(Евгений Гришковец. Письма к Андрею)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2013
Федор Ермошин родился и живет в Московской области. Кандидат филологических наук. Пишет прозу, эссе, сценарии. Печатался в журналах «Октябрь», «Знамя», «Новый мир», «Вопросы литературы», «Киноведческие записки». Финалист литературной премии «Дебют» в номинации «Эссеистика» (2010). Постоянный автор «Октября».
К
Евгению
ЕВГЕНИЙ
ГРИШКОВЕЦ. ПИСЬМА К АНДРЕЮ. – М.: МАХАОН, АЗБУКА-АТТИКУС, 2013.
Евгений Гришковец обратился к Андрею Тарковскому напрямую – сквозь года, из другой эпохи, несмотря на невозможность ответа и поколенческий разрыв, – чтобы поговорить об искусстве. Горячая, в чем-то наивная, неравнодушная книжка написана в ситуации, когда давно уже считается неприличным рассуждать о творчестве как области сакрального. «О высоком» – это, скорее, такая рубрика на «Ленте.Ру», из которой читатель узнает о врученных премиях или о том, сколько стоил архив того же Тарковского на аукционе. К примеру, первое, что запрещает своим ученикам режиссер-документалист Марина Разбежкина – писать слово Художник с большой буквы. За патетику бьют по рукам.
Гришковец, в свою очередь, тоже давно не тот модный миляга, что в начале нулевых привнес на московские подмостки живую запинающуюся интеллигентную речь. Теперь он, кажется, уже не ищет слова (как в том анекдоте про художника, которому незачем искать, он нашел). Гришковец выставил границы. В своих неприязнях он нетерпим и определен. Если считает пошлостью песни Стаса Михайлова и не любит «Квартет И», то пишет об этом наотмашь, отрубая от своей аудитории целые сегменты и наживая врагов в артистической среде.
Гришковец, как всякий крупный художник, дорос до странного, неудобного статуса. Он почти массово популярен, но при этом находится в скрытой профессиональной изоляции. В театре – писатель, в литературе – человек театральный. В кино снимается редко: вероятно, режиссеры боятся, что перетянет на себя одеяло, сыграет очередного «гришковца». А если выходит книжка, у критиков давно заготовлены стандартные упаковки: и пафосу-то немерено, и банальностей пруд пруди…
Может, дело в инерции восприятия? Гришковец до недавнего времени выступал, в том числе, как блогер, автор дневника, чьи слова – такова уж специфика жанра – по определению легковесны, случайны, очепятны. А в «Письмах к Андрею» – все, наоборот, про не-случайность, тайну, чудо, творчество, самоотдачу, кровь и нетерпимость. Не отсюда ли недоумение критиков: мол, зачем так кричать?
Однако, признание Гришковца, что он хотел бы обратиться к Андрею Арсеньевичу запросто: «Здравствуйте, уважаемый, дорогой, любимый Андрей!» – у некоторых рецензентов опять же вызывает возмущение; такая фамильярность, утверждают они, ничем не оправдана. Как пишет Наталья Кочеткова («TimeOut») об авторе «Писем»: «Он так привык стараться быть понятным, что его рассуждения об искусстве и предназначении художника, мягко говоря, вылились в “набор эмоциональных банальностей”, по меткому определению самого автора, что свидетельствует о том, что поклонник Тарковского догадывается о результате».
Пожалуй, есть горькая ирония в том, что критик, пытаясь блеснуть остроумием, ищет в книге пресловутый результат, который Гришковец в своих «Письмах» настойчиво противопоставляет смыслу. Более того, автор «Писем» прямо подчеркивает, что «путь художника, способ существования его в этом мире, вся его жизнь противоречат ценностям общества, в котором торжествует результат».
Гришковца все же стоит прочесть всерьез. Этой книгой Гришковец многим художникам и потребителям искусства (определение противное, но другого не подберу) – бросает вызов. То-то и оно, что у искусства, напоминает автор, не может быть ни владельцев, ни потребителей; пора вспомнить о его подлинном назначении; «есть смысл создавать шедевры, мне думается», – впрочем, это уже цитата из Тарковского.
Да, «Письма» подчеркнуто вторичны по отношению к книге «Запечатленное время» и дневникам великого русского кинорежиссера. Да, сама интонация у Гришковца в «Письмах» зачастую «тарковская», ершистая, порывистая: «Гении не писали и не пишут симфоний, но пишут музыку… не пишут книг, но пишут литературу… не рисуют картины, но живопись, не снимают фильмы, но снимают кино… ставят не спектакли, но делают театр… Это отказавшиеся, оторвавшиеся от настоящего искусства изменники или работящие и активные бездари снимают фильмы, пишут песни, рисуют картинки, сочиняют книжки».
Но эти слова говорит не просто «поклонник Тарковского», а успешный практик сцены, самобытный писатель и драматург, неуспокоившийся человек-артист. Гришковец искренне пишет о желании выйти из тупика, в котором «“современные художники” не могут всерьез и по-настоящему взволновать, обеспокоить и вызвать сильные переживания у современников, потому что они, то есть “современные художники” и их современники, интересуются друг другом и жизнью друг друга одинаково, то есть не интересуются друг другом вовсе».
Тут – особенно тяжкая дилемма, которая по-новому повторяется в каждую новую эпоху. Автор жаждет быть внятным, доступным и при этом глубоким, но тем самым рискует вызвать непонимание как со стороны «масс», так и высоколобых эстетов. И все же есть такие банальности, которые каждое поколение должно проговаривать заново. С надеждой, что, может быть, кто-то потом напишет свои «Письма» на правах культурной эстафеты. Известное высказывание Гришковца: «Я устал, но мне не надоело», – вполне можно трактовать расширительно: смысл нужно воспроизводить.
В отношении культурной тусовки автор «Писем» безапелляционен. Гришковец с ней, по сути, порвал. Заметив, что «искусство и профессиональная среда – не одно и то же», он начинает свой одинокий поход против тех, кто, по его мнению, губит искусство. «Купил картину, оплатил балет, построил церковь – вот тебе проблемы духовности и духа решены», – подобный сарказм чреват разрывом с огромным сообществом людей, входящих в сферу искусства как рынка.
Перед Тарковским проблема выступления на корпоративах, кажется, не возникала, а перед Гришковцом не раз, и он объясняет без обиняков, к чему это ведет: «В случае покупки артиста на частной вечеринке богатый человек в очередной раз убеждается, что за деньги человек может все. Если же за маленькие деньги не согласился, а за большие согласился, то это еще убедительнее доказывает всевластие денег. Искусство противоречит этому всевластию. Покупка же человека, занимающегося искусством, всевластие доказывает».
Когда речь доходит до литературы, «Письма» Гришковца можно сравнить, пожалуй, с самыми резкими суждениями Толстого. Тут и «остранение» привычных вещей, и бегство от понимания искусства как удобной, раздробленной и удушливой резервации, не имеющей отношения к жизни: «Учитель помогает ребенку увидеть, из каких частей состоит повесть или роман. Учитель выделяет и показывает некую основную мысль произведения. Учитель, например, объясняет ученику особенности той эпохи, в которой произведение было создано. Из всей этой анатомической работы учитель весьма доказательно, опираясь на вырванные из контекста произведения куски и цитаты, показывает ученику то, якобы ради чего писалась та или иная книга. Проще говоря, учитель сообщает ученику то, о чем хотел сказать автор своим произведением. <…>
Такой способ преподавания и изучения искусства ужасен, пагубен и антигуманен одновременно. Он подобен практическому изучению анатомии прямо на живом организме с целью выяснения точного места расположения жизни в нем».
Другое концептуальное письмо Гришковца посвящено кино. По мнению автора, в том, что кинематограф как искусство чахнет, виноват продюсер. Эта фигура фатально вредит творчеству, ведь компромиссы художника с его «владельцем» неизбежны. Еще один бич кинематографа, считает Гришковец, – техницизм, превращение съемок в производственный, а не творческий процесс: «Если допустить, что режиссер сможет снимать кино своими и только своими глазами, воспроизводя на экране то, что он видит в своей голове, задумывая кино… Только тогда одно из препятствий на пути развития кино как самостоятельного искусства будет устранено». Между прочим, Тарковский в свое время тоже мечтал о специальном шлеме, который позволял бы отпечатывать на пленке фильм, воображенный режиссером.
Поэтому-то мейнстрим кинематографа сегодня в целом убог – но и фестивальная продукция, пишет Гришковец, ничем не лучше: «Кино обязано осознать себя юнцом, соблазнившимся сладким. В свою очередь, фестивальному кино необходимо понять себя тоже юнцом, но только худосочным и обиженным, таким юнцом, которого обидел тот, кто соблазнился сладким и забрал все сладкое себе».
Ясно, что подобные отрицающие высказывания кому-то тоже покажутся своего рода «юношеским максимализмом». Что на это ответить? «Мы должны вслушиваться в голоса, которые лишь кажутся бесполезными. Нужно, чтобы наш мозг, загаженный канализацией, школьной рутиной, страховкой, снова отозвался на гудение насекомых. Надо, чтобы наши глаза, уши, все мы напитались тем, что лежит у истоков великой мечты. Кто-то должен воскликнуть, что мы построим пирамиды. И неважно, если потом мы их не построим. Нужно пробудить желание».
Так кричит Доменико в фильме Тарковского «Ностальгия». Пафосно до ужаса, да, но насколько сдержанно, буднично и оттого щемяще показано его дальнейшее самосожжение. Доменико обливает себя бензином, а за ним наблюдают стоящие вокруг неподвижные психи…
«Письма к Андрею» – из тех попыток назвать простые вещи своими именами, которые бывают важнее иных открытий. Знаменитая манера говорения Гришковца заметно преобразилась. В ней слышится что-то от речи камикадзе, готовность идти до конца. Впервые – Гришковец и тут наследует Тарковскому как религиозному художнику – автор «Писем» позволил себе открыто рассуждать о Боге («искусство необъяснимо, как жизнь, как Бог», – подобных высказываний в книге много).
Очевидно, что на этом пути ничего, кроме одиночества, художнику и человеку не светит: «Художник всегда трагичен в… своем знании и понимании, а также своей обреченности на искусство. В отказе художника от искусства для него также нет спасения…»
Когда ты пишешь подобным образом, то подразумеваешь, что видишь истину. Конечно, здесь есть опасность «трубного гласа». Помните, по словам Галича: «…бойтесь единственно только того, // Кто скажет: “Я знаю, как надо!”». Поэт подразумевал, очевидно, «вождя». Но вот что интересно: в противовес тоталитарной, знающей, как надо, власти, всегда возникает спрос на художника с повышенным чувством собственной правоты и одновременной уязвимости. Это власть иной, творческой, а не подавляющей силы. Ведь и Тарковский был властителем (дум), тоже не раз пытался доказать, что «знает, как надо», но его убежденность – от веры, а не от гордыни.
Гришковец чувствует в себе сходный потенциал: «Отказываться от всего, что предлагают другие люди. Отказываться от любых, даже самых интересных и соблазнительных, предложений и работ. Отказываться и делать только то, что задумал сам. Осуществлять только и исключительно свои замыслы».
Самое главное – донести свечу. «Я написал письма, которые не ведаю кому и как попадут в руки и на глаза. <…> Но я написал их в надежде поддержать того, кто любит… Любит читать или писать, смотреть или снимать, исполнять или слушать… Любит искусство, любит жизнь, и кому нужна поддержка в этой любви. Мне лично поддержка нужна…»
Гришковец протянул традиции руку, чтобы мы протянули руку Гришковцу.
Он пишет – основываясь на собственном опыте – о том, как сложно делать шаг за шагом.
Но кто-то ведь этого нового шага ждет.