(Лев Рубинштейн. Знаки внимания)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2013
Дарья Кожанова родилась в Ярославле, живет в Москве. Студентка факультета журналистики МГУ имени М.В. Ломоносова. Публикуется впервые.
Дарья КОЖАНОВА
Хронограф империи хни
ЛЕВ РУБИНШТЕЙН. ЗНАКИ ВНИМАНИЯ. – М.: АСТРЕЛЬ, CORPUS, 2012.
В сборнике эссе и колонок, написанных за последние годы для «Граней.ру», «Эсквайра», «Большого города» и других изданий, Лев Рубинштейн предлагает «лингвистический» взгляд на общественную и политическую жизнь страны.
В одной из колонок автор вспоминает Андрея Синявского и его «чисто стилистические расхождения с советской властью». Примерно о том же, кстати, говорил и Бродский: «В России… велик контраст между государственным языком – и языком образованных людей. Язык, которым пользуется государство, во многих отношениях – не русский». Советские реалии сменились российской действительностью, но нерешенная проблема слова и языка показывает, что все осталось на своих местах. История, пишет Рубинштейн, – это, во-первых, синтаксис, порядок слов, а во-вторых – смена не идеологии, а лексики и фразеологии. Власть оперирует готовыми ключевыми формулами, заставляя нас бездумно повторять эти словесные оболочки (языковую шелуху), а когда те перестают действовать, придумывает новые: «самодержавие», «мировая революция», «перестройка», «модернизация»…
Книга – своеобразная летопись недавних лет, но летопись необычная – «дневниковая», и ее автор не сухой государственный хронограф. Свободный от каких-либо рамок, он может выделять «знаками внимания» те события, которые показались важными лично ему. На первый взгляд, поводы к высказыванию достаточно случайны. Опредмеченные воспоминания советского детства и юности (необмененная марка с Ниагарским водопадом, ремешок для часов с фотографией Гагарина, первая печатная машинка – огромный «Рейнметалл»); анекдотические «случаи из жизни» (о том, как один приятель на первое апреля подшутил над всей компанией, сказав, что в подмосковном клубе будет «полуподпольный» показ «Восьми с половиной»). Есть даже элегическое отступление об исчезающих тараканах и трогательная повесть о рыбке, погибшей во имя «поэтического слова». Но автор ввинчивает одну острую фразу – и все эти разрозненные отрывки и примеры собираются вокруг нее, открывается механизм выверенной композиции, а сам материал приобретает злободневность. Рубинштейн может внезапно – даже в последнем абзаце – «переключить коды», мгновенно переходя с советского на российское, с частного на общее. Из байки про старого знакомого, мучившегося вопросом, что лучше: «мыть ноги и не менять носки или менять носки и не мыть ноги», вдруг возникает подспорье для распространенных дискуссий на тему «когда было лучше: тогда или сейчас?».
Иные «информационные поводы» и персонажи, зафиксированные иногда одним прозрачным намеком («они ушли, как сказал бы действующий российский президент»), не нуждаются в представлении: «батюшка» Чаплин, очередные выборы, «дважды утомленный солнцем главный режиссер суверенно-демократического государства», «рекламно-патриотическое» празднование 9 Мая, страна, «загнавшая саму себя в нефтегазовую трубу», и, конечно, главные действующие лица. Современная российская действительность собирается как коллаж из газетных вырезок. И везде, где есть грубость, невежество, трусость, низменность интересов, больное самолюбие, суеверие и фобии (гомо-, ксено- или русо-), ура-патриотизм и ура-православие, появляется остро отточенное перо автора – быстрого, меткого, ироничного, противостоящего нагнетаемым в обществе скуке и унынию.
Ставя во главу угла диктат языка, Рубинштейн на протяжении всей книги движется, как на лыжах, по двум стилевым колеям – разговорной и официальной. С одной стороны – произнесенные в кругу невидимой компании «мысли вслух», с крепкими словцами и хлесткими выражениями, против которых не возразишь («воровской сходняк, где… какой-нибудь условный Димон коронует условного Вована», или «дорвавшиеся до власти унылые ничтожества»). С другой – сложные синтаксические конструкции и замысловатые канцеляризмы, высокий «штиль» на грани пародии. Вместе они дают не традиционный образ автора-публициста, с трибуны поучающего публику, а фотографический портрет живого человека, который глубоко переживает и тонко чувствует то же, что и читатели, и главное, говорит с ними на одном языке, но только – профессиональнее.
«Позиция Рубинштейна эталонна для, извините за выражение, настоящего интеллигента», – так написали о «Знаках внимания» в журнале «Сноб» (октябрь 2012 года). Взятое в запятые извинение выглядит как смущенный жест, втягивание головы в плечи, и оно совершенно не нужно для этой гордой и правдивой фразы. Рубинштейн не ставит знак равенства между собой и нынешней оппозицией (об этом он подробнее пишет в эссе «Вкусовые ощущения»). Его оппозиция – «культурная», интеллигентная: «Искусство иногда сознательно, а чаще бессознательно берет на себя функции тех органов общественного организма, которые отказываются работать». Поэтому для автора нет ничего удивительного в том, что многие деятели культуры вдруг открыто заявили о своей гражданской позиции. Вопрос социальной активности/пассивности для художника становится еще одним проявлением вкуса и творческой интуиции: употребить это слово или другое? – все равно что: ходить на митинг или не ходить? Пространство культуры не несет агитационно-идейной функции, но создает образную модель того, что происходит с обществом.
Рубинштейн не раз повторяет, что сейчас слова теряют свое значение и, главное, внутреннюю силу, делаются пустышками, из которых «выкачан воздух», причем он имеет в виду не только клише чиновников, но и речевой материал нашей повседневной жизни. Невозможно отличить прямой смысл от переносного, истинное от пародийного, метафоры материализуются, и разруха происходит не только в языке, но и в головах («мертвые слова», как известно, «дурно пахнут»). Совпадение жизненного пространства с бесконечным анекдотом, которым обычно представляется российская реальность, ведет к «семиотической катастрофе». Люди как носители языка перестают что-либо значить и выглядят «ходячими цитатами», как те выдернутые из классики фразы, которыми некоторые охотно щеголяют, желая придать авторитетность себе и своему суждению. Лучше всего для характеристики этого бардака подходит случайно увиденное героями одного из эссе корявое словосочетание «империя хни» (в прошлой жизни – всего-навсего «империя кухни», а как универсальная метафора – дырка).
Но спасение книга парадоксально предлагает искать в слове и культуре (ведь она, «строго говоря, только одна и есть в нашем злополучном отечестве»), в творческой природе смеха и «интеллектуальном» бахтинском карнавале (с ним автор сравнивает акцию «Белое кольцо»). Только с их помощью можно просветить загрубевшую ткань реальности, «ад, явленный неизбывной человеческой глупостью».
Цитата из Мандельштама, сказанная гостем в ответ на цитатное приветствие хозяина, превращается в опознавательный знак, «пароль». Но это не признак секты или секретных агентов: культура растворена везде и можно даже в сообщении диспетчера такси («МКАД забит. Я съехал на Рублевку») уловить строки Пастернака и рассмеяться, как будто услышал голос друга.
Многие ли современные читатели в ответ на это, как таксист из эссе Рубинштейна, подозрительно спросят: «Чего это вы смеетесь?»