Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2013
Елена
Сафронова родилась в
Ростове-на-Дону, живет в Рязани. Окончила Историко-архивный институт РГГУ.
Публикуется в литературных журналах. Автор книги критических статей «Все жанры,
кроме скучного» (2013).
Межрегиональный фестиваль
фантастики «Поехали!» был организован для «живого» знакомства небольших и
нестоличных городов, преимущественно областных центров, с современной
фантастикой и писателями, работающими в этом жанре. Первый фестиваль фантастики
«Поехали!» проходил в 2011 году в Калуге – на родине основоположника
отечественной космонавтики К.Э. Циолковского, и первого российского музея
космонавтики, и команды организаторов «Поехали!». Второй «Поехали!» состоялся в
Рязани через год. Его гостями были писатели-фантасты Сергей Лукьяненко,
Александр Громов, Олег Дивов,
На встрече фантастов с рязанскими читателями произошел характерный инцидент.
Один писатель допустил «оговорку по Фрейду», начав свою речь со слов о разнице между литературой и фантастикой. Его резко перебил коллега, заметивший, что писателю, который видит разницу между литературой и фантастикой, надо вырубать микрофон.
Неловкая фраза как будто забылась. Но, полагаю, она не прозвучала бы, не будь мысль о «разнице между литературой и фантастикой» элементом культурного бессознательного. Мнение о том, что такая разница существует, разделяют, кажется, все. Начиная с читателей, не любящих фантастику «как класс», и писателей иного направления. И заканчивая, как ни удивительно, самими писателями-фантастами.
Скажем, накануне второго фестиваля «Поехали!» «Новая газета – Рязань» опубликовала интервью своего культурного обозревателя Анатолия Обыденкина с Олегом Дивовым (№38 от 27 сентября 2012 года). Среди вопросов был и такой:
«Почему “серьезные” литературные премии получают кто угодно, только не фантасты вообще и не Дивов в частности? Почему творчество мэтров этого жанра относят к “коммерческой фантастике”, хотя во многих номинально фантастических вещах нет “точки разрыва” с реальностью? Каковы превратности взаимоотношений “мейнстрима” и “фантастики” и где номинации последних на “Букер” и прочие “большие” литературные премии? Откуда пошло и чем подпитывается восприятие фантастики как “гетто” для коммерчески успешных, но не слишком одаренных писателей?»
Прозвучало характерное – и обидное – слово «гетто». То ли в связи с безапелляционностью этой «метафоры», то ли по какой-то другой причине, но вышеприведенный вопрос оказался едва ли не подробнее ответа. Олег Дивов сказал, что дело в позиционировании автора в медийном пространстве, и пояснил, что нужна целая лекция о том, как, откуда и зачем появилось специфически русское толкование термина «мейнстрим» (которое Дивов представляет себе так: «Современная проза, широко использующая фантастические средства»), а лекцию читать неохота. В заключение Олег Игоревич «задел» критиков: мол, нужна еще одна лекция, «очень обидная, очень недобрая», на предмет «насколько наши критики разбираются в фантастике, что они считают фантастикой, почему не знают ни истории этого направления в литературе, ни даже базовых литературоведческих терминов в этой области…»
В его интерпретации получилось, что действующие литературные критики тоже выделяют фантастике некую «резервацию». Это лишь подчеркнуло массовость представлений о том, что фантастика – вне литературы (или, допустим, «литература в литературе»). Вырубай микрофон, не вырубай – а мысль, как вода, дырочку найдет…
У автора этих строк тоже был опыт общения с известными мэтрами фантастики – нечто более претенциозное, чем журналистское интервью. Поставив себе задачу собрать материал для критической статьи о современной фантастике, на одном из «РосКонов» (крупнейший отечественный конвент фантастики, проводится весной в Подмосковье) и на фестивале «Поехали!» я провела цикл бесед с мастерами отечественной фантастики. Правда, методически они были выстроены вполне по-журналистски: под прицелом диктофона, без предварительной подготовки на обдумывание и без возможности «посоветоваться с коллегами». Нечто вроде психологического теста, когда человеку предлагается высказать первое, что в голову придет.
Сознаю, конечно, что лобовой вопрос: «Существует ли серьезная фантастика?» мог кому-то показаться глупым, а кому-то оскорбительным. Но почти все (!) респонденты восприняли вопрос без шуток и обид. И ответили на него всерьез. Делая порой единственное уточнение: о чем идет речь? Об укоренившемся отношении к фантастике как к несерьезному жанру или о делении фантастики внутри жанра на серьезную и несерьезную? На этот вопрос следовал «коварный» ответ: «Как вы считаете, так и говорите!»
Редактор отдела фантастики издательства «Эксмо»Игорь Минаков сразу обозначил ту же проблему, о которой не стал распространяться в своем интервью Олег Дивов: серьезная фантастика существует, но в издательствах произошло четкое разделение – в крупной форме в профильных «фантастических» отделах издательств она не выходит. «Околофантастические вещи» Ольги Славниковой и Дмитрия Быкова – епархия отдела современной прозы. Так произошло потому, что в пору становления издательского бизнеса на постсоветском пространстве развлекательный сегмент фантастики выделился в отдельное направление, и к нему стали применяться жесткие жанровые, форматные и концептуальные требования. Эти требования подразумевали всякие «чудеса и приключения» – и минимальное реалистическое содержание. Такой тип книг, по словам Минакова, называется у издателей «антуражной» фантастикой. А слово-то «фантастика» распространяется, по советской еще привычке, и на эти, и на принципиально другие книжные «продукты»… Серьезная, глубокая фантастика проходит по ведомству современной прозы, ибо там фантастика не является основным сюжетообразующим элементом. Отделы фантастики сосредоточились именно на развлекательной литературе, но это касается преимущественно романной формы. Игорь Минаков утешил: возвращается практика издания межавторских сборников и в них есть возможность публиковать достаточно глубокие художественные тексты, содержащие фантастический элемент, но ставящие серьезные вопросы к современности и к будущему. В последнее время ситуация, как ни странно, при общем кризисе книжного дела (на который сегодня публично сетуют даже такие, казалось бы, титаны тиражей, как Сергей Лукьяненко, пригрозивший, не изменись ситуация в книгоиздании, уйти писать сценарии, ибо это доходнее) переломилась в пользу сборников. Практическая мотивация этого факта – в том, что сборники продаются если не лучше сольных романов, то, по крайней мере, не хуже. Они для читателя удобнее: не понравится один рассказ – понравится десять других, не останется осадка от «немилой» покупки. По такому принципу составлена, скажем, антология «Русская фантастика – 2013», вышедшая в начале года в издательстве «Эксмо»: в ней собраны произведения тридцати семи авторов.
Рассказы в такие сборники входят на основе конкурсов, проводимых издательствами, литературными журналами, по итогам семинаров и мастер-классов фантастической направленности. Игорь Минаков констатирует: уровень фантастики малой и средней формы, приходящей в издательства, за последние пять-шесть лет заметно вырос. Тематика стала разнообразнее, шаблоны ушли в прошлое, явились новые авторы, ответственно относящиеся к своему творчеству и неравнодушно – к социальной проблематике. Игорь Минаков назвал имена перспективных молодых авторов, творящих в русле социальной фантастики: Тим Скоренко, Дарья Зарубина. Каждый редактор мечтает открыть своего гения, и гении, к счастью, являются ниоткуда и неожиданно. Сфера фантастики («Фэндом» на языке служителей и фанатов жанра) – не исключение.
Издатели, разумеется, жаждут получить быструю, если не немедленную прибыль, и их можно понять, потому и развлекательная фантастика для них предпочтительнее «социальной», а раскрученный автор предпочтительнее темной лошадки. Но, по словам Минакова, коммерчески успешный автор не всегда плохой писатель, положительные примеры – дуэты Генри Лайон Олди, Марина и Сергей Дяченко.
Член оргкомитета «РосКона»Дмитрий Байкалов не отрицает существования «несерьезной» фантастики
ан масс – жанра коммерческого, не скрывающего основной задачи: завлечь
потребителя, который, опыт показывает, не любит думать. Именно потому, по его
мнению, в фантастике процветают откровенный эскапизм, «сериальность»
и прочие атрибуты «легкого» жанра. Однако разделять серьезное
– несерьезное стоит не по внешним признакам, а по внутреннему содержанию: «Разухабистая космоопера может
содержать потрясающий мессидж и невероятную сверхидею, а корченья какого-либо
автора в попытках изобразить “великую литературу” – чаще всего оказываются
пустышкой». Фантастика (как жанр и прием) в современном литературном процессе
занимает огромное место, не менее половины книг фантастичны. Боллитра, не без злорадства отметил Байкалов,
давно мигрировала в сторону фантастики (достаточно посмотреть шорт-листы крупных премий), однако
никак не хочет признать этот факт. Причиной тому – бытующее мнение о «низости»
фантастического жанра из-за его коммерциализации. Соображения Дмитрия
Байкалова, как переломить ситуацию, естественно, связаны с «РосКоном».
Оргкомитет конвента ставит целью развитие качественной фантастики в стране.
Именно поэтому большинство мероприятий ориентировано на начинающих авторов.
Очень многие МТА (шуточная аббревиатура – молодые талантливые авторы), когда-то
приезжавшие на «РосКон» новичками, уже «выбились в
люди». Байкалов пофамильно
таких авторов не назвал; вместо него это сделал Евгений Лукин, ностальгически
вспомнивший: давно ли
Главный редактор журнала «Мир
фантастики»Лин Лобарев отличает серьезную фантастику по наличию посыла,
идеи. На его взгляд, элементы развлечения должны быть во всех жанрах, но можно
их превратить в самоцель произведения (выбор «развлекалова»
уже перестал быть писательской «доблестью», желанием подарить «час радости»
читателю), а можно использовать как вспомогательное средство для раскрытия
проблемной темы. Книга, написанная с юмором, вовсе не значит «бездумная книга»,
напротив, под личиной юмора писатели часто скрывают
вовсе не смешные вопросы. Как это делает, к примеру, вышеупомянутый
По мнению Лобарева, серьезную фантастику пишет, допустим, Вячеслав Рыбаков, у которого выходят романы, посвященные различным болезням общества или человека. Однако книги Рыбакова являются публике редко, потому что значимой прозы три тома в год не напишешь. Нечасто рождающиеся образцы «серьезной фантастики» не всегда и заметны, потому что поток изданий большой и уже исчезла привычка искать что-то серьезное в этом потоке. А книжный рынок работает как идеальный регулятор читательского спроса: читатель хочет быть развлекаемым – рынок ему это обеспечивает. Внутри массива развлекательных книг, считает Лобарев, возможна только «техническая» градация: стиль, язык, сюжет – уровень мастерства и личных авторских претензий (делать хорошо либо делать абы как). Другое дело, что и сегодняшнего серьезного читателя сложно представить, это очень сильно распыленный образ, не имеющий усредненных характеристик, да и читательское сообщество давно уже разобщено, и исчезают механизмы воспитания вкуса у читателя, и произошла десакрализация фигуры писателя. В чем повинен интернет с его форумами, где, с одной стороны, обеспечивается обратная связь автора с читателями, с другой стороны, автор перестает быть небожителем, авторитетом, становится порой обычным сетевым хулиганом.
Общим местом выглядит недостаток подкованных, профессиональных критиков фантастического жанра. Мнение Лина Лобарева совпало с мнением Олега Дивова: критиков в области фантастики очень мало, а если они есть, не факт, что их мнение признается за ориентир. Отчасти потому «Мир фантастики» публикует не критические, а обзорные статьи либо рецензии на конкретные произведения. И все же с позиции редактора профильного журнала это положение дел сейчас можно скорректировать, взращивая роль личности в воззрениях на фантастику. Если потихоньку предлагать читателю – например, через рецензии в журнале – все более сложные тексты, льстя умственным способностям почтеннейшей публики, можно, полагает Лин, проводить воспитание читателей. Широкому кругу хорошо бы дать понять, что умные книги тоже могут быть интересно написаны. Для более придирчивых читателей – формировать систему авторитетов и краеугольных камней. Но пока Лину Лобареву очевидно, что серьезные величины в фантастике представляют собой авторы, сложившиеся не позже первой половины девяностых.
Но для воспитания читателей нужно, чтобы некий условный авторитет – критик ли, издатель, писатель, блогер с суперпопулярной колонкой – сам имел представление, что такое хорошо, что такое плохо для фантастики. Именно это кажется самым сложным. А что думают сами авторы?
Писатель Сергей Абрамов, автор трилогии «Всадники ниоткуда», «Рай без памяти», «Серебряный вариант» и других научно-фантастических романов, был в своем ответе лаконичнее всех: сказал, что не делит по принципу «серьезности – несерьезности» ни фантастику, ни литературу вообще – это бессмысленно! Но вершинами в фантастике для себя лично назвал – в России – Стругацких.
Для Святослава Логинова номер первый – Евгений Лукин как «автор социальных текстов, настолько острых, что страх за душу берет», написанных на высочайшем уровне. «Других, пожалуй, я не буду называть, потому что всех остальных я считаю чуть ниже себя, а этого считаю выше», – якобы пошутил Логинов. Относительно качества литературы он категоричен: «Есть литература – и есть поп-арт». Серьезный писатель пользуется в своей работе всем арсеналом литературы, наработанным до него, и создает новые методы. Один из основных приемов – фантастика. Гоголь и Достоевский обращались к фантастике, и не кто иной, как Достоевский, сформулировал одно из положений фантастики серьезной: «Фантастический рассказ должен быть написан так, чтобы читатель почти поверил!» Классический пример этого «почти поверил» – «Мастер и Маргарита». Однако «серьезная литература» для Святослава Логинова – понятие не жанровое, а оценочное. Скажем, он не может априори назвать всякое произведение социальной фантастики серьезным, ибо серьезное произведение должно быть и написано серьезно – безукоризненно.
Сейчас, происходит закат
фантастики – по большому счету и закат литературы. Главный показатель
неоригинален: раньше к книге относились как к духовному наставнику, теперь –
как к источнику развлечения. Литература, лежащая на прилавке, – это легкое чтиво, которое озадачивает читателя не проблемами, а
какими-то, цитируя Стругацких, «приключениями тела». Меж тем серьезную
фантастику
Мне прочиталась в россыпях кагановского юмора беда человеческой деградации. Но с таким
прочтением своих книг писатель не согласен, более того, он им неприятно
удивлен. В обществе, по его словам, он не видит деградации, притом
что весьма недоволен происходящим в стране (и даже два года писал для портала
«F5» ядовитые политические колонки в стихах). Его любимый персонаж –
герой-неудачник, которому по разным причинам не удается выполнить задуманное;
такой человек интереснее благополучного и уверенного в себе супермена.
Неслучайно в романе Каганова «Лена Сквоттер и парагон возмездия» выведен самоуверенный,
всезнающий и почти всемогущий отрицательный персонаж, получающий в финале
возмездие по полной… от собственной руки.
Особняком хочется поставить два характерных мнения о серьезности фантастики. У одного из лучших современных писателей-фантастов Евгения Лукина есть блестящая, на мой взгляд, публицистическая статья «Взгляд со второй полки» (неоднократно выходила в книгах писателя). Высокомерие коллег и читателей по отношению к фантастике Лукин замечает в распространенных клише: «”Терпеть не могу фантастику!” …с той же интонацией, что и фраза: “Я порядочная девушка, сударь!”»; «Вроде бы даже извинялись: “Ну, не понимаю я фантастики…”»; «фантастика в отличие от остальной литературы вызывала и вызывает в рядовом читателе исключительно сильные чувства: не влюбился – стало быть, возненавидел»; «фантастика… – это вранье и выдумка. Мало того: опасная выдумка, посягающая на привычный порядок вещей, а стало быть, и на душевное равновесие читателя».
В своей статье Евгений Лукин мысленно расставляет всех встреченных им людей «по двум полкам. На первой окажутся те, для кого реалии этого мира важны как таковые. На второй же возлягут те, кого более интересуют не столько сами реалии, сколько отношения и связи между ними». Сам он – на второй полке: валяюсь, говорит, сколько лет, на тесноту не жалуюсь… Со второй полки отлично видно ключевое различие между мегажанрами (речь, пожалуй, не только о литературе – шире, о мировоззрении): «Для реалиста существенно передать, как этот мир выглядит. Фантасту же важно понять, как этот мир устроен».
У Лукина получилось, что писатели – авторы качественных книг с фантастическим сюжетом и имманентной пытливостью ума, апеллирующего непосредственно к мироустройству – возлежат на второй полке. А полка-то эта (хоть купе воображай, хоть шкаф) – выше, чем первая… Возможно, это симметричный ответ на попытки низвести фантастику до уровня чтива в метро, оправданный принципом «как аукнется, так и откликнется».
Правда, с присущей ему иронией, Евгений Лукин честно признается: «В фантастике я весьма небольшой специалист, читаю ее только под дулом крупнокалиберного пулемета, а именно – будучи членом жюри, бываю просто обязан прочесть. Но и здесь не могу назвать себя специалистом, потому что мне дается уже отфильтрованный материал, прошедший через номинационные комиссии, я знакомлюсь только со “сливками”, поэтому не могу судить обо всей фантастике целиком». Может быть, поэтому у Лукина не сложилось и четкого ответа на вопрос, какая она – несерьезная фантастика? Гипотетический тезис «несерьезная = развлекательная» Евгений Лукин с ходу отверг, приведя в пример веселую, а вместе с тем содержательную и высокопрофессиональную прозу Михаила Успенского.
Социальный аспект фантастики, считает Евгений Лукин, не он выбрал для себя – «возможно, меня это дело выбрало». Это не проявление той или иной политической платформы, по мнению Лукина, всякий литератор – имманентный оппозиционер действующей власти. Нет, не человек с баррикады, но мыслящий член общества, которому неважно, сколько точек зрения разрешено – он все равно выработает еще одну, свою собственную. Тогда и хороший литератор – тот, кто пытается понять, что происходит, а не принять уже готовое понимание.
Сходным образом мыслит и мастер городского фэнтези Вадим Панов: «Фантастика – это мечта, мысль о том, что могло бы быть. Каждому из нас в какой-то момент становится интересно, что там, за углом, что там, на звездах, что там, где нас нет, и фантастика дает ответы там, где науке пока нечего сказать, или там, где наука стыкуется с фантастикой». Это просто иная формулировка вывода: «Фантастика – инструмент познания мира».
Очень интересную собственную формулу разницы фантастики и литературы выработал Ник Перумов. Этого писателя легко причислить к последователям Толкина. Но, по его собственным словам, Перумов вырос на подшивке «Нового мира», который издавна выписывала его семья. Смею предположить, что фэнтезийный «мироформизм» Ника Перумова происходит от противного – отталкивается от принципов толстожурнальной литературы. Собственное несогласие с толстыми журналами и боллитрой Перумов не скрывает, если не педалирует.
Перумов активно пользуется словом «боллитра». Так называют большую литературу, когда хотят усомниться в ее величии, и Перумов тоже саркастичен. Боллитра, в его понимании, – это школа Блока: «Ночь, улица, фонарь, аптека». Сам Блок был великим символистом. Но его самые знаменитые стихи – приземленные, реальные, отражающие конкретные исторические события. «А фантастика – это школа Гумилева: “Старше вод и светлее солнца золоточешуйный дракон”. Поэма начала, великий романтизм, убежденность, что еще не все пересчитаны звезды, а наш мир еще не открыт до конца, не нанесен на карту, с формальной точки зрения, – этим убеждением живет фантастика».
Писатель вменяет в вину боллитре, что она ставит целью показать «человек есть гной еси и кал еси, и, что бы с ним ни делали, он все равно будет скотом». Боллитра – это реализм здесь и сейчас. А фантастика – благородный романтизм, более снисходительный к человеку и более оптимистичный в плане перспектив человечества. Как выразился Перумов, фантастика – это литература о человеке побеждающем. И провел неожиданную параллель фантастики… с советской военной литературой: полудокументальной книгой С. Смирнова «Брестская крепость» или лучшими повестями Ю. Бондарева, написанными в пору его рассвета, «Батальоны просят огня» или «Последние залпы». Те и другие книги – оптимистичны, несмотря на весь ужас изображаемого; герой может погибнуть, но тем не менее не остается ощущения ужаса «инферно», из которого нет выхода. Поэтому для Перумова не бывает «несерьезной» фантастики (ведь в любой антураж можно вложить вечные темы). А разделение фантастики и боллитры он проводит по целеполаганию произведений: фантастика излучает социальный оптимизм, боллитра – социальный пессимизм, не ищет ответ и даже не ставит вопросов, ее задача – причинять боль, показывая неприятные стороны бытия, как в зеркале. Можно заставить общество посмотреть в зеркало и ужаснуться, но если это делать постоянно, то у общества наступит предел насыщения.
За оптимизм и порыв Ник Перумов ценит фантастику больше боллитры – а к боллитре относит творения супругов Дяченко. Которых, к слову, и критики из лагеря толстых журналов тоже причисляют к боллитре – только в устах критиков это похвала, а в устах Перумова – порицание. По его мнению, Марина и Сергей Дяченко начинали с «настоящей» фантастики, но «мимикрировали» в сторону «большой литературы», возможно, потому, что были воспитаны в советской парадигме «детективы, фантастика и другое низкопробное чтиво» – и не захотели писать «чтиво».
Что касается классиков, то, скажем, братья Стругацкие для Перумова – это «большая литература и даже больше того». Потому они и остаются в литературе, несмотря на изменившееся время. Но таких персоналий, способных задержаться во всей литературе, а не в боллитре и не в фантастике, Ник Перумов видит немного: Достоевский, Мариенгоф, Булгаков, Эренбург. Благодаря их произведениям в русской фантастике социальное направление стало доминировать.
Очевидны два результата блицопроса. Во-первых, все опрошенные авторы, как сговорившись, но независимо друг от друга, называли один и тот же круг авторов «серьезной» фантастики. Это, с минимальными вариациями, из классиков: Гоголь, Достоевский, Булгаков, братья Стругацкие. Из современников: Евгений Лукин, супруги Дяченко, Генри Лайон Олди, Михаил Успенский. Из этого «списка» следует, что лучшая («серьезная») фантастика – это все же социальная фантастика. Та, в которой все допущения и чудеса – лишь средство для выражения какой-то общественно значимой идеи.
Во-вторых, ни один из респондентов не усомнился, что затевать спор о существовании серьезной фантастики, нивелирующей «разницу между литературой и фантастикой», правомерно. Думаю, все эти «творители» фантастики и ее популяризаторы (Лин Лобарев, Игорь Минаков, Дмитрий Байкалов) опирались на распространенное убеждение, эдакий культурный миф.
Опубликованная в «Октябре» (№ 6 за 2013 год) статья Андрея Хуснутдинова уже своим красноречивым названием «Фантастика и реализм: мгла на границах» декларирует, насколько трудно эти границы обозначить. Сначала автор пытается разделить фантастов и реалистов по принципу отношения к фантастическим допущениям в текстах литературных произведений. По его мнению, реалист готов допустить любую небывальщину, тогда как фантаст тщится максимально реалистично прописывать детали, связующие сюжет с действительностью – «следить, чтобы автомат Калашникова, буде таковым вооружен герой, до последнего патрона отвечал описанию из соответствующего евразийского патента», что Андрей Хуснутдинов называет «позитивизмом» или «программной патологией». Но дальше статья соскальзывает в ту самую «мглу на границах». Своеобразную ответственность за неопределенный статус фантастики Хуснутдинов возлагает на самих фантастов, так как они «готовы записывать в свои ряды любого автора, кто хотя бы заикнулся о сверхъестественном». Главный пафос работы Андрея Хуснутдинова – в констатации невозможности отделить воду моря от воды рек, впадающих в него, то есть фантастику – от литературы.
В том же номере Станислав Иванов (статья «Научно-фантастический опыт современности») пробует провести качественную градацию внутри всего массива фантастических произведений. На вершине «лестницы», в представлении молодого автора, стоит ожидаемый и бесспорный круг имен: братья Стругацкие, Станислав Лем, Иван Ефремов, Айзек Азимов, чьи творения он определяет как «настоящее парение человеческого духа, а не просто занимательную футурологию». Не без сарказма Станислав Иванов описывает мучения автора, желающего опубликовать в профильных журналах фантастический рассказ с глубоким философским посылом: «…если вы решили написать настоящее научно-фантастическое произведение, философско-футурологический прогноз без мутантов, радиационных зон, расчленяемых бензопилами зомби и перестрелок на бластерах с лазерными пушками, то во многих изданиях на вас посмотрят как на идиота».
С его выводом не хочется спорить. Другое дело, что сама по себе методология защиты фантастики от нападок сторонников «высокой» литературы с помощью примеров выдающихся писателей-фантастов уже несколько архаична, а потому недостаточно эффективна.
Существует версия, что термин «фантастика» стал обозначать нечто «классово-чуждое литературе» по причинам и соображениям вовсе не литературным. В советские времена под этой маркой переводили произведения западных авторов. Возможно, в дихотомии «фантастика / литература» отразилось более глубинное деление – «наше / не наше»?.. Но что бы ни было поначалу, теперь выделение фантастики в отдельную издательскую категорию дало причудливые плоды, причем не только в издательствах, но и в литпроцессе.
Между тем в XIX веке в России никому – ни самим писателям, ни сравнительно малочисленным тогда критикам, ни читателям – не приходило в голову выделять фантастическую прозу в отдельный жанр. Творцом «большой литературы» оставался Федор Достоевский с повестями «Двойник», «Сон смешного человека», «Бобок», «Крокодил», которые он сам называл «фантастическим реализмом», и даже с повестью «Кроткая», которой предпослал подзаголовок «фантастический рассказ», хотя внешне ничего фантастического в житейской истории девушки, вышедшей по расчету за ростовщика, нет. Князь Мышкин в какой-то степени тоже образ фантастический. И Антон Чехов с глубоко философской повестью «Черный монах». И разве не вышла русская социальная фантастика, равно как реалистическая литература, из «Шинели» Гоголя, соединяющей мистику и Нагорную проповедь? Из нашего далека Николай Гоголь уверенно выглядит одним из первых русских фантастов. Меж тем его современники, революционные демократы, бились в печати с критиками-славянофилами за право называть Гоголя реалистом, а его реализм – критическим (эта точка зрения стала установочной в советском литературоведении). Один из наиболее авторитетных тогдашних критиков Степан Шевырев говорил в рецензии на «Миргород», как, по его мнению, должна взаимодействовать «современная литература с фольклорной фантастикой». Актуальное для нас слово «фантастика» для Шевырева практически ничего не значит: для него она – «народные предания», и он бы хотел, чтобы они пересказывались «тем же языком, каким вы слышали их от народа». То есть цели и задачи фантастики критик не признает, заменяя их целями и задачами «народности» повествования. И только критик Аполлон Григорьев назвал «Нос» «глубоким фантастическим» произведением, в котором реальная жизнь описывается через фантастические средства вкупе с убедительными «материальными» подробностями, что делает описываемую фантасмагорию реальной.
О реализме и сатире Гоголя написано много. О фантастике Гоголя – намного меньше.
«Трудно быть богом» – пример «фантастического реализма». В первой версии знаменитого романа братьев Стругацких «Трудно быть богом» главный злодей, интриган государственного масштаба, назывался «дон Рэбия», и его прототип ни у кого из первых читателей романа сомнений не вызывал. Не кто иной, как Иван Ефремов, посоветовал братьям псевдоним «расконкретить». Сегодня очевидно, что это был справедливый совет. С «Рэбией» книга рисковала бы оказаться просто памфлетом, а стала одним из крупнейших антропософских произведений в мире, возвысившись над неприкрытой сатирой.
В начале зарождения «советской литературы» фантастику также не выделяли в специальный «сектор». Впрочем, это трудно было сделать и количественно: литературные произведения с ирреальным сюжетом численно уступали реалистическим. Их «не считали». Невозможно же было «подсчитать» «Мастера и Маргариту», которой как будто вовсе не существовало – до 1966 года. Хотя она написана той же рукой, что и «Белая гвардия». Впрочем, в русле советской литературы появился-таки ряд произведений по методу «социалистического фантастического реализма». Такова, например, знаменитая книга Алексея Толстого «Аэлита» – с ее «классово-свойской» схемой экспорта пролетарской революции на Марс. Толстому куда важнее было, не как марсианский мир устроен, а как его переделать по-нашему, по-рабоче-крестьянски. Через несколько десятилетий братья Стругацкие зададут вопрос, правомерно ли «причинять добро» даже самой отсталой и убогой псевдоцивилизации, и подведут читателя к выводу, что нет, это недопустимо. И идея «Трудно быть богом» навсегда останется более возвышенной, чем идея «Аэлиты», а ведь фабулы романов перекликаются, и по формальным признакам то и другое – социальная фантастика. Да еще и «агитационного» толка.
Выделение фантастики в литературе оформилось примерно в 70-е годы прошлого века. Тогда на филфаках высших учебных заведений задавались полемические темы для докладов: является ли фантастика литературой? Развернутые ответы содержали явственный подтекст: да, конечно, является, только этого не признают и не изучают! Ибо любые институтские споры на эту тему были «секционными», а изучение и обсуждение фантастики – факультативными. Наверное, тогда и наметилась тенденция говорить «фантаст» в порядке качественной характеристики. Мол, если есть настоящий, талантливый писатель, тогда его «творческая специализация» не важна. Таким образом, братья Стругацкие со всеми их фантасмагорическими эпопеями – писатели, а не фантасты. Владимир Орлов с «Альтистом Даниловым» и «Аптекарем» – писатель, а не фантаст (первая публикация «Альтиста» состоялась в 1980 году в «Новом мире» – куда уж «академичнее»!). И есть писатель, чье дарование почему-либо вызывает сомнения. Так что с него и взять – он фантаст…
У Гоголя действовали хтонические божества и ожившие портреты, героя Достоевского преследовал двойник, а Чехова – черный монах. Но это вовсе не значит, что каждый, кто напишет про гномов, двойников и бессмертных монахов, – Гоголь, Чехов и Достоевский. И сам факт, что фантастическими допущениями не брезговали ведущие классики, не сделает «живым классиком» всякого мастера фантастических допущений.
Не существует в литературе мастерства фантаста, детективщика, мистика, православного писателя, автора лав стори, семейной, бытовой, производственной драмы и так далее. Существует только литературный профессионализм. Только итог художественного творчества.
А в критике – только оценка состоявшегося произведения без оглядки на то, в какой «тематической» сфере подвизается автор. Неважно, фантаст ли он или «производственник».
Тогда резонен вопрос, какой писатель – «хороший»? В наши дни, как мне кажется, одним из критериев стала способность писателя к мироформированию. К созданию художественной реальности, в которую легко «почти поверить» или даже «больше, чем поверить», а не к воспроизведению действительности, столь ценному для метода критического реализма. К креативности, грубо говоря (хотя это слово и опошлено вне литературы). Порой есть прямая связь между «классом» писателя и «сочиненностью», фантазийностью и вместе с тем достоверностью его произведения. При таком подходе «хороши» писатели, умело создающие феерические сюжеты.
Скажем, для аннулирования мифической «разницы литературы и фантастики» сегодня достаточно проанализировать творчество Евгения Лукина, автора, исключительно даровитого в плане воображения миров.
Пожалуй, я в перспективе этим займусь.