почему-то меня развеселила.
–
Тебе смешно! – Быльчихин рассмеялся тоже, и я обрадовался: неужели не все
потеряно? – А надо написать в прокуратуру!
–
И в газету!
Я-то
думал, что Быльчихин на пути к выздоровлению, но оказалось, его смех – нечто
вроде начала агонии. Его болтало как на качелях.
–
Тебе смешно. – Быльчихина теперь распирала ярость. – А у меня отнимают
последнюю халтуру. Директору объединения сказали, что у них будут неприятности,
если меня оставят. Если не откажутся от меня, наведут проверки. Налоговую,
потребнадзор. Они перепугались…
–
Потребнадзор боржоми запрещает. Им до групповой психотерапии дела нет.
–
Это так кажется. Их руководитель, как страх смерти, проникает всюду. И вот в
объединении не знают – что делать? Сейчас решают. Я вышел во двор. Сижу в
машине. Они решают… С основной работы хотят попросить, на кафедру мне не
вернуться. Это последний источник. Что делать?
Что
делать, что делать? Такие вопросы он не задавал, когда служил на кафедре, читал
лекции и писал кандидатскую-докторскую. Я был вне его референтной группы. Мое
мнение Быльчихина не интересовало. А теперь я единственный ее представитель. Я
мог гордиться такой исключительностью. Новое слово в социальной психологии.
–
А что за объединение-то?
–
Объединение творческих коллективов. Лариса там директор. Помнишь? С нашего
курса. Забыл?
Я,
конечно, помнил Ларису. Блондинка. Отличница. Зубрила. Говорила, что наука удел
единиц – того же Быльчихина, – а нормальные люди, то есть прикладные специалисты,
должны идти в поле, облагораживать повседневность. Лариса какое-то время
работала заместителем главного редактора популярного журнала, пока там не
решили, что она слишком образованна, пока в редакцию не стали ломиться
недотраханные поэтессы и прочитавшие аннотацию к «Я и ОНО» брошенные жены. Если
бы не прикус и не среднеуральский говор, делающий ее произношение слишком
четким, а также отсутствие чувства юмора, Лариса могла бы хорошо читать лекции
ощутившим себя в тупике. «Главное – не искать выход!» – повторяла она и показывала
на примерах, что жизнь вообще тупик. Тут с ней спорить было бесполезно. А еще
любила сочинять мнимые цитаты, рассказывать о якобы проведенных экспериментах,
вымышленных ученых, исследователях, открывающих в человеческом естестве
мрачные, опасные глубины. И всячески боролась с главным в человеке – с его
стремлением верить в бесплодные мифы. Рассказывала, как прочитала в одной
книге, чем отличается человек от крысы. Будто бы, если посадить крысу в лабиринт,
она быстро найдет в нужном аппендиксе – скажем, номер шесть – кусочек сыра и до
тех пор, пока сыр кладут в аппендиксе номер
шесть, будет бегать только туда. Если же великий бог в белом халате переложит
сыр в аппендикс номер восемь, то крыса не будет заморачиваться и, найдя сыр в
восьмом, про шестой забудет. Ведь крысу интересует непосредственно сыр, а вот
человека – миф о том, что сыр должен быть в шестом, и человек, не найдя сыр
там, где привык его находить, или будет приходить на старое место раз за разом
и обливаться бесплодными слезами, или больше вообще искать не станет.
Я
думал о сыре, людях и крысах, когда, оставив машину на стоянке, спускался в
метро. Внизу было влажно и душно; выйдя на улицу, я застал окончание грозы,
мутная вода бежала потоками, запах озона смешивался с выхлопными газами, проскальзывающее
сквозь тучи солнце слепило. Я перешел улицу, прошел до уводящей во двор арки.
Лариса
сидела в маленьком узком кабинете и листала свежий номер «Psychology today». И мне не удивилась. Девушке, не желавшей пускать
меня в кабинет, велела приготовить кофе, сразу спросила, зачем это я занимаюсь
делами Быльчихина, а затем, не дав даже задуматься над ответом,
поинтересовалась, где я пропадал и почему не появлялся все эти годы.
Если
б я знал!
Мы
выпили кофе, Лариса рассказала, что брать Быльчихина не хотела, что он хороший
лектор, хорошо излагает свои мысли на бумаге, а вот с людьми работает нечутко.
Взяла же только потому, что нельзя не помогать старым товарищам, но в группе,
которую поручили вести Быльчихину, начали возникать конфликты, и группа в конце
концов развалилась; индивидуальная работа Быльчихину неблизка, так как он не
умеет слушать и загружает клиента готовыми советами.
Меня
уже подташнивало, но я согласился выпить еще по чашечке. Как выяснилось, приходивший
человек представился сотрудником банка, сказал, что банк вот-вот подаст исковое
заявление в суд и тогда исход дела предрешен: у Быльчихиных опишут имущество,
выселят из квартиры. Лариса поинтересовалась, могут ли выселить, если в семье
имеется ребенок-инвалид, и получила ответ, что могут. Если с Быльчихиными будет
судиться именно этот банк. Тогда Лариса спросила, что будет, если Быльчихин
погасит задолженность, и узнала, что в договоре мелким шрифтом прописаны такие
штрафные санкции за просрочку платежа, такой высокий процент, а также штрафы за
погашения задолженности не в установленные дни или раньше срока, что у
Быльчихина шансов практически нет. Я достал мобильный и показал Ларисе фото
льняного. Да, это он, кивнула она. Она спросила льняного, не жалко ли ему
Быльчихина и его семью, на что льняной ответил: конечно же, жалко, но за свои
поступки надо отвечать. Лариса посмотрела на меня и сказала, что после
разговора с льняным ощутила сквозняк, такое бывает, когда сталкиваешься с
кем-то бездушным, уверенным в своей правоте, а потом вдруг заговорила про
своего недавно умершего мужа, про его двоих детей от первого брака и про их
совместного сына, про то, что ей никак не поднять троих в одиночку, про то, что
обнаружила, где все-таки обитает душа.
–
Где? – спросил я и узнал, что в компьютере умершего мужа Ларисы, в сохранившихся
кодах доступа, в файлах и файловых папках, что доказательство существования
души можно получить, всего лишь нажав кнопку «enter». Или левую клавишу мыши. –
Или кнопку «delete», – сказал я.
–
Или кнопку «delete», – согласилась Лариса.
Она
предложила еще кофе. Я отказался. Она спросила, помню ли я, как мы купались
ночью, после получения дипломов. Я помнил. Было очень тепло, вода казалась жирной,
Лариса запуталась в водорослях, подумала, что кто-то поднырнул, схватил за лодыжку.
–
А мне так хотелось, чтобы кто-то поднырнул!
–
Кто-то?
–
Ты, например. Но ты был занят кем-то другим.
–
Никем я не был занят. Я тогда разводился с первой женой…
–
Вот-вот! Мог бы и поднырнуть.
–
У нас бы ничего не получилось.
–
Как знать. Я тогда была еще ласковая. Это потом я остервенела. Да и то –
постепенно. Что вполне простительно…
–
Конечно, – вставил я.
–
Кстати, – не обращая на меня внимания, Лариса щелкнула пальцем по журналу, –
тут в одной статье интересная мысль, будто женщины думают, что мужчины
изменятся под их влиянием, а мужчины надеются, что женщины меняться не будут.
–
Да, мысль интересная, – согласился я. – Главное – оригинальная.
–
Да-да… И те и другие – ошибаются… – Лариса откинулась на спинку кресла. – А ты
помнишь, что Быльчихин поехал с нами купаться, но в воду не полез? Его жена
сидела с ребенком, у них он родился с какими-то отклонениями. Быльчихин на
берегу раскладывал закуску. Я вышла из воды, и он набросил на меня полотенце.
Полотенце было только у него. Не буду его увольнять. Пусть работает. Мне на
проверки…
–
В благодарность за полотенце?
–
…плевать. Меня оттуда поддерживают. – Она ткнула пальцем вверх. – И главный
окружной мент в любовниках. – Лариса показала между ладонями расстояние сантиметров
в тридцать пять, скривила губы, немного сдвинула ладони, но все равно величина
мужского достоинства окружного мента была впечатляющей. – Только все у него
получается очень-очень быстро. А потом он засыпает на счет три. Храпит…
–
Устает, наверное.
–
Все мы устаем… Ты бы уволил?
–
Я бы не взял на работу. Но если бы взял…
–
Мы в ответе за тех, кого приручили.
–
Это, как я помню, про собак.
–
С памятью у тебя плоховато, но один черт! И пожалуйста, не умничай…
Я
взялся за ручку двери.
–
Так ты зачем приходил? – спросила Лариса.
Я
обернулся.
Лариса
перевернула страницу журнала:
–
А? Неужели ради Быльчихина?
–
Он мой друг.
–
Как трогательно! – Она подняла глаза, ее взгляд был жесток, он прожигал, но узкие
губы кривились в улыбке. – Иди уж, а то я заплачу…
…На
улице послегрозовая пауза сменилась моросью, Быльчихин сидел в «жигулях»,
сигналил ближним светом. Я подошел, взялся за ручку дверцы, Быльчихин протянул
руку, дверь открыл – он всегда запирался, боялся, что к нему – что у него
брать? в такой машине? – залезут барсеточники. Или на переходе напихаются
наркоманы, потребуют везти к розовым слонам, синим травам, красным холмам. Или…
–
Ну? – спросил Быльчихин.
–
Тебя сократят.
–
Фак! Фак! Как же так!
–
Ты не пробовал писать тексты?
–
Тексты?
–
Ну да! Для рэперов. Не пробовал? Как же так? Фак! Как же так? – Я растопырил
пальцы, задвигался на сиденье, начал тыкать растопыренными пальцами в
Быльчихина, в неплотно закрытую дверцу, в Быльчихина, в дверцу. – Я пошутил.
Тебя оставят. Ты будешь вести группы. Лариса тебя любит. Ты вытер ей спинку.
Это не забывается. Помнишь? Когда мы купались в Серебряном Бору? Ты еще притащил
откуда-то протухший салат оливье. Я два дня не слезал с унитаза…
–
Салат? Я привозил салат? Ты ничего не путаешь? Я привозил домашнее вино. Мама
делала из изюма. Тебе нравилось…
Быльчихин
начал заводить машину. Машина ныла и тряслась. Вино из изюма. Вот эту гадость я
помнил.
–
Слушай, я прикинул. Тебе надо разделить неприятности. Сначала расплатиться с
банком. Потом заняться Петей, его здоровьем. Потом…
–
Я тоже прикидывал. И не раз. – Быльчихин вытащил ключ из замка зажигания и
рассматривал его с таким видом, будто от формы ключа зависело, заведется машина
или нет. – Не получается. Я пытался расплатиться с банком. Хотя бы по штрафам и
по процентам. Кредит погасить раньше срока не могу: брал на год, должен через
год погасить, если раньше – штраф. Да у меня и нет такой суммы. С тех пор за
меня всерьез и взялись коллекторы. Слушай, давай я тебе дам свой договор? Тебе
делать нечего, ты разберешься, может, что-то придумаешь. У тебя же должны быть
знакомые в банках. Правда? Есть такие? Помнишь, ты рассказывал…
Я
что-то ему рассказывал? Когда? Я не помнил. Ах да, Симон. Мой главный знакомец.
Но о Симоне я Быльчихину не рассказывал. Я никому про Симона не рассказывал.
Однако передать Быльчихину предостережение, что он может стать «конкретно мертвым»,
следовало, даже при условии, что Симон так говорил для красного словца.
Ладонью
я протер запотевшее стекло. Вот ведь – я не пил, Быльчихин тоже, а стекла
запотели. Никогда ничего не делай хорошего, никогда никому не помогай. Всегда
ты окажешься крайним, всегда тебя же возненавидят. Рядом сидел какой-то
лысоватый человек, от него пахло сырым мясом, у него были аккуратные ногтевые
лунки, его очки давили на переносицу, он их поправлял, следы на переносице появлялись
и исчезали. Этот человек был обижен. Он думал, что мир к нему несправедлив.
–
Я в замкнутом кругу, – говорил Быльчихин. – Я могу только занимать, потом
перезанимать, потом переперезанимать, потом…
–
Перепереперезанимать, потом пере…
Быльчихин
воткнул ключ в замок, повернул, машина завелась. Мы выехали через арку на
улицу, чуть было не задавили какого-то типа под покалеченным порывами ветра
зонтом. Дворники работали со скрипом.
–
Будь осторожен! – сказал я.
–
Я осторожен.
–
Понятно, но тебе сейчас попасть под суд за наезд на пешехода совсем ни к чему.
–
Зачем? Зачем ты это говоришь? Нарочно?
–
Ну, говорю не просто так. Если хочешь – нарочно. Если твоя жена окажется одна
перед всеми…
–
При чем тут моя жена? Она ничего не знает! И я не хочу, чтобы…
–
Твоя жена ни при чем. Я только хотел сказать, что, если с тобой что-то
случится, она окажется в тяжелой ситуации. Только это и хотел сказать.
–
Спасибо за заботу!
–
Пожалуйста! И потом, ты знаешь, что коллекторы не имеют права ни звонить тебе,
ни лезть в твою личную жизнь, ни встречаться с твоими работодателями? Знаешь?
Ты можешь подать на них в суд, ты можешь…
Быльчихин
молчал.
–
Продай квартиру, переезжайте к матери. Все равно же надо отправлять Петю на
операцию. Пусть твоя мать поедет с внуком, а вы…
Быльчихин
молчал. Он в самом деле обиделся. Мои деньги ему годились, советы – нет. Мы
куда-то ехали под моросящим дождем. Я тоже молчал. В быльчихинских «жигулях»
по-доброму заработало радио, заканчивались новости, после погоды предлагали
средство для повышения потенции, дворники работали со скрипом, на ветровом
стекле – вот, понимаешь ли, артхаус! – оставались радужные разводы…
7
В
далекой перспективе, в конце выходящей на Садовое кольцо улицы, стеклянными
боками новых офисных зданий зажималась зеленая ущербная луна. Сначала я принял
ее за странный, неровной формы фонарь. Мы ехали по направлению к ней. Казалось,
улица, словно забирающий все выше и выше пандус, приведет прямо на ее
поверхность. Мы выйдем из быльчихинских «жигулей» и задохнемся в лунном
безвоздушье через несколько мгновений после того, как заглохнет жигулевский, с
карбюратором, мотор.
Так
и закончится эта банальная история – люди без копейки за душой берут кредиты на
покупку того, без чего они, собственно, вполне могут обойтись, ведь Быльчихин,
оставаясь на Земле, мог еще годами ездить на старой машине. Он же потерял почву
под ногами. Воспарил и подумал, что достоин новой. А вместе с ним на смерть, на
эту жертву времени, был обречен я, как и все те, кто смеет поддерживать таких
людей, кто сам их не топит, кто подбрасывает им на жизнь и на расплату с
кредиторами. Эти люди виноваты более прочих. Не кредиты предлагающие, не
берущие кредиты, объединенные узами спроса и предложения, а действующие из
жалости, любви, вины и прочих придуманных, выросших из глупых верований вредных
чувств и переживаний.
–
Ты что хмыкаешь? – спросил Быльчихин.
–
Не появись у тебя понтовая идея купить новую машину, ты не попал бы в кредитные
жернова, – сказал я.
–
Значит, я должен всегда ездить на этом дерьме, а ты будешь менять машины каждый
год? Тогда еще скажи, что если бы мой сын был пристегнут, то…
–
А-а! Так ты об этом хочешь поговорить? Об этом? Или все-таки ограничишься
социальной справедливостью?
Быльчихин
резко затормозил. Капот «жигулей» застыл в нескольких сантиметрах от зада
белого «лексуса». Платить за ремонт «лексуса» было бы уже просто обидно.
–
Извини. – Быльчихин шмыгнул носом. – Светофор. Красный.
–
Куда ты меня везешь?
–
А куда тебе надо?
Я
сказал, где оставил машину. Водитель «лексуса» смотрел на нас в зеркало заднего
вида. У него был высокий лоб, лысый череп блестел.
–
Я туда буду ехать час. – Быльчихин покачал головой. – А мне вот надо…
Он
спешил, куда-то спешил. Ему было жалко потратить на меня час. Всего лишь час
его никчемной жизни. Или не хотел останавливаться на своих раздолбанных
«жигулях» рядом с моей машиной, не хотел получать очередную порцию – так он,
возможно, считал – унижения.
Я
вышел. Помня о просьбе не хлопать дверцей, захлопнул ее резким движением. Рука
Быльчихина выплыла из заполненного туманом безысходности пространства, нажала
на стопор. Зажегся зеленый, Быльчихину уже сигналили.
Неясное,
неоформленное чувство вины перед Быльчихиным жгло середину груди. Быльчихин ли
попал во враждебную систему, созданную кем-то, или система выстроилась такими
же, как Быльчихин, кто сознательно, кто нет, а кто и против воли, кто прямо,
кто косвенно, кто, всего лишь взяв кредит, участвовал в ее создании? И что
возникло раньше – система или ее части? Она сама или механизм ее естества?
Приводные ремни? Система ли определяет жизнь составных частей, или составные
части определяют систему?
Я
шел через переулки, почти – из-за вылезших на тротуары машин – задевая стены
домов плечом. Я думал, что вера во всемогущество системы порочна. Не системы
создают людей, а завистливые, малообразованные, жестокие люди, такие, как
съедаемый раком и ставший теперь устрашающе худым человек в коричневом костюме
– Симон показывал фотографию: балкон, вилла, Сардиния, несмотря на жару, все
тот же цвет костюма, цвет дерьма и земли, основательности, надежности, грусти,
увядания, предчувствия смерти, привлекающий души усталые, болезненные,
утратившие непосредственную радость жизни, – и такие несчастные, как его вечно
сопливая дочка, не встраиваются, а создают системы по своему подобию, состыкованные
в нечто сверхсистемное, в то, что называется жизнью. И в нее они вписываются
вместе с чадами и домочадцами, бывшими и нынешними товарищами по работе,
подчиненными, тем же Симоном, любовницами, племянниками из Перми и сестрой из
Волчанска, готовыми на них работать, выполнять их капризы и утирать сопли их
дочкам, с вечными посторонними вроде меня. Их принцип – выжить. Их вера – все
будет хорошо! Такие же, обыкновенные, злобные, шли по улице мне навстречу и
меня обгоняли. И я был таким же. Все будет хорошо?..
…Симон
слушал внимательно. Не перебивая. Я самозабвенно сочинял. Будто бы коллектор,
приставший к Быльчихину и спавший с быльчихинской женой, и был тем самым
банковским служащим, тем клерком, кто продал ныне лежащему в коме журналисту
информацию. Говорил, что доказать не могу, но слухи из разных мест, от разных
людей это подтверждают. Что один из коллег журналиста под страшным секретом,
под клятвой, что я никогда не назову его имя, говорил, будто нынешний коллектор
собирался передать журналисту материал для третьей статьи, статьи о связях
высших менеджеров банка с группировкой, обеспечивающий транспортировку
афганского героина, о связях…
–
Мы нашли того, кто сливал, – сказал Симон, когда я закончил; моя история его не
вдохновила, к концу ее он уже морщился, я действительно переборщил, какой
героин, зачем героин, когда и без него можно было делать деньги из воздуха, тем
более – из такого спертого, испорченного, как наш. – Он не из тех, кого мы тогда
уволили. Не коллектор, который на твоего друга наезжает. Ты все интересно
говоришь, но в нáтуре все проще. Там жена одного приревновала своего к
его помощнице…
Он
пересказал известную историю, которой полнился Интернет и телевизионные
новости, и я вспомнил об аварии, в которой погибла супруга, как говорили,
известного финансиста. Взлетела на своем «мазератти» и пробила рекламный щит.
Вместе с ней погиб какой-то певец. Сладкоголосый. Самоубийство. Жена своей
смертью и смертью певца отомстила изменщику-мужу. Вот это, я понимаю, месть.
–
А разве он работал в банке? Этот финансист?
–
Он вместе с нашим боссом служил, – сказал Симон, имея в виду под боссом
человека в коричневом костюме. – Начинал под его началом. Зеленым лейтенантиком.
В областном управлении щита и меча. И с тех пор копил компромат на своего
командира. Скажи, ведь сука? Настоящая сука, правда?
У
Симона был незыблемый кодекс чести. Вне запретов, вытекающих из кодекса, можно
было делать все, что угодно. Более того, не все попадали под действие этого
кодекса и с теми, кто не попадал, тоже можно было делать все, что угодно.
–
Настоящая. – Мне оставалось только согласно кивнуть.
–
Но ты что-то горячишься, – сказал Симон.
Слово
«горячишься» Симон произносил с особым нажимом. Я, находящийся между
пространством, покрываемым кодексом, и пространством, на которое кодекс не
распространялся, рисковал. Симон давно начал самостоятельное существование. Это
был человек с новой кожей. Я слишком многое видел. Я знал его с кожей старой,
татуированной. Человек в коричневом костюме был далеко, он умирал от неизлечимой
болезни. Кто знает, что придет ему в голову на смертном одре, какие хвосты он
велит пообрезать, какие головы посечь?
–
Нет, я не горячусь. Мне только кажется, что в таком деле банальная ревность…
–
Ревность – основа! – Симон наслаждался моментом, он ставил меня на место, он
учил жизни, раскладывал по полочкам человеческие чувства, выполнял, как он
думал, мою работу. – Мы поступаем так или иначе из-за вещей простых, только
потом нам становится стыдно и мы придумываем сложные объяснения. Понял?
Как
не понять?! Точь-в-точь мои слова. Только сказанные много лет тому назад в
особняке человека в коричневом костюме.
–
Понял. Только зачем ей надо было пробивать рекламный щит?
–
Какой щит? А, понял! Она его пробила уже потом, после того, как ее мужу пробили
башку молотком. Чай будешь?
Ага,
вот как. Она мстила уже не мужу, а его оставшемуся в душе образу. Это была
месть высшего порядка, всеобъемлющая. Месть символическая.
–
Чай буду.
Мне
хотелось выпить, выпить чего-нибудь крепкого.
–
Да, и твоему другу скажи, щитов вдоль улиц много. И молотков тоже. Пусть платит.
И не скулит. Не жалуется на моих коллекторов.
–
Ты же говорил, они не твои.
–
А теперь – мои! Если захочу, я с ними буду делать все, что моей милости угодно,
но капать мне не надо. Не надо!
Он
налил в пиалу чай. Из носика чайника в пиалу проскочила палочка свернутого
листа, в пиале он развернулся, оказался светло-коричневым, с темно-желтыми
прожилками. Я взял пиалу и сделал глоток.
–
Никто и не капает, – сказал я. – Это всего лишь просьба обратить внимание и
проявить снисхождение. Только это.
–
Да я не про тебя! – отмахнулся Симон. – На коллекторов тянут все. Они и закон
нарушают, и по нашей наводке нарушают договора. Мол, мы не имеем права
передавать информацию о наших должниках третьим сторонам. А во всех наших
договорах есть дополнение, мелким шрифтом. Что мы эту информацию передавать
можем. В случаях, если наш должник не платит в срок. И если клиент не подписывает
такой договор, мы не даем ему денег. Твой же друг договор не читал. Если читал,
то невнимательно. И то, что мелким шрифтом, пропустил. Да конечно пропустил! Ну
скажи – пропустил?
–
Пропустил…
–
Ну! И кто теперь виноват? Кто? Мы? Коллектор?
–
Он виноват. Мой друг. Но он это признает. Он просит…
–
Пусть хоть немного заплатит. – Симон тоже отпил чаю, его глоток был медленный,
был сделан со вкусом и толком, его горло сначала сжалось, покрылось сетью
больших и маленьких складок и морщин, а потом разгладилось, стало гладким и
розовым. – Они же у тебя берут деньги. Я знаю, что берут. А ты даешь. Зачем?
Ты, получается, виноват. Ты их…– Он щелкнул пальцами.
–
Развращаю?
–
Соблазняешь! Приучаешь к безнаказанности. Они думают, им ничего не будет. И не
несут деньги в банк. Ни копейки не принесли! Ни копейки! На что тратят? На еду
вкусную? Шмотки покупают? Берут и не несут! Ну и как быть с ними? Как?! – И
Симон накрутил на вилку какие-то бледно-зеленые ростки.
Мне
хотелось сказать Симону, что ему лучше не вести здоровый образ жизни, а пойти в
монастырь, попросить, чтобы взяли в работники, потаскать камни, покопать
огород, но этого я, конечно, не сказал.
–
Они что, думают, мы судиться будем? – Ростки вязли в новых белоснежных зубах
Симона, он вытаскивал их, широким движением закидывал прямо в глотку,
проглатывал, удовлетворенно моргал. – Ну объясни хоть ты им: мы не судимся, мы…
–
Ты уже говорил, что вы не судитесь.
–
Да ладно! Ну если и говорил, тебе не грех еще раз про это услышать. Ты же им
мои слова не передал. Не передал? А еще другом называешься! Эх ты!
8
…Он
сидел за столиком у окна, читал толстую книгу. На книге была кожаная тисненая
обложка, так что понять, что именно он читает, было невозможно. Он поднял ясные
голубые глаза, лишь когда я со скрипом отодвинул легкий металлический стул. И –
улыбнулся.
Возраст
коллектора выдавали мелкие морщинки у уголков рта и взгляд широко посаженных,
больших глаз. Усталый и напряженный. В нем была особенная, скрытая тоска.
Прежде я встречался с такими пожившими юношами, выглядевшими значительно моложе
своих лет. Все они были людьми недобрыми. Складывалось впечатление, будто всех
их не затронул тот возрастной кризис, после которого осознается необратимость
смерти. Их губы были капризными, их любовь к самим себе плескалась через край.
Для того чтобы выглядеть на свой возраст, требуется некоторое усилие. Чтобы
соответствовать своему внутреннему возрасту – мужество. Коллектор не выглядел
на тридцать один год. Или жена Быльчихина зачем-то соврала, или что-то
напутала, или соврал коллектор.
–
Рад, что нашли время для встречи, – сказал коллектор, закладывая книгу и пряча
ее в потертый портфель.
Он
встал и протянул руку. Большую и крепкую. Коллектор делал себе маникюр. Следил
за собой. От него пахло хорошим одеколоном.
Его
рука зависла над столом. Я рассматривал ее, словно пытался определить возраст
коллектора по складкам кожи, потом спохватился и ощутил вялое рукопожатие, даже
не рукопожатие – коллектор всего лишь дал подержаться, сразу свою руку отняв. Я
всегда ненавидел таких скотов. Странно, что он тут же не достал влажную салфетку,
не протер пальцы, ладонь.
Я
сел раньше его и посмотрел ему в глаза. Слишком часто мне встречались крупные,
габаритные мужчины, которые занимались чем-то, что не требовало больших физических
усилий. Служили в библиотеке, преподавали русский язык и литературу в школе,
заведовали биохимическими лабораториями. Казалось, им бы на стройку, в
геологическую партию, на нефтяную вышку, а они идут в финансисты, работают в
банке, выбивают долги.
–
Я пока заказал чай… – Он сел и задел большим толстым коленом ножку стола.
–
Ага…
–
Зеленый, с травами.
–
Прекрасно, я такой очень люблю. Ну, так что вы хотели сообщить?
Он
вновь улыбнулся. Если он будет так дружелюбен, меня вытошнит на столешницу.
Хотя, возможно, у него в запасе были и другие улыбки. Ему надо было попробовать
улыбаться одними глазами. Он был очень аккуратен. И гладко выбрит. Что в нем
нашла жена Быльчихина? Неужели только ради списания долгов? Не слишком ли он
тяжел для нее? Он же мог, ослабив упор, запросто сломать жене Быльчихина ребра.
Или они использовали какие-то другие позы?
–
Все дело в том, – начал коллектор, но подошла официантка и выставила на столик
чайник, чашки, сахарницу.
–
Спасибо, – сказал ей коллектор. – Пусть настоится… – Он посмотрел на чайник.
–
Да, пусть, – кивнул я, вытащил сигареты, закурил.
Коллектор
отмахнулся от дыма, укоризненно посмотрел на меня.
–
Вам может показаться, что я преследую в деле заемщика Быльчихина особые,
приватные цели, – сказал он.
–
А разве не так?
–
Ну, конечно, так, но они, эти цели… Если их описать… Многое станет понятным.
Одним словом, мне хотелось бы, чтобы заемщик Быльчихин вышел из этого дела. И
прошу вас мне в этом помочь.
–
Из какого дела? Куда вышел? Что значит «вышел»? Что значит «помочь»? – Я
погасил сигарету и потащил из пачки новую.
Коллектор
поморщился, но совладал с собой:
–
Понимаете, я женюсь на его жене и возьму на себя все его долги. От него требуется лишь
развестись, не препятствовать мне, просто уйти.
–
И при чем тут я?
–
Заемщик Быльчихин разводиться не хочет. Прошу вас с ним поговорить. И, наконец,
один из двоих детей – ваш. Старший. Так что вы…
–
А-а! Вот оно как… Кто вам такое сказал?
–
Жена заемщика. Вы не волнуйтесь, от вас ничего не потребуется, просто вы должны
осознать моральную ответственность и, исходя из нее, поговорить с заемщиком
Быльчихиным.
–
Заемщик Быльчихин в курсе, что отец – я?
–
В курсе. Он знал об этом всегда.
Чай,
видимо, настоялся, и коллектор разлил его по чашкам. Запах пропаренного веника,
как и вялое рукопожатие, напомнил о Симоне, о поисках банковской крысы. Крысы,
напутавшей с выбором туннеля лабиринта. Я отхлебнул из чашки и обнаружил, что
руки слегка дрожат. Коллектору оставалось только сказать мне, что неосознанное
прегрешение таковым быть не перестает, что мне не отвертеться, не оправдаться.
Что он сделал такого, что заставило жену Быльчихина признаться в сокровенном?
На чем он сыграл, что использовал?
–
Можно задать вам… – Я поставил чашку и затянулся сигаретой. – …Очень личный
вопрос?
–
Да, пожалуйста. – Коллектор изобразил на своем гладком лице внимание. С таким
выражением он выслушивал клиентов, пока его не турнули из банка.
–
Вы серьезно?
–
Что – «серьезно»?
–
Хотите жениться?
–
Вас это удивляет?
–
Да.
Коллектор
пожал плечами:
–
Нормальное желание жениться на женщине, которую любишь и которая ждет от тебя
ребенка. Ваши, насколько я в курсе, дети живут за границей. Один никогда в
жизни вас не видел, двое других виделись с вами года три тому назад, их матери
уже давно замужем за другими. Ни дети, ни ваши бывшие жены вас не ждут,
общаться с вами не желают. Вы одиноки. Кто вам подаст воды? Кто? Вы думаете,
будете вечно порхать от цветка к цветку?
Что
он говорил! Я такого давно не слышал. Мне показалось, что я сплю. Я ущипнул
себя за руку. Нет, я не спал.
–
Да уж. – Я подлил себе чаю. – Хоть до этого еще надо дожить, но подать воды
будет действительно некому. Павлик-то расплескает. Вот вы сказали «ждет ребенка».
Это…
–
…мой ребенок! Не ваш, не заемщика Быльчихина. А за слова, что Павлик, мол,
расплескает, можно и в морду получить!..
Так,
он хотел еще и поскандалить. Бедная жена Быльчихина, бедная, бедная!..
…В
кино я не люблю сцены, в которых один из персонажей выливает на другого чай,
кофе, вино, вываливает на него содержимое тарелки. Того, на кого вываливают или
выливают, мне становится жалко. Я не раз замечал, что нахлобученная на голову
миска и свисающие с ушей спагетти вызывают смех как минимум у части зрителей,
быть может, не самой лучшей, но голосующей за фильм рублем. Возможно, мне
следовало бы вылить отвратительную жижу из своей чашки не на коллектора, а на
Быльчихина, если бы этот не желающий разводиться муж сидел с нами за столом.
Или на жену Быльчихина, в своих потугах избежать семейного дефолта зашедшую
слишком далеко. Скорее всего, меня остановило не их отсутствие, а боязнь
испортить льняной костюм. И я еле удержался, чтобы не сунуть докуренную до
половины сигарету в его чашку, решил не горячиться, со скрипом отодвинул стул,
поднялся. Мы не попрощались…
…Собственно,
на этом приключившаяся с Быльчихиным история уже завершается. Путаницу с выбором
главного героя – ну не Быльчихин же выступает в качестве такового! – дополняет
нечто необъяснимое, то, что некоторыми определяется как судьба. Причем не
индивидуальная, которая остается в непознаваемом, сухом остатке после того, как
мы окончательно соглашаемся, что не в силах разобраться с происходящим у нас
внутри, а судьба надличностная, тот по большей части работающий на сочетании
случайностей механизм, чье строение и приводные ремни качественно сложнее
индивидуального. Эта большая, безжалостная судьба – можно назвать ее суровой
реальностью, чтобы избежать даже намека, будто она кем-то, пусть бестелесным,
управляется, – обычно вторгается с шумом и гамом, выносит все с садом и
огородом.
Реальность
не только сильно отличается от любого вымысла, она значительно жестче,
безжалостнее, бестолковее. Истечение реальности таково, что могущество рушится
в самый неподходящий момент и по самому ничтожному поводу, благородство легко
перетекает во всепоглощающую подлость, типичность рассыпается на характерные,
неповторимые детали, собрать из которых образ вновь невозможно. Она такова, что
вышедший на дело киллер забывает про отверстия для глаз в маске, засвечивается
и его задерживает первый же патруль муниципальной полиции, двое еле-еле
прошедших аттестацию сотрудников, тонкий и толстый, молодой и постарше, тупой и
еще тупее.
Эти
два долдона и задержали стрелявшего в коллектора. Выйдя на улицу, я увидел, как
они в десяти шагах от дверей кафе проверяли документы унылого кавказского
мужчины: молодой и толстый уже отдавал мятый паспорт, постарше и тонкий что-то
прятал в карман. Выстрелов я не слышал, нажимал на брелок сигнализации,
подходил в чувствах встрепанных к машине, но каким-то боковым зрением заметил,
как долдоны повернулись и поспешили в кафе. А вот со стрелявшим – он произвел
на меня самое приятное впечатление: высокий, с аккуратной бородкой, открытым
веселым лицом, вежливо придержал дверь – я столкнулся еще при выходе. На его
изящно вылепленной, коротко стриженной голове была черная вязаная шапочка, явно
не по погоде. И был он в темном костюме, белой рубашке и галстуке, что, в свою
очередь, не сочеталось с шапочкой.
Обо
всем этом я рассказал заехавшим ко мне вечером двум крайне любезным молодым
людям, которые сообщили, что я был последним – не считая официантки, – с кем
коллектор разговаривал перед покушением. Высокий бородач, пропустив меня, вошел
в кафе и дернул край черной шапочки – тут-то все прошло на «отлично», прорези
совпали с его задорными глазами, – а подходя к столику, за которым сидел
коллектор, начал тащить из кармана пистолет. Пистолет за что-то зацепился,
пришлось помогать правой – бородач оказался левшой – рукой. Уже направив оружие
на коллектора, бородач издал нечто вроде призывного клича – ему требовалось,
чтобы коллектор поднял голову, а то он сидел опечалившись, рассматривая
столешницу, – но коллектор то ли не слышал, то ли не привык реагировать на
«эй!», или «эгей!», или просто – «э!».
И
бородачу пришлось стрелять в склоненную голову.
Это
ли ему помешало или нечто другое, но, выпустив в коллектора четыре пули,
бородач попал только дважды: одной отстрелил правое ухо, другой, задевшей
голову коллектора по касательной, отколол кусочек черепа. Коллектор свалился со
стула. Потекла яркая, свежая кровь.
Бородач,
подумав, что дело сделано, бросился к дверям, но в них уже стояли те самые,
тупой и еще тупее. Видя, что дверь заблокирована, бородач заметался по залу,
после чего забежал в помещение кухни, выскочил во внутренний дворик, перелез
через забор в соседний двор и скрылся. Видеокамера запечатлела все происходившее
бесстрастно. В том числе того, кто за полминуты до стрельбы сидел за одним с
коллектором столом, то есть меня. Впрочем, имея перед собой мой портрет,
используя расшифровку звонков, найти того, кому коллектор назначал свою
последнюю встречу, не самое сложное. Так, во всяком случае, любезные молодые
люди объяснили, как они меня нашли…
…У
меня было предчувствие. Я ожидал: что-то случится. Когда я после кафе добрался
до дома и лег отдохнуть, мне приснилось, будто умею летать. Такое снилось впервые.
У меня выросли большие темно-серые мягкие крылья. Они легко поднимали в воздух;
поджимая левое, я поворачивал налево, поджимая правое, – направо. Но главное, в
полете я становился невидимым, надо было только вовремя уворачиваться от
проводов. Никогда после сна – спал каких-то пять минут – я не чувствовал себя
таким свежим. Я долго не мог понять, что меня разбудило, и наконец увидел
ползущий по поверхности стола телефон с мигающим дисплеем. Жена Быльчихина,
своим звонком смешав воспоминания о волшебном, освежающем сне, затараторила про
детей, про невозможность вырваться из сжимающегося кольца жизни, про
Быльчихина, не отвечающего на звонки, про коллектора, который был явно не в
своем уме и теперь решил приехать к ней на работу, поговорить с ее коллегами,
чтобы таким образом узнать ее, жену Быльчихина, еще ближе.
–
Куда уж еще ближе! – сказал я сипловатым со сна голосом.
–
И я, как последняя дура, согласилась, его ждала, а теперь он тоже не отвечает
на звонки. Знаешь, что я думаю?
–
Что? – Я прокашлялся и сел на диване.
–
Что он сидит с Быльчихиным в какой-нибудь забегаловке и до него докапывается.
Ведь Быльчихин не так уж и плох, а? Ведь я не сделала ошибки, выйдя за него? А?
Как ты считаешь?
Я
не успел ответить: жена Быльчихина отключилась. Я сходил в туалет, вернулся,
обнаружил сообщение о пропущенном звонке, потом еще об одном, потом еще и еще.
Я не отвечал, пошел готовить кофе. С чашкой в руке вернулся к дивану. Мне было
прислано сообщение. «Позвони, скотина!» – писала жена Быльчихина. «Они убили
его!» – было в следующем, и вот тут-то ко мне пришли любезные молодые люди.
Признаться,
тем, что в коллектора стрелял какой-то неумеха, я был потрясен. Кризис
профессионализма не мог затронуть эту сферу, а если затронул все-таки, то
профессионализм уже не вернуть ни в какие другие области. Я поинтересовался состоянием
коллектора, узнал, что коллектор в больнице, что ухо ему не спасти, а вот череп
залатают, и рассмешил любезных молодых людей рассуждениями о потере
профессионализма как угрозе самому существованию государства. Далее я подвел
под свои рассуждения ссылки на несуществующие книги несуществующих авторов.
Любезные молодые люди вроде бы с готовностью поддались на мой прием. Один
заговорил, что о чем-то подобном уже читал, что авторов таких знает, но второй,
сначала пару раз поддакнув, замолчал и лишь не отрываясь смотрел на меня, а
потом сказал, что стрелявшего уже вычислили и был он профессионалом с большой
буквы, не промахивался с расстояний в десятки раз больших и что стрелял он так
специально, у него не было цели убивать. Первый остановился на полуслове и поинтересовался,
зачем я встречался с сотрудником коллекторской конторы, и был вроде бы удовлетворен
ответом, что встречался я по просьбе самого коллектора, желавшего переговорить
о кредитной истории моего друга, Быльчихина.
–
Вы его доверенное лицо? – спросил второй.
–
Нет, я его друг. Только друг. Ближайший. Единственный.
–
А зачем потерпевшему было с вами встречаться? Чего он от вас хотел? – спросил
другой.
–
Я так и не понял. Он какой-то странный. Выглядит, как успешный бизнесмен, у
него дорогие часы, он ездит на хорошей машине, он воспитан, вежлив, образован,
но работает в шакальей конторе, он – коллектор, нудит, ноет, говорит, что
просрочка платы по кредиту – это нехорошо, а просрочка платы по процентам – вообще
ужасно, говорит все это таким ровным голосом, без эмоций, что становится
скучно. Он все это мне говорил там, в кафе, как будто я имею к кредиту своего
друга какое-то отношение, но я…
–
Скажите, а вы своему другу, Быльчихину, деньги давали? Для того чтобы он внес
за кредит?
–
Кому я давал деньги и сколько, никого не касается, – сказал я жестко.
Они
переглянулись.
–
Конечно-конечно, – сказал первый, – но знаете, как бывает…
–
Но могу сказать, что своему другу помогал. – Я давал задний ход. – И деньгами –
тоже. Вы бы помогли другу? У него двое детей, у него…
–
Мы знаем… Вы бы могли приехать к нам завтра? – Второй доставал из нагрудного
кармана пиджака визитку. – Часам к девяти?
–
Утра?
–
Да, утра. Мы, вообще-то, хотели, чтобы вы поехали с нами сейчас, но уж ладно,
встретимся утром, хорошо?
Я
согласно кивнул:
–
Хорошо!
–
Так вы не знаете, где сейчас ваш друг? – спросил первый.
–
Не знаю…
–
Он вам не звонил? – кивнув на мой мобильный телефон, спросил он.
–
Нет.
–
Не присылал сообщений?
Я
взял телефон в руки. Кажется, без ордера они не имели права лазить в мой телефон. Мне хотелось стереть
последнюю эсэмэску от жены Быльчихина. Стереть прямо при них.
–
Нет, и сообщений не присылал. – Я положил телефон на столешницу, как бы
приглашая: возьми, посмотри.
Но
они поднялись, поблагодарили за кофе. Мы попрощались, обменявшись
рукопожатиями. За ними только захлопнулась дверь, а я уже доставал из шкафа маленький
дорожный чемодан. Мне оставалось покидать в него самое необходимое и взять
паспорт. Что я такого сделал? Это были инвестиции. Это были мои долги, моя
кредитная история. Деньгами такие долги погасить легче легкого. А мог оказаться
за решеткой. Любезные молодые люди могли уже к утру оформить все нужные бумаги,
им было удобно иметь меня под рукой, а я не был ни в чем виноват. Ни в чем! Но
доказывать это проще будет откуда-нибудь издалека…
…Такая
сцена, в общем-то, типична для большинства фильмов определенного свойства: одно
из действующих лиц, пусть не из самых главных, но к движению сюжета отношение
имеющее, собирает манатки, чтобы раствориться в ночи, уехать, исчезнуть. Но в
каждом мгновении сборов зритель, в отличие от действующего лица, чувствует, что
это сделать не удастся. Что-то произойдет, кто-то встретится в последний
момент, и ничем хорошим встреча не закончится. То, как бестолково складываются
вещи, неожиданная заминка с замком чемодана, с тем, что его уже вытянутая ручка
вдруг складывается и чемодан падает на ногу, а ручка прищемляет палец,
усиливает у зрителя ощущение зреющего нарыва.
Нарыв
должен прорваться. Действующее лицо идет в ванную – кто-то из излишне
эмоциональных зрителей вздрагивает, когда в ванной зажигается свет, – открывает
воду, сует под струю палец, смотрит на свое отражение. Ожидание нагнетается и
закадровой музыкой, собирающийся скрыться ошибается в лифте кнопкой, вместо первого этажа своего дома оказывается
на подземной стоянке, машинально делает шаг вперед, яркие лампы на низком
потолке гаража гаснут, а за спиной закрываются двери лифта. Он стоит, пытаясь
сообразить, куда попал, и тут его освещают фары. Зритель уже думает, будто это
те, кто хочет помешать скрыться, предвкушает хотя бы мордобой. Въехавшая на
стоянку машина, чуть было не снеся шкафчик с огнетушителем, лопатой, красным пожарным
ведром, тормозит возле, кто-то вылезает из нее, хлопает ладонью по выключателю.
Зажигается свет.
Передо
мной стоял один из соседей. От него сильно пахло спиртным. Лоб покрыт мелкими
каплями пота. Сосед закурил и кивнул на чемодан:
–
Уезжаете? Отдыхать? Насовсем? Я бы – не раздумывая, но – дела! – Он сплюнул. –
Да, дела… Да и кому мы там нужны, правда? И что нам там? Там же все
искусственное! – Он сплюнул вновь. – Нормально посидеть не получается. Порции –
во! – Он поднял сложенные щепотью пальцы и стал похож на мафиозо средней руки
из старого итальянского фильма. – Да и моей там не нравится. Ей нравится в
Сочи.
Я
отодвинулся от двери лифта, нажал на кнопку вызова.
–
Так вы наверх? Приехали? Отдыхали? – Сосед выбросил недокуренную сигарету, она
докатилась до лужи, и я подумал: будь это разлитый бензин, наша подземная
стоянка вспыхнула бы и все бы сгорело, сгорело к чертовой матери. Вот было бы
здорово!
Мой
телефон дал сигнал о полученном сообщении: заказанная машина приедет через
десять минут, номер такой-то.
–
Отдыхал.
–
Где?
–
В Сочи…
–
Ну! И это правильно! Моя может только там. В других местах она задыхается.
Просто синеет. – Он схватил себя за горло и посинел…
…Когда
я вышел из подъезда, откатил чемодан чуть в сторону и собрался закурить, до меня
донесся чей-то голос:
–
Это вы заказывали машину?
Никогда
нельзя реагировать сразу. Надо выжидать. Хотя бы просчитать до трех. Мало ли
кто заказывает машины. Я всегда заказывал в уже известной мне фирме, у них
желтые «форды», их водители никогда никого не окликают, сидят себе, ждут, к ним
надо подходить. Но я обернулся. Прищурился, пытаясь разглядеть спрашивающего.
Что-то вроде бы похожее на «форд», но серебристое, искрящееся под безжизненным
светом уличных фонарей.
–
Да, – ответил я, – заказывал…
И
покатил чемодан. Он подпрыгивал, беспокоил прищемленный палец. До серебристой
машины оставалось совсем ничего. Окликавший открыл дверцу, выпростал из машины
длинную ногу, штанина задралась, мелькнула полоска белой кожи над носком. Он
встал рядом с машиной и помахал мне рукой. Быльчихин! Быльчихин на новой
машине!
9
Надо
мной нависал скошенный, обшитый вагонкой потолок. Плохо просушенные доски
сочились смолой, ее капли застывали на воздухе, вышедшие наружу ранее других
были темными, совсем свежие – почти прозрачными и мягкими. Я оставил отпечаток
своего пальца на большой светло-янтарной капле и понял, что разбудил меня
звонок телефона. Только я собрался посмотреть, кто это сподобился звонить в
такую рань, как телефон затренькал вновь. Это был Симон, который сообщал, что
человек в коричневом костюме умер, что он оставил завещание, что в этом завещании
упомянуты и он, и я. Это было как продолжение сна: на этот раз снились не
выросшие за спиной крылья, а человек в коричневом костюме, медленно подходящий
к обрыву над великой русской рекой, и идущий следом за ним Симон с большим
ярко-розовым пистолетом в руке. Мне стало смешно.
–
Ты плачешь, что ли? – спросил Симон.
–
Нет. – Я совладал с собой, отвесив себе пощечину. – Упокой…
–
Воистину! Аминь! Я вылетаю сегодня вечером. Хоронить будем на родине. Ты
знаешь, у него нет ни одного родственника. Ни одного не осталось. Даже дальних.
Кого убили, кто умер, кто сам себя убил. Даже племяш его, тот, что… ну да
ладно! Даже он помер. Инфаркт. Тридцать лет – инфаркт! Помнишь, сколько народу
у него садилось за стол? Толпа! Он говорил: помру, все они сдохнут от голода. А
они все передохли раньше. И теперь некому лететь за телом. Некому! А у него одной
недвижимости – мама дорогая! На Сардинии, в Швейцарии, в Париже, у нас, в
Москве. Машин! Коллекции. Картины, фарфор, монеты…
–
Да, – сказал я.
–
Ты со мной летишь?
Я
представил, как Симон выводит меня на крутую скалу сардинского побережья и,
экономя патроны, просто сталкивает вниз. Я лечу, лечу, вода все ближе, ближе и
предательские, торчащие из воды острые камни, но у меня вырастают крылья, я
делаю энергичный взмах, ухожу в сторону.
–
Так ты со мной?
Я
снова проснулся. И придавил еще одну смоляную каплю:
–
Не успею. Я не в Москве.
–
А где ты?
–
В Сочи.
–
Нашел помойку! Или по делу?
–
По делу. Товарищ покупает ресторан.
–
Да, это дело. Там будет хороший инвестиционный климат. Расскажешь, что там и
как. Ну хорошо! Я тебе позвоню завтра. Завтра вскрывают завещание в одиннадцать
ноль-ноль, а в четырнадцать тридцать пять мы оттуда улетаем. Похороны
послезавтра. На похороны успеешь?
–
Успею. Здесь есть прямой рейс.
–
Ну, заказывай билет. Бывай!
Надо
было спросить про коллектора, про киллера-неумеху. Интересно, что бы ответил
Симон. Я попробовал заснуть, но сон ушел. Хотелось пить. Очень хотелось пить.
Очень хотелось. Подо мной прогнулась и дала обратный ход сетка, я чуть было не
вывалился из кровати на пол и окончательно проснулся. Сел, ощутил задней
поверхностью бедер холодный металл рамы. Меня положили спать в маленькой
комнатке на втором этаже. Занавешенное старым тюлем окошко было засижено
мухами. Я подошел к нему. По дорожке, спиной ко мне, шла пожилая женщина в
коротком халате. Отечные ноги. Женщина откинула полу халата, почесала венозное
бедро. Скрылась за высокими кустами. В животе забурлило. Как все удачно складывается.
Да, все складывалось просто замечательно…
…Дверь
комнатки застревала в кривом полу, в крашенных темно-красной краской досках
которого ее угол процарапал светло-желтое полукружие. Вниз вела узкая скрипучая
лестница. Спускаясь, я увидел большую кровать, у стеночки спал худой и белый
Быльчихин, с краю, открыв большую, с темными сосками грудь, лежала жена
Быльчихина. Я продолжил спуск, и мне показалось, что жена Быльчихина наблюдает
за мной сквозь упавшую на глаза прядь волос. Я подошел к их кровати.
Наклонился. Нет, глаза жены Быльчихина были закрыты, она тяжело дышала, от нее
пахло убежавшим молоком. Не распрямляясь, я повернул голову: в маленькой
комнате спал затянутый в корсет остроносый мальчик, его маленькие кулачки были
судорожно сжаты, на выпуклом лбу блестели капельки пота. В этом мальчике была
частичка будущего, того мира, который не суждено увидеть чете Быльчихиных, и
они заботились о будущем, покупая в кредит то, без чего могли обойтись. На
чужие деньги. Заставляя далеко не самых приятных людей включаться в это
будущее, хватать его не самыми чистыми руками. Мальчик был не виноват. Совсем
не виноват.
Я
распрямился, вышел из домика, спустился с крыльца. Где-то за высокими кустами
гремела посудой виденная мной женщина с венозными ногами. Кухонька на участке
Быльчихиных стояла отдельно, в ней что-то жарилось. Пахло подгоревшим
растительным маслом. Щурясь от лучей поднимающегося выше и выше солнца, я
прошел к сортиру.
Туда,
в будочку дачного сортира, проникал еле слышимый аромат росшей вокруг малины.
Снизу поднимался тяжелый запах залитой в выгребную яму и преобразующей дерьмо в
экологически безвредную массу синтетической жидкости. Солнечный свет разрезался
досками левой стенки, но на правой, словно внутренность сортира была линзой,
собирался вновь в эллипсовидное пятно и еще более ярко высвечивал выставленные
на полке книги. Хрестоматия по психологии, раздел «Восприятие». Один из томов
под редакцией Фресса и Пиаже. Переплетенный ксерокс руководства по эст-терапии.
Как же, как же! Ходили на лекции ее адепта, вылощенного джентльмена, ксероксами
в перерыв торговали в фойе предприимчивые люди. Быльчихин хотел было купить, но
закопался по обыкновению со своим кошельком, я, чтобы не задерживать очередь,
купил сразу два, второй сунул Быльчихину, и мы поспешили в зал. «Спасибо!» –
шепнул мне Быльчихин, когда мы сели. Не за что, Быльчихин, не за что!
Между
ксероксом и экспериментальной психологией были втиснуты две книжки в бумажном
переплете – что-то переводное и дамский роман. Я вытащил его и прочитал полстраницы.
Некая Лиза разговаривала с матерью по мобильнику о том, как правильно готовить
шарлотку, а ее друг во время разговора целовал Лизин пупок. Ощущение проникающего
в пупок твердого кончика языка у Лизы вызывало воспоминания о недавней ночи,
проведенной с другим, Лиза краснела и заводилась…
…Снаружи
раздалось приглушенное бормотание. Я скинул крючок и вышел из будочки. Возле
нее был водопроводный кран, розовый обмылок лежал в сплетенной из алюминиевой
проволоки мыльнице. Сначала вода бежала теплая, потом становилась холодной. Я
сполоснул руки, скинул рубашку, согнулся, залез под струю. Распрямился. Вода
текла по спине, затекая в брюки.
–
Ого! – произнес кто-то.
–
Это ягодка. Ягодка! Повтори: я-год-ка! Ягодка!
–
Год!
–
Ягодка! Я-год-ка!
–
Год!
С рубашкой
на плече я пошел прочь от будочки сортира. Теперь кухонька была от меня слева,
направо стояли ровным строем посаженные у забора сливы. Между сливами и
будочкой было особенно много малины. На краю дорожки на корточках сидел Павлик.
Жена Быльчихина собирала с куста большие ягоды. Одну – в миску, другую – в рот
Павлику, третью – съедала сама. В миску, в рот, сама. Миска, рот, рот.
–
Доброе утро! – сказал я.
Жена
Быльчихина повернулась ко мне. Темный силуэт на фоне солнца. Павлик, обхватив
ее за ногу, смотрел исподлобья. Белки его глаз были с сиреневым отливом, как у
младенца.
–
Доброе утро, Павлик!
–
Лик!
–
Ты представляешь! – Жена Быльчихина протянула на раскрытой ладони ягоду мне. –
На мобильный пришло сообщение от коллекторской конторы. Предупреждение, чтобы
мы не задерживали выплаты по новому кредиту. Это другие коллекторы. Они уже и
звонили. Сразу, лишь только мы уехали из салона на нашем новом фордике. Так хамили!
Угрожали. Говорили, будто могут отбирать детей у нерадивых заемщиков. Будто
вышел такой подзаконный акт. Ты не слышал?
На
ягоде выгибалась маленькая ярко-зеленая гусеница. Жена Быльчихина стряхнула
гусеницу, положила ягоду мне в рот. Я подумал, что самое бессмысленное в жизни
– сама жизнь. Конечно, в какой-то момент появится некто, кто разъяснит
предназначение тех кирпичиков, из которых она складывается, общую архитектуру,
состав раствора, на котором кирпичики держатся. Но если истолкователь пройдет
мимо вашей жизни, в которой не найдет ничего способного привлечь внимание, или
толкование окажется ложным?
–
Сначала его мать, но к ней я привыкла, потом ты… Что тебе не спалось? Что ты
так топал? Ужас! Сейчас! – Она посмотрела на Павлика. – Сейчас, Павлик!
–
Лик!
Жена
Быльчихина положила в миску две ягоды, сорвала третью, опустила ее в рот Павлика,
освободилась от его хватки.
–
Собирай сам, – сказала она ему. – Сам, Павлик, сам. Только помни о крапиве. Она
жжется. Крапива!
–
Пива!
Жена
Быльчихина пошла по дорожке. Я погладил Павлика по нагретой утренним солнцем
шишковатой голове, пошел за женой Быльчихина.
–
Вы правда ездили к нему в больницу?
–
Правда. Что тебя удивляет? Он пострадал из-за нас. Из-за меня. У нас нет друг
от друга секретов. Мы…
–
Он не из-за вас пострадал. Он сливал информацию журналистам. Скорее всего – за
деньги. Вы здесь ни при чем. Его вычислили. Его не оставят в покое. И знаешь,
как сейчас убивают? Сидит где-нибудь хакер, в условном Урюпинске, через чужой
айпи-адрес входит в систему больницы, находит компьютер, который управляет
жизнеобеспечением нужного ему человека, и этот компьютер вырубает. Или
запускает в него вирус. Он подключен к компьютеру? Подключен? Значит…
–
Замолчи! Замолчи! Я тебе не верю. Не ве-рю!
–
Ты беременна? От коллектора? Да?
До
нас донесся рев Павлика.
–
Павлик! Крапива! – громко сказала жена Быльчихина.
–
Пива! – откликнулся Павлик и плакать перестал.
Жена
Быльчихина откинула со лба волосы. Она уже пахла травой. Ее губы чуть дрожали.
Что бы она мне ни ответила, все было бы ложью. Даже чистая правда.
–
Ты хотел уехать? Если бы мы опоздали на десять минут, ты бы уехал?
–
Да.
–
Вот! Какие мы молодцы! Будешь оладьи?
–
Оладьи?
–
Да, со сметаной. Вы столько выпили! Ой-ё… Тебе нужно поесть оладий со сметаной.
И выпить крепкого чаю.
–
А Быльчихин?
–
Он не знает.
–
Я не об этом. Оладьи…
–
Пусть спит…
…По
нашим залитым солнечным светом фигурам уже идут финальные титры. Из-за кустов
выползает Павлик, титры цепляют и его. Павлик судорожным движением смахивает с
себя неприятные буквы: в отличие от меня и жены Быльчихина Павлику дано
чувствовать то, что обычные люди не замечают. Камера начинает отъезжать. И –
подниматься. Зритель видит стоящий у ворот серебристый фордик, уткнувшийся
бампером в кучу торфа, видит лысину вышедшего на крыльцо только что
проснувшегося Быльчихина. Быльчихин потягивается, чешется, сплевывает в лопухи.
Этот фильм – мой первоначальный энтузиазм был основан на ложных представлениях
о зрительском интересе – не только провалится в прокате, не только станет
мишенью насмешек критиков. Его никто не будет снимать. Ведь приключившаяся с
Быльчихиным история банальна, пуста, в ней нет намека, морали, назидания. Единственное,
что в ней может заинтересовать – неприятная (иной она быть и не может) встреча
с самим собой, которая, однако, Быльчихину только предстоит. Но пока все идет
своим чередом. Вот Быльчихин спустился с крыльца. Он идет по дорожке. Сейчас
повернет и натолкнется на меня, Павлика и свою жену. Вот он повернул. Титры
кончились. Конец.