Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2013
Елена Черникова – писатель, преподаватель Московского
института телевидения и радиовещания «Останкино», автор пяти романов, двух
сборников рассказов и пяти учебных пособий по журналистскому творчеству. Член
жюри международных литературных конкурсов.
«Казус пристального взгляда. Эстонская новелла 2000 – 2012» (Aleksandra, Таллинн; Октопус, Москва, 2013) можно по одежке и встречать, и провожать: форма чудо как адекватна содержанию. Лицо на обложке, нарисованное мельчайшими буквами, в упор стреляет плоским чернымглазом первой страницы и белым незрячим, симметричным, – четвертой. Если взять книгу передним обрезом блока к себе и покачать, холодное лицо явит оба глаза. Контурами Нефертити первый же казус книги – зрительный – намекает, что взгляд устоялся. Но взгляд не устоялся.
Вряд ли все тридцать пять текстов – новеллы; тут малые жанры от миниатюры (Яан Круусвалл «Зима. Душе зябко») до элегической эпистолярной поэмы в прозе (Аста Пылдмяэ «Письма ласточкам»), но ведь и новелла расплывчата. Важен казус издания. Литературных переводов с изысканно редких языков теперь мало ввиду отсутствия СССР, а этому сборнику повезло: и родился (при поддержке Фонда «Эстонский капитал культуры» и Министерства культуры ЭР), и красивый (оформление и макет Рубена Игитханяна, верстка Виктории Барановой). Повезло и мне, что «Казусом…» заинтересовался «Октябрь». Я как раз сочиняла эссе о русскости в России, а тут вдруг, как снег летом, падает хрестоматия по эстонскости в Эстонии, и параллельные пересеклись.
«Он успел обернуться, и ему почудилось, что небо разверзлось и с высоты на него смотрит огромный великан в ночном колпаке и с луком в руках», – из новеллы «Я – Бог» Андруса Кивиряхка, самого премированного писателя Эстонии. Он говорил в прессе, почему поддерживает идею переводов на русский: «…с англоязычными сверстниками я не могу поговорить о крокодиле Гене… а русский поймет меня сразу же». Понятно: у сверстников и соседей зачастую совпадают фоновые знания – мелодии, сказки, взгляды.
Персонажи сборника, в основном, размышляют, глядя в себя и одновременно чувствуя на себе чей-то взгляд. У кочевых, например, цыган издавна говорили о присмотренных людях, особых, отмеченных. Для оседлых эстонцев, крепко осевших в глазу Европы, это, если по тексту, – вид кошмара. Средняя тревожность тут болезненна даже для пресловутой европейской атомизированности. Чтобы найти радостный взгляд, надо переворошить всю книгу: «Я смотрю из своего северного окна… на эти ели в стихающем потоке дождя, на дотянувшиеся до них и готовые вот-вот погаснуть лучи заката, и вся картина наполняет меня счастьем» (Тыну Ыннепалу «Зимы в Эдеме», перевод Айна Тоотса).
«Этот взгляд – откуда он пришел, из каких глубин бытия…» (Аста Пылдмяэ «Миниатюры»); «Пастор Крузенстерн и сейчас чувствовал на себе чей-то взгляд, который проникал сквозь одежду и кожу, в самое сердце, глумясь над его тайнами» (Андрус Кивиряхк «Казус пристального взгляда»); «…если бы удовольствия всех были бы видны всем, это было бы чересчур тоталитарно» (Марья Кангро «Порнофильм»), – сплошь констатации присмотра, прищура, разглядывания, подглядывания. Осмелюсь предположить, что это опасливое состояние коллективной души связано с новой трибализацией (лат. tribus, от tribuo – делю, англ. tribe – племя). Слово у нас малоупотребительное, ибо связано с родом-племенем и затхлой архаикой, а свеженькая, как роза, глобализация отпиарена шире и ведет прямо в рай, где респектабельно пахнет прогрессом и цивилизацией. И то, и другое неправда, но стереотипы тверже алмаза, они уже брильянты и сверкают гранями.
Сумасшедший в «Таллиннской оде» (Тыну Ыннепалу) взывает: «Никогда не скрывайте родной язык, это величайшее преступление! Никогда нельзя забывать, что мы – уникальнейший народ!»Как по проволоке шел составитель, осторожно выкладывая на всеобщее обозрение наличную эстонскость в исполнении девятнадцати авторов и четырнадцати переводчиков. Реши кто-то рецензировать эту книгу для публики моего поколения, тому впору обойтись двумя словами: слава Богу. Для юных нужны объяснения abovo, и успех не гарантирован, поскольку историю молодежь не знает. Какую симфонию исполняет оркестр из разновозрастных солистов, зачем этот мучительно-страстный message для и от эстонского горожанина наших дней, и отчего послание завернуто в тоску одинокого интеллектуала, заарканенного европейской оседлостью, но вынужденного рьяно искать идентичность, – юнец не поймет. Разве что по-детски согласится на депрессию: «Подумай о том, как все мимолетно, ты, я и этот ветреный город вокруг нас – всего лишь призраки…» (Мехис Хейнсаар «Эстонская природа»)
Трибализацию в значении «консолидация этносов в ответ на нивелирующее воздействие глобализации» признавать, может быть, неполиткорректно, но приятно. С помощью «Казуса…» можно атаковать социологический трюизм о мировом кризисе идентичности, а можно иллюстрировать провал плавильного котла. Из России тоже интересно взглянуть, как идет сопротивление стандартизации; ведь возможны аналогии. Об Эстонии всегда пишут: находится на стыке культур. Россия в жанре стыка тоже не промах.
Обычному человеку свой взгляд дороже всего на свете. Свой взгляд пришит суровой ниткой не к белизне колгейта, а к высоте деревьев детства. Характерное состояние: «…он с ужасом осознает, что уже никогда в жизни не избавится от этого наваждения, от этого леса» («Возвращение» Мехиса Хейнсаара). Мучительный взгляд персонажей в себя (где и находится весь мир) раскрывается через русский – не только язык, но и взгляд, подспудный диалог. Русское, устойчиво спорное для эстонца, так или иначе сквозит в большинстве сюжетов. Будучи тут старшими, Матс Траат («Вечера в Хелленурме») и Юло Туулик («Холодное красное море») разговаривают с историей уверенным тоном, но с примесью: старый Петербург и любовь-страсть, Вторая мировая и горькие обвинения. Как классик, М. Траат демонстрирует волю к мудрости, развитию и пониманию: «Что рыбы! И сам человек еще не созрел окончательно, он продолжает развиваться!» – говорит старый зоолог Миддендорф, вожделеющий юную служанку Ольгу («Вечера в Хелленурме»). Мудрость, понятно, не для всех обязательна; возможна и печаль, и досада: «…вновь случается-развивается-повторяется обусловленное нашей исторической и геополитической ситуацией безвыходное положение» (Юло Туулик). Из более молодого поколения, Тыну Ыннепалу в отношении русских вкраплений в его личную панораму отчаянно экспрессивен: «Похабный город, я вижу тебя из окна. Из окна своей русской генеральской квартиры вижу твои по-провинциальному спесивые башни, Нигулисте и Водяную, вижу кирпич Министерства финансов, титьки собора Александра Невского, барочную перечницу Домской церкви…» (экспозиция «Таллиннской оды»). Я изучила соответствующий сегмент интернета: искать там метафизику эстонца не следует, поскольку медиатупики те же, что у нас – и тенденциозность, и нервическая публицистичность. Значит, все правильно: спрашивать, что к чему на самом деле, следует у писателей.
В Эстонии градус поиска, очевидно, так высок, что Маарья Кангро недавно заявила в прессе: «…нужна не идеология эстонскости, но конкретные преобразования. Эта официальная эстонскость в риторике чиновников прямо-таки политическая религия».
Конечно, молятся на эстонскость не только официальные лица. Весь корпус «Казуса…» – экспедиция к сердцу, и это захватывает, поскольку искать идентичность эстонцам приходится в эмоционально прохладной Европе, которая в свою очередь ищет европейскую идентичность. Известны конференции с говорящими названиями типа как быть европейцем в XXI веке. В «Казусе…» поиск эстонского места в Европе прямолинейнее всего изображен в новеллах двух женщин: «Стипендиатка» (Марья Кангро) и «Свой дом» (Вийви Луйк). В одной героиня-эстонка спорит о культуре и даже дерется за нее с итальянкой: «Около трех часов ночи 28 апреля 2004 года, за несколько часов до вступления Эстонии в Европейский союз, я чуть было не убила человека». В другой жена посла Эстонии, обживаясь в Риме, встраивает свой мир в текст Вечного города, где слышен «голос истории мироздания».
Возможно, адресат совокупного мессиджа книги – Европа, но сигнал-то пущен через Россию. Ввиду непреодолимых трудностей с чтением в оригинале можно полагаться только на подвижников-переводчиков. Директор издательства Aleksandra и составитель сборника Нэлли Абашина-Мельц по выходе книги рассказала прессе, что «новеллы одного автора представлены разными переводчиками. Например, Андруса Кивиряхка переводили Борис Тух, Татьяна Верхоустинская, Вера Прохорова и Нэлли Абашина-Мельц. С творчеством Мехиса Хейнсаара читателей знакомят Айн Тоотс, Вера Прохорова и П.И. Филимонов. Также в работе участвовали и такие опытные переводчики, как Татьяна Теппе и Марина Тервонен, и совсем молодые – Ирина Золотых и Майя Мельц. “И, конечно, в сборнике представлено творчество мастеров перевода – Елены Борисовны Поздняковой, Светлана Семененко и Натальи Калаус. Их уже нет с нами, но они задали нам высокую планку, и у них есть чему поучиться”».
За пределами книги мною обнаружена даже конкуренция между переводами одного текста. Парализованная Айве Раудкиви (1967-2004) чудом освоила компьютер и написала уникальную прозу: шестнадцать писем, они изданы книгой. В «Казусе…» помещено письмо «Подвешенная к облакам птица» (перевод И. Золотых). Женщина ищет смысл безысходного страдания, благодарит бескорыстных помощников, стремится к Богу. Образ реальной Айве, как я поняла из эстонских СМИ, был так важен, что письмо как минимум дважды переведено на русский, и тексты разнятся существенно: «Быть больной тоже можно по-разному. Если люди около тебя всегда готовы помочь, иногда начинаешь забывать, что ты, на самом деле, – не пуп земли» (на сайте Движения «Тигель»); «Нездоровым тоже можно быть по-разному. Если окружающие так же предупредительны, как и вы, то я порой забываю о том, что моя беда является центром мироздания» (в «Казусе»). И кем точнее отражен взгляд Айве на людей?
Не мелочась, опустим и шероховатости вроде лохматого бульдога или возведения погребов, – их мало. Ценнее само желание переводчиков передать послание, чем поиск огрехов. Ляпы найти всегда можно, и не только стилистические.В манипулятивном медиамесиве что эстонцу, что русскому приходится иметь дело даже не со старыми (уже, считай, добрыми) мифами и стереотипами, а с навязанными невесть кем новыми демонами. Возможно, поэтому в «Казусе…» почти нет среды, описаний, по которым прочитывался бы повседневный цикл человека, живущего в Эстонии. Мечтаний, фантазий много, словно дело вообще не в этой жизни. Мифопоэтическое пространство – реальность эстонца. Душа обращается туда, куда ей проще или привычнее. К небу – ласточкам (один из национальных символов), а то и прямо к Богу, позволяя себе досрочно и запанибрата являться к Нему на прием (Аста Пылдмяэ), как бы подразумевая, что основная жизнь – в другом измерении. Бывает, к музыке и воспоминаниям (Сирье Вихма-Нормет), к трагическим мыслям о минувшей войне («Гильза» Рейна Пыдера). Сатирическая «Партийная полька с понтами» Тармо Тедера – мрачный взгляд из нечистого отсека мира, где любое влечение, к женщине, к партии, – крайне травматично.
Роскошь прямого созерцания исторических событий и политических фигур – труднодоступна: цифровой мир упакован в имидж, условия познания некорректны. Так у всех, у эстонцев тоже. Все страшно заняты: управляют впечатлением о себе, и право сказать о наболевшем иногда приходится делегировать. Не без улыбки узнаем, что каждая приличная собака (в прямом смысле слова: «Бетти» Рейна Вейдеманна, перевод С. Семененко) знает, что в Эстонии была поющая революция. Бетти с младых когтей помнит, что «освободительные движения Эстонии, Латвии и Литвы решили организовать 23 августа 1989 года живую цепочку длиной почти в шестьсот километров – из Таллинна через Ригу в Вильнюс». Стояние в Балтийской цепочке Бетти поначалу считает наивысшим триумфом своей собачьей жизни. Однако «не прошло и полгода», как 20 августа хозяин пришел домой с шампанским и объявил Бетти, что отныне она «собака независимой Эстонской Республики!» Между 23 августа и 20 августа гораздо больше полугода, но как узнать, чья тут оплошность: обратиться к переводчику, Светлану Семененко (1938–2007), невозможно. Автор новеллы, литературовед, историк и культуролог, пишущий в прессе о коллективной памяти, о русофобии в Эстонии, о кроностезии (способности человеческой памяти путешествовать во времени), если он и ошибся, то ведь случайно? Или все условно?
Конечно, история политически грамотной Бетти выглядит как гипербола, но она говорит о домашнем, памятном, что хранится в любой семье. Даже вышеупомянутая трибализация как форма сопротивления глобализации мелькнула в моей памяти аккурат из-за Бетти. Она же первая, собака, заговорила о сексе, родах, болезнях и смерти, о сакральном. Она реальна и реалистична. Она знавала счастье. Любительница легендарного прошлого, Бетти на старости лет погружается в приятные воспоминания: «на шею и передние лапы мне повязали сине-черно-белые ленточки. Так мы и стояли – я-то, правда, сидела, поскольку хозяин угощал меня печеньем…»
А вот среди людей рай, любовь и блаженство маловероятны. Характерно нерадостны лирические новеллы М. Кангро, особенно «Импотент и смерть», – некий блюз в старинном значении «the blue devils», «дьявольская тоска». Адам (NB: имя импотента) более способен на «метафорический разговор о несправедливости жизни», чем на мужское дело, но погибает, кажется, героиня. Возможно, в ДТП. Или это композиция сбоит, или опять трудности перевода, но я не поняла финала: «Белая шелковистая масса брызнула мне в лицо и заполонила собой всю землю и небо». Кефир? Белая смерть?
Вообще двоим, когда они вдвоем, как минимум плоховато. «Поток спермы застрял в канале, но член стал еще тверже от желания отомстить за обман» (Тармо Тедер). Как по Сартровой старинке: ад – это другие. С относительным взаимопониманием – «У ворот ада» Андруса Кивиряхка – беседуют лишь больной Черт и Калевипоэг «в своем инвалидном кресле». Относительно удачныепопытки любви – только Рим (В. Луйк) и лошадь (Март Кивастик «Автопортрет с женой и лошадью»), но в Риме приходится выглядеть, а лошадь – продать, чтобы расплатиться с долгами по бизнесу. Любовный «Трамвай» Арво Валтона, сблизивший героев на первой странице, уходит через годы, долги, угасание чувств своей дорогой, а «так называемый Дворец счастья, или бракосочетания, кто-то взорвал». Диагностически звучит у Тыну Ыннепалу («Зимы в Эдеме»): «А однажды на кухне я признался, что люблю его… После этого мы как бы отдалились друг от друга, поскольку ни один из нас не знал, как вести себя». Близость недоступна. Небу – «немой вопль» (Эрвин Ыунапуу «Лилли»). «Блуждающее счастье уносилось все дальше, минуя облака и стаи птиц, над волнами и островами, послушное воле ветра» (Мехис Хейнсаар), а действительность «была похожа на уставшую от склок старомодную супругу, которая притулилась в углу…» (Тоомас Винт). Да уж, сборник «Казус пристального взгляда» – невероятно целостное произведение.
Есть в скрепляющем текст растворе не только вышеперечисленные блюзовые, скажем так, ингредиенты. В иронической новелле «Сочинитель речей» профессор риторики Андреас, навстречу тысячелетию творя для президента новогоднее обращение, мечется между символами в рассуждении вложить в высочайшие уста такое, чтобы у публики забегали политически взвешенные мурашки. Ввиду интриг спичрайтер вынужденно меняет файлы, однако происходит чудо, и президент произносит с экрана поэтичный текст, уже отвергнутый было по идеологическим мотивам, связанным с советским прошлым, с кульминацией на образе народа как «маленького озера, которое старается не замерзнуть». Замечательно веселая новелла. Призыв к сплоченности слушателей: «эстонцев и эстоноземельцев других национальностей». Все-таки трибализация? Не так уж плохо. А там, может быть, и солнце взойдет, и пристальный взгляд, ныне пробивающий навылет, как мистическая стрела из новеллы А. Кивиряхка «Я – Бог», останется в своем неописуемом колчане. Дай-то Бог…