Новеллы
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2013
Мехис Хейнсаар (Mehis Heinsaar, 1973) родился в Таллине.
Окончил Тартуский университет по специальности «Эстонская литература». Автор
восьми прозаических и поэтических книг. Дважды лауреат премии им. Фридеберта Тугласа за лучшие
новеллы, лауреат «Капитала культуры» и премии за поэтическое творчество. Живет
и работает в Тарту.
Вера Прохорова – журналист, редактор, переводчик с эстонского. Десятки ее переводов были включены в сборники,
изданные как в Эстонии, так и за ее пределами. Работала в журнале «Радуга»,
сейчас активно сотрудничает с журналами «Таллинн» и «Вышгород»; издательство
«КПД» за последние два года выпустило три книги эстонских писателей в переводах
Веры Прохоровой.
Жизнь идиота
И он подумал, что, вероятно, сама природа дала человеку эту способность лгать, чтобы он даже в тяжелые минуты душевного напряжения мог хранить тайны своего гнезда, как хранит их лисица или дикая утка.
Чехов. Тяжелые люди
Сознание того, что он идиот, серьезно осложняло жизнь Велло Линду. Хотя бы потому, что со стороны это было совершенно незаметно. Даже его жене и детям не приходило в голову заподозрить его в подобной гнусности.
«Как это все странно», – думал Велло.
Время от времени Велло Линд изучающе рассматривал себя в зеркале, но помимо озабоченного выражения лица ничего вызывающего тревогу в глаза не бросалось. А поскольку озабоченность относится к характерным свойствам настоящего отца семейства, то и этот его вид окружающими воспринимался как должное. На самом деле Велло вовсе не волновали ни дела семейные, ни служебные. Головную боль ему доставляло абсолютное неумение испытывать радость, неважно, чем бы увлекательным он ни занимался, чего бы ни достиг. Ничто не приносило ему такой радости, как жизнь идиотом. И тем не менее ему приходилось это скрывать как постыдную тайну.
Велло Линд понятия не имел, почему судьба распорядилась таким образом. И это неведение мучило его.
Случалось, после утомительного рабочего дня Велло обнаруживал себя в парке глазеющим, открыв рот, на воробьев или того хуже – громко при этом смеющимся. С испугом он озирался тогда по сторонам, сооружал деловитое лицо и торопливо шел дальше.
Против такого самозабвения Велло Линд выработал ряд блестящих техник. Он получил два высших образования, одно гуманитарное, второе прикладное, и теперь трудился в тартуской мебельной фирме дизайнером по кухням. Был на этом поприще очень ценным и признанным специалистом. Вдобавок он выучил пять иностранных языков, женился на дочке профессора философии, обзавелся с ней тремя детьми, а также окружил себя исключительно умными и интеллигентными друзьями. И все же со временем он был вынужден признаться, что все это не оказало того действия, на которое он рассчитывал. Всякие там премудрости хоть и были интересны и развлекали его, но радости, простой и чистой радости бытия он во всем этом не находил.
Так на пороге своего тридцать пятого года жизни Велло Линд понял, что вопреки благоприобретенному защитному окрасу в его душе по-прежнему живет и дышит идиот. Осознав это, Велло сильно опечалился, но вместе с тем почувствовал и некоторое облегчение.
С того времени он стал позволять себе тайные часы тихого блаженства. Иногда отпрашивался с работы пораньше или в воскресенье утром ускользал из дома.
В такие дни Велло Линд, странно сверкая глазами, почти бегом несся на автостанцию, садился в какой-нибудь автобус местного маршрута и уезжал за несколько десятков километров от города, в Кяркна, Кырвекюла или Экси, но чаще всего на свалку в Табивере. Там он освобождался от всего, что сдерживал в себе. С истинным удовольствием рассматривал выброшенные радиаторы, утюги и старые журналы, с наслаждением растягивался среди заплесневевшего тряпья, наблюдал, как крыса тащит какую-то дрянь в свою нору, и самозабвенно орал во всю глотку в ответ на воронье карканье. Если он не располагал временем, то довольствовался тем, что прятался на полчасика в каком-нибудь темном подъезде в центре города и там, съежившись, изучал мозаичный узор на полу, читал на почтовых ящиках незнакомые фамилии и складывал из них новые слова или же через заляпанное коридорное окно пересчитывал телевизионные антенны.
А когда жена иной раз спрашивала, что это за странные отлучки такие, ответ у Велло Линда был готов: в связи с обострившейся конкуренцией на мебельном рынке ему приходится чаще ходить в библиотеку повышать свой уровень. Если в глазах жены после сказанного оставалась еще тень сомнения, Велло в подтверждение своих слов вытаскивал из портфеля различную специальную литературу и чертежи, сдабривая эти действия профессиональным разбором с крайне специфическими терминами. Поскольку жена уже не понимала, о чем говорит муж, она верила, что он и в самом деле не врет, так что Велло мог продолжать жить своей засекреченной подлинной жизнью.
Со временем у Велло Линда появилось излюбленное место, где бывать ему доводилось редко, но тем сильнее была радость, когда он туда попадал. Это был старый хутор километрах в двадцати от города, поблизости от Камбья, на котором жила одна глухая и полуслепая женщина восьмидесяти лет. Добравшись до хутора, Велло Линд прокрадывался в хлев и устраивался в компании кур и овец. Замерев среди шелухи и сухого навоза, он любовался овцами, тупо жующими свою жвачку. То были благословенные мгновения, когда Велло чувствовал себя как дома. Овцы и куры постепенно привыкли к нему. Куры разгуливали по его тощему туловищу, смотрели на него с глупым видом, а иногда клевали пуговицы на куртке, принимая их за какую-нибудь светящуюся личинку. Овцы же нюхали волосы в соломенной трухе и облизывали шершавыми языками шею, на которую Велло насыпал соли. Закатив глаза, с сочащейся из уголка рта желтой слюной, блаженствовал он, ежесекундно сливаясь с этим трухлявым домом, курами, овцами и пылью в лучиках света. Иногда он расковыривал щепкой овечий навоз, помогая курам доставать червячков. Тогда какая-нибудь курица воспринимала Велло как петуха, кокетливо семенила перед ним и призывно топорщила перышки. Это веселило Велло.
Когда на улице начинало смеркаться, Велло Линд проскальзывал на кухню древней старушки. Сидя тихонько на табуретке, он наблюдал, как дневной свет постепенно сдвигает тень от помойного ведра вправо, как наступающая темнота все сильнее размывает контуры предметов, пока не остается одно только светлое пятнышко на столешнице. Маленькая мышка появлялась на столе в поисках хлебных крошек, не подозревая, что рядом сидит человек, смотрит на нее и при этом счастлив, что мышка о его существовании не имеет ни малейшего понятия. Так близко соприкоснуться с небытием – для Велло в этом было что-то очень чувственное.
В какой-то момент в кармане за пазухой звонил будильник, и, вздрогнув, Велло Линд вскакивал из-за стола. То был знак, что ему пора возвращаться к обыденной жизни. Потихоньку покинув дом, он торопился назад в город.
Велло всегда возвращался из таких походов в хорошем настроении и с особым блеском в глазах. Нежно целовал жену, играл и шалил с детьми, а с наступлением ночи садился за стол, принимаясь проектировать совсем другую мебель из далекого будущего. В этих быстро возникающих набросках стульев, столов и шкафов улавливалось нечто столь необыкновенное, свежее и грандиозное, что Велло Линд тут же прятал рисунки глубоко в стол, словно опасаясь чьего-то сглаза.
Дыхание
В своем последнем сновидении Яан Маатамеэс опять был молодым.Мурлыча тихую мелодию, он бродил из комнаты в комнату, скользя кончиками пальцев по мебели и солнечным бликам на стенах. Непонятное волнение владело им. Какое-то радостное и будоражащее волнение.
Яан Маатамеэс посмотрел на часы, было раннее утро. Развлечения ради взялся за уборку в комнатах, но уже спустя несколько минут ему это дело надоело. Затемон решил написать письмо одному далекому другу, но, дойдя до третьей строчки послания, успел от него устать и отложил ручку. Яан был слишком возбужден, чтобы по-настоящему на чем-нибудь сосредоточиться. Нервно позевывая, он встал и подошел к окну спальни. Взгляд упал на виноградную лозу за окном. Понаблюдал, как та раскачивается туда-сюда на теплом ветру, затем стал разглядывать белое облако, что медленно дрейфовало на северо-запад. День обещал быть длинным и знойным.
Яан облизнул сухие потрескавшиеся губы и судорожно сглотнул. Что-то было в этом нарождающемся дне. Что-то такое, что его, Яана Маатамеэса, притягивало, завораживало и звало с собой.
Он снова взглянул на часы. Времени по-прежнему было мало, тем не менее Яан чувствовал, что должен поторопиться. Что ему надо куда-то пойти и сделать что-то важное, иначе есть опасность, что день пропадет впустую. Однако в каком направлении и куда именно ему надлежит нестись, этого Яан не знал. Он открыл в комнатах форточки, чтобы проветрить душные помещения. После чего в кухне поставил на огонь кофейник, сделал несколько бутербродов с колбасой и принес газеты из почтового ящика.
Крепкий утренний кофе, бутерброды и свежие новости. До сих пор этот набор был для Яана Маатамеэса лучшей частью дня, но, как ни странно, сегодня все это не принесло ему ни малейшего удовольствия. Свежие новости показались вдруг старыми и избитыми, у кофе был какой-то приторный привкус, а бутерброды… нет, правда, он нуждался в чем-то более значительном и оригинальном, и это что-то, он чувствовал, уже ожидает его где-то поблизости. В нем все сильнее закипала необычная жажда жизни, и Яан мимолетно улыбнулся этому ощущению.
Не дочитав газету, он отбросил ее и в смятении уставился в окно. Вдалеке за долиной поднималась над дорогой горячая желтая пыль, пара темных птиц взлетела с поля. Наблюдая за дорожной пылью, Яан Маатамеэс вдруг подумал о своей девочке с грустными глазами, жившей за сотни километров от него в одном маленьком городке и собиравшейся на днях приехать к нему в гости.
«Почему бы этому дню не случиться именно сегодня?» – вдруг с сомнением подумал Яан Маатамеэс. «Да, – подумал он уже увереннее, – наверняка именно в такой жаркий и душный день и приедет из города его смуглая и грустная девочка с длинными каштановыми волосами, выйдет разрумянившаяся и слегка усталая из автобуса, а его, Яана, и нет…»
Придя отчего-то в полную уверенность, что его девочка прибудет предполуденным автобусом, Яан Маатамеэс быстро обул сандалии, вытолкал из сарая велосипед, прыгнул в седло и закрутил педалями в сторону поселка.
Над полями реял желтоватый полупрозрачный свет, горячий ветер с пухом отцветшего иван-чая дул в лицо, и Яан Маатамеэс чувствовал, как странно давящая, отяжелевшая от ожидания радость все сильнее овладевает им. Воздух, благоухающий увядающими цветами и картофельной ботвой, впитывался в его волосы, одежду, ноздри. С жадностью Яан вдыхал наполненный перезрелым запахом воздух и, чуть сердито подсмеиваясь над своим чувством тягостной радости, еще сильнее налегал на педали. Он наслаждался бурлящей в нем жизненной энергией, колыханием тяжело налитых колосьев по обе стороны от него и тем, что уже через четверть часа обнимет и поцелует свою грустную девочку.
Поселок встретил велосипедиста пылью и усталой истомой. Редкие прохожие, кряхтя и пыхтя, потея и покрываясь испариной от летнего зноя, тащили какую-то кладь. Тощая рыжая псина пробрела с высунутым языком через пустынную базарную площадь, и Яан Маатамеэс, засмеявшись, свистнул ей вслед. Добравшись до автостанции, он спрыгнул с велосипеда и долго сладко потягивался.
Воздух дрожал и плавал. С листьев клена капал на землю горячий липкий сок.
А Яан Маатамеэс ждал.
Автобус подъехал как-то незаметно и почти бесшумно, двери распахнулись прямо под носом у Яана. Но девочки, которую он ждал, не было. Вместо нее из автобуса вышла стайка пассажиров с озабоченными лицами: женщина преклонных лет, мужчина примерно одного возраста с Яаном, две довольно симпатичные женщины среднего возраста да еще один светловолосый мальчик с тявкающим щенком на руках. Увидев Яана, вся компания почему-то двинулась к нему и встала, выжидающе на него глядя. Но Яан не знал этих людей. Занервничав, он еще раз заглянул в сумрачное нутро автобуса, словно надеясь, вдруг его девочка задремала в дороге и теперь все же появится, но нет. Только раскаленным и спертым воздухом пахнуло ему в лицо. Немолодой угрюмый водитель бросил было на Яана вопросительный взгляд, но тут же, ворча под нос, захлопнул двери и уехал.
Яана Маатамеэса охватила растерянность и досада. Его девочка не приехала. Вместо нее его обступили эти пять человек, которых Яан хоть и не знал, но, приглядевшись внимательнее к их лицам, уже не мог с уверенностью утверждать, что компания эта не имеет к нему никакого отношения. Странно. Они словно бы явились из какого-то давно виденного и позабытого сна. Улыбаясь, они смотрели на него, Яана Маатамеэса, в ожидании его дальнейших действий. Эти люди показались Яану назойливыми и малоприятными, и его начала угнетать мысль, что они хотят отнять у него тревожную радость напряженного ожидания. А этого Яан никак допустить не мог.
Чтобы как-то выйти из неловкого положения, Яан мимолетно улыбнулся незваным гостям, как бы извиняясь за то, что не может позвать их с собой, торопливо прыгнул в седло и припустил прочь.
Яану почудилось, что кто-то из оставшихся за спиной жалобно-просящим голосом звал его обратно, однако это почему-то только заставило его прибавить скорости.
«Прочь из этого душного поселка! – думал он, нажимая на педали. – Прочь, прочь!»
Вновь оказавшись среди полей, Яан Маатамеэс почувствовал, как постепенно в нем вновь нарастает утренняя радость тревожного ожидания. К своему вящему удивлению, он вдруг понял, что на самом деле надеялся увидеть выходящей из автобуса не столько свою грустную девочку, сколько кого-то другого, кого-то еще более любимого и близкого, важного для него и долгожданного… Но кто мог быть для него важнее его девочки?! И в каком образе должен был появиться перед ним этот другой гость? Неужели в виде той компании из пяти человек, которую он оставил на автостанции? Или в образе еще какого-нибудь человека, зверя или мысли? Или вовсе чего-то доселе невиданного и невероятного? Этого Яан Маатамеэс пока не знал. Но что-то внутри подсказывало, что тот желанный гость по-прежнему на пути к нему, и это предчувствие тронуло его губы тихой выжидательной улыбкой.
По обе стороны от него тянулись канавы и рыжая пожня, рос ольшаник. Над далекой границей леса вспыхивали редкие зарницы. Напоенный смолой ветер кружился вокруг головы Яана, и удивительная блаженная радость все мощнее втягивала его в свои объятия. С ребяческим азартом он мчался на велосипеде, лишь бы вперед, лишь бы подальше от поселка, задыхаясь, хватая ртом ветер и горячий воздух… пока в какое-то мгновение посреди знойного марева дороги не понял, что наконец-то он у цели. Что вот-вот окажется там, куда с минуты на минуту прибудет и его гость.
Яану Маатамеэсу показалось странным, что это ощущение настигло его именно в таком месте, где кругом простиралось лишь голое жнивье. Но, доверившись своей интуиции, он остановил велосипед и бросил его на обочине дороги. Отерев пот со лба и отряхнув одежду от пыли, он перескочил через канаву и медленно направился к центру поля. Одиночные грачи с граем взлетали при его приближении, а пыль, что реяла над пожней, вынудила Яана приостановиться и чихнуть. Шаг за шагом, осторожно пошел он дальше, чувствуя, как все более наэлектризованным становится воздух, так что даже волосы на макушке встают дыбом. И вдруг утих ветер, в удушающей жаре воцарилась мертвая тишина.
Яан Маатамеэс остановился в ожидании. Что-то подсказало ему, что он пришел. Пришел в то место, где суждено встретиться ему и его гостю, оставалось только ждать.
Он смахнул пот со лба и проводил взглядом поднявшихся и полетевших в сторону леса ворон. В поднебесье плыли одиночные белоснежные облачка, и, чтобы хоть как-то унять возбуждение и тревогу ожидания, Яан принялся считать их…
Так что появления гостя он не услышал.
И не слышал до той поры, пока гость не задышал ему в затылок.
Яан Маатамеэс вздрогнул и оглянулся. За спиной никого не было. Между тем он ясно чувствовал, что гость здесь. Что он приблизился к Яану разом и спереди, и сзади, и с боков. Что он дышит как под его ступнями, так и над головой. Да-да, что он пришел к Яану одновременно отовсюду и теперь тихонько стучится в дверь его души и тела, ожидая, чтобы Яан заметил и впустил его. Но Яан Маатамеэс еще не был готов к этому. Еще хотелось ему, чтобы продлилось это зловещее и давящее ощущение, как будто гость прислушивается, затаясь в преддверии его души, чтобы продлилось ощущение обволакивающего с ног до головы его теплого и расслабляющего дыхания.
Незримым дыханием парил гость вокруг тела Яана Маатамеэса, ощупывая его наподобие стерегущего, но уверенного в своей силище зверя. Яан кожей чувствовал его огромные, влажные и невидимые глаза, его чудовищные ноздри, сладострастно принюхивающиеся к бурлящим от страха и радости телесным сокам Маатамеэса, словно он желал удостовериться, что это именно тот человек, который нужен…
И вновь Яан почувствовал легкий, как дуновение ветерка, стук в дверь его души и тела. Решив, что дальнейшее промедление может быть уже обидным для гостя, Яан смущенно поднял вверх левую руку. И тут же уловил, как гость шагнул в него, с любопытством внутри огляделся, и уже в следующий миг все пазы и пустоты души и тела, все органы, конечности, мысли и даже эрги его настроения заполнились тяжелым духом земли и полным безветрием.
Сплавившись таким образом с гостем воедино, Яан ощутил в себе беззвучный, но настойчивый вопрос, может ли он теперь в честь его, Яана Маатамеэса души и тела исполнить короткий танец… Этот вопрос проник в сознание вместе с шуршанием высохшей травы и далекими криками чибисов, тем не менее Яан понял его смысл и в ответ кивнул.
И гость начал в нем свой неровный и диковинный танец.
Поначалу, увидев, как медленно и неуклюже стало двигаться тело, Яан испуганно засмеялся, поскольку танец, который гость исполнял посредством частей его тела, показался ему исключительно неумелой и беспомощной дерготней. Яан Маатамеэс все оступался и падал, спотыкался и падал, вставал на ноги, запинался и снова падал, переваливаясь по пожне, словно какой-то охмелевший ворон. Однако постепенно его движения ускорились, медлительные и неловкие шаги превратились в робкие пока прыжки, и чуть погодя Яан уже заскакал кругами, совсем как приговоренный к пожизненному сроку заключенный, неожиданно оказавшийся на свободе и от такой безмерной радости почти потерявший рассудок.
Затем характер танца изменился, в нем стала прослеживаться то лисья, то волчья крадущаяся поступь, движения стали напоминать извивающийся бег гадюки или ящерицы, а местами имитировали журавлиный взлет и первые шаги ребенка или изображали качающиеся в шторм ели и летящую против ветра саранчу… И чем сложнее становился танец, тем Яан отчетливее ощущал, как вместе с ним и гостем начинают приплясывать и земля под ногами, и небо над головой, и далекие зарницы. И каким-то необъяснимым образом этот танец показался Яану одновременно и самым древним в мире, и самым юным, самым отшлифованным и самым несуразным из всех когда-либо выдуманных, так же как и гость в его душе и теле почудился разом и древним старцем, и новорожденным младенцем, с изумлением взирающим глазами Яана Маатамеэса на свой танец.
Но в то же время Яан Маатамеэс почувствовал и то, что таким способом гость вытанцовывает его душу и тело в мироздание. Вытанцовывает его руки в горячий воздух, разум в облака, а ноги в темный лес. Вытанцовывает его душу в траву под ногами, сердце в глину под землей, а глаза во вспышки зарниц за лесом, дыхание же – в трепетное марево над полями. Яан Маатамеэс наблюдал, как становится все прозрачнее и обширнее, пока не ощутил частью себя и эту землю вокруг, и далекий горизонт, и желтую и сонную дорожную пыль, висящую поодаль между полями – ему показалось, будто все, что раньше простиралось вокруг него, вдруг разом оказалось в нем, и это было высокое и сладостное ощущение слияния с мирозданием…
Этот древний и новорожденный танец встречи и расставания, сближения и отдаления неожиданно прервал звонкий голос от дороги, с того места, где Яан Маатамеэс оставил свой велосипед. Голос становился все пронзительнее и докучливее, так что Яану пришлось в конце концов взглянуть, кто этот глупец, посмевший помешать им. И он перевел глаза – глаза, обретшие теперь цвет елей, камней и пересохшей стерни. Яан увидел на дороге возле своего велосипеда ту самую стайку из пяти человек, от которых он недавно сбежал. Одна из них, пожилая седая женщина, и звала его.
– Яан, Яан, не оставляй нас! – кричала эта женщина. – Ты же знаешь, как нужен нам, как мы любим тебя! Вернись, вернись, дорогой Яан! Не бросай нас, только не бросай нас!
Горестные вопли звучали в его ушах все пронзительнее и жалобнее, все трогательнее и мучительнее, и Яан Маатамеэс, содрогнувшись, против воли открыл еще одни глаза – те, которых, как он полагал, у него уже и не было! И через эти новооткрывшиеся глаза он увидел себя больным и немощным стариком, лежащим в постели, а вокруг сидящих полукругом этих самых людей с дороги.
В
замешательстве и с ужасом Яан Маатамеэс
по отдельности оглядел их всех, и словно молнией его пронзило осознание двух
обстоятельств: во-первых, то, что это собственное семейство сидит вокруг его
смертного ложа – его жена, дети и внук с собачонкой, а во-вторых, то, что он уже
не дышит.