Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2013
Юрий Жидков родился в г. Макарьеве Костромской области.
Окончил Ленинградский педиатрический медицинский институт. Работал
врачом-анестезиологом-реаниматологом, заведовал отделением городской больницы.
Врач высшей категории. Публиковался в журнале «Знамя». Живет в городе Кирове.
«Введение в специальность» – одна из первых лекций, которые слушают студенты-медики. Слушают абы как – из тех, кто слушает. Из тех, кто пришел. А пришли не все. Ни к чему это, предмета такого нет, экзамена тоже. Куда важнее анатомия с биологией. А введение в профессию?! Э-эх, когда-то еще это будет, да и будет ли, как бы вообще ее получить, эту профессию. Узкая специализация – удел последних курсов, а то и вовсе последипломного образования. Но когда задача стать врачом уже практически решена и диплом вот-вот отяготит пачку документов со свидетельством о рождении и аттестатом об образовании, тогда и возникает вновь вопрос: каким врачом? По какой специальности? То бишь вопрос специализации. И тогда хочется обратно в ту аудиторию, где когда-то как будто бы говорили, рассказывали об этом. А рассказали ли? А правду ли?
И вот прошло тридцать с лишним лет с той самой лекции о выборе врачебной специальности. И выбор этот был сделан. И путь пройден. И о профессиях медицинских уже не понаслышке знаешь. И о тайнах стационарных, и делах корпоративных.
Медицинский спецназ
Анестезиологи-реаниматологи. Воинствующая специальность. Клан. Элитное подразделение. Как десантники в армии. Спецназ – смертники. В том смысле, что каждый день со смертью рядом. Не с трупами, как патологоанатомы, а со смертью. Кров с ней делят.
Отделение реанимации – последняя станция перед отправкой на тот свет. Последняя остановка на свете этом.
Где бы пациент умирать ни начал: дома ли, на улице ли, в больнице, его по возможности в отделение анестезиологии-реаниматологии скорее транспортируют. Там его заботливые руки персонала реанимационного подхватят. Если к житью, то сутки-другие – и в профильное отделение, на поправку! Век свой доживать некорыстно, судьбой отпущенный. А иных к прозектору на стол мраморный… Под ножичек, без наркоза уже… за ненадобностью. На посмотреть… А чёй-то там внутри? Отчего это вы к нам пожаловать изволили, по какой такой прихоти? Что в животике вспучилось? Несварение ли? Прободение ли? Или выросло что неудобное, с проживанием дальнейшим несовместимое? Крышечку черепную – косточки попилят ножовочкой ортопедической, посмотрят: мозги не слипаются ли? Потом из шланга черного резинового побрызгают бедолагу, пузо ветошью набьют, заштопают наскоро и отправят к родственникам для прощания. Могут еще ночевать оставить на ночь-другую в морозильнике, в общей куче, вповалочку, со старушками голенькими на парочку… А то и друг на друга валетом свалят. После такого содома гроб индивидуальный подарком судьбы покажется…
Хорошо бы в этой жизни вообще без реанимации обойтись. Но это только праведникам дано. Умереть во сне и безболезненно. Нам же мученикам-грешникам через изуверства пройти отпущено. Через руки-ноги парализованные, голову безумную и боли нестерпимые… Да так, чтобы еще и близкие рядом помучились, видя страдания наши невыносимые. Ночами чтобы у постели сидели, плакали, переживали.
Как бы вот так, чтобы сразу-то?! Без пролежней. Чтобы не ходить под себя и не напрягать девок молоденьких говно твое выгребать из-под тела немощного. Не вонять бы в палате беспомощным…
Без ущерба для себя в реанимации только толстокожие работать могут. У которых душа ороговела, скорлупой кокосовой обзавелась и внутри ее пусто. Вот такие долго по реанимации ходят. До пенсии доживают. Да и после выхода на нее… с должности их хрен выгонишь. А которые понежнее да почувствительнее – те с рельсов задолго до конечной станции сходят. Если, конечно, вовремя не перестроятся. Не отгородятся от чужой боли, не перестанут чужое горе воспринимать. Тревожно-ответственному психотипу у нас в работниках не место, делать нечего. Таким перед каждым дежурством таблетки успокоительные глотать приходится, и то не всегда помогает. И по итогу не только язву, но куда более серьезное заболевание в награду получают.
Вот и старшая наша бывшая – допереживалась. Все беспокоилась за других. Все суетилась, хлопотала, как бы так – чтобы лучше-то было. Если нет лекарств, по другим больницам выпрашивает, унижается, чуть не плача. Как для своего родственника. Расстраивается больше матери, больше мужа. Отработает вся на нервах, потом еще из дому названивает: как там ее подопечные? У кого какие изменения? Лучше не стало? Не надо ли чего? Не дай бог хуже – тотчас приедет! И в субботу, и в воскресенье… Мимо проезжает, обязательно заглянет, заскочит, забежит. Поинтересуется. Добеспокоилась, допереживалась, дотревожилась! Все! Кончилась! На десять лет такой работы ее хватило. Сейчас уже с постели не встает. Заболевание нервное, неизлечимое. Вот такая награда!
Зато «барабанщики», которым все по музыкальному инструменту и до осветительного прибора, весьма благополучно себя чувствуют и до преклонных лет по службе тянутся.
В целом специальность наша называется анестезиология-реаниматология, но в ряде случаев подразделение на анестезиологов и реаниматологов сохраняется. Анестезиолог – это врач, который во время операции обезболивание обеспечивает и жизнедеятельность наркозом выключенного организма. Реаниматолог тоже поддержанием основных жизненных функций и систем занят, но за пределами операционной.
Однажды, в районе будучи, анестезиолога с хирургом из области на себя вызываю. Умирает девица двадцати пяти лет. Интоксикация, рвота, давление не держит…
Прибывают. Анестезиолог – молодой такой мужик, лет тридцати. Весь волосатый. В футболке – лето было. Отовсюду шерсть лезет. Ну, такой тип, что женщинам обычно нравится. За ним хирург следом – худенький, невзрачный, как тень при нем. Волосатый сразу за стол садится. Сестру себе на колени.
– Пол-литру спирта, – говорит, – и стакан.
Та упорхнула, ни слова против, как будто так и надо. Притаскивает спирт, бутылку водки еще где-то раздобыла.
Он стакан себе наливает, хирургу поменьше. Я отказался. Хлобысть!
– Ну, чего у вас тут? – спрашивает.
– Вот, – объясняю, – артериальное не держит, а венозное высокое.
– Понятно, – говорит, – всё.
И анестезистке указание:
– Ставь нитроглицерин, скорость такая-то. Через полчаса давление измеришь, мне скажешь. Мы тут посидим пока.
И второй стакан наливает. Хлобысть! Мне аж плохо стало. Два стакана спирта девяностошестиградусного! Это ж четыреста граммов! И ростом-то невелик. Молодой, думаю, еще. Ишь разошелся! Не первый раз, видно, в этой больнице. Знают его уже, алкоголика. Никто и слова не скажет. Упадет – кто наркоз давать будет? Жалко девку…
А он между двух сестер сидит. Облапал их. Как пахан на зоне. И тискает. Те к нему жмутся, на колени карабкаются.
Через полчаса анестезистка заглядывает:
– У больной давление нормальное: сто двадцать на восемьдесят. – И смотрит на него обожающе, восхищенно, как на кудесника.
– Что и требовалось, – говорит волосатый. – Скорость убавь и вези в операционную.
И еще стакан наливает! Водки уже. Хирургу тоже чуть-чуть. Проглатывает.
– Так, девки. – Медсестер с колен ссаживает. – Обождите меня здесь.
И в операционную.
Через два часа выходит из оперблока. В коридоре родственников полно. Озабоченных. Во дворе машины их дорогущие, все не наши. Отец – туз какой-то в местной администрации. К нему приближается и по щеке его этак панибратски ладошкой шлеп-шлеп:
– Не дрейфь, папаша, все нормально будет, вылечим. Это твои «москвичи» во дворе стоят? Продать придется. Ха-ха-ха! На лекарства дочери…
И пошел от них как ни в чем не бывало. Снова спирт лакать с девками.
Как в одном человеке столько всего уживается?! Бабник, пьяница, нахал… и светлейшая голова, чистые мозги, талант профессиональный!
На городской станции скорой помощи несколько реанимационных бригад. Детских и взрослых. У них своя специфика, в основном это автоаварии, ну и дома, если кто внезапно захужеет, умирать вдруг надумает, тоже их работа.
Вызов уличный. «Жигуленок» фургону в задний мост въехал. Кольцо любопытных вокруг. Гаишники с рулеткой. Вот и реанимобиль толпу таранит. Оттуда бригада реанимационная вываливается. Три богатыря. Халаты на животах не сходятся, по одной пуговице застегнуто. Рукава до локтей закатаны – ручищи волосатые. Врач и два фельдшера. Ни дать ни взять – психобригада. Дверцы открыли с трех сторон сразу, туда просунулись, только зады атлетические из проемов торчат, халатами шовнорасползающимися обтянутые. Минута-две в тишине проходят. Что они там внутри делают, никому не ведомо. Профессионалы работают. Пока доктор пульс щупает, фельдшер по карманам шарит. Все проверить надо, потом машина на окончательное разграбление в милицию поступит, после них там ничего не останется. Затем из салона вывернулись, рядом уже водитель с носилками, на дележку его не пригласили. Пострадавшего на носилки аккуратно вывалили, в реанимобиль упечатали – лечить начали!
И никакого криминала здесь нет! Первое, что должен сделать реаниматолог перед началом реанимации, посмотреть на часы. Чтобы дольше положенного не переработать. Чтобы лишнего не сделать. Чтобы, не дай бог, не перетрудиться. А то сердце-то он заведет и дыхание поддержит, только кому такой вегетатик потом без мозгов нужен? Ну а если на улице и угрозы для жизни нет, без сознания только, с приличной гемодинамикой при адекватном дыхании, что врач сделать должен? Карманы проверить! Документы, коли они с собой, изъять – по ним много полезного узнать можно. И родственникам, жене сообщить, и лекарства по месту службы заказать. И карточка диабетика здесь может оказаться, и свидетельство сектанта-иеговиста с предупреждением-протестом против переливания крови, и телефон адвоката-консультанта по медицинским вопросам… Да мало ли что?
И поехали. С поддержкой ли дыхания или без – по обстоятельствам. Задача до травмбольницы довести. По возможности живого, желательно без ухудшения, в идеале – с давлением и не очень бледного.
Там его встречают хирурги-травматологи и анестезиологи-реаниматологи. Приобщают к дыхательному аппарату, если в том есть необходимость, готовят к операции и оперируют, если опять же в том надобность имеется.
Врач анестезиолог-реаниматолог из травмбольницы – крупная жизнерадостная женщина. Толстушка-веселушка, всегда радуется невесть чему, это при ее-то работе.
– Ну, замороженного привозят… Зимой! Гы! Ни дыхания, ни пульса! В ванну его кидаешь – и все! Гы-ы! Он там и плавает. Через час слышишь шевеление какое-то, бульканье. Подходишь – моргает! Оттаял, миленький. Ну, горяченькой подольешь, так и согреваешь помаленьку. А раньше, бывало, привезут бездыханного – ему сразу в вену и капать. Так они у нас все умирали. А теперь вот плавают и ничего, выкарабкиваются.
Случается, троих сразу доставляют. Гы-гы-гы! А ванна-то одна! Пока первого отмачивают, двое других на каталках своей очереди дожидаются! Умрешь со смеху!
Еще бывает, с моста прыгают. Так как нарочно ведь где мелко выбирают! Умрешь прямо с ними! Чтобы обязательно шею себе сломать! Или зимой если, так чтоб на лед непременно! А режутся? Режутся-то как? Вены вскрыл… Сумел? Молодец! Так и жди, пока все вытечет, чего дергаться-то. Они же поначалу смотрят, как кровища хлещет, а чуть хуже себя почувствуют, испугаются – и ну давай в «скорую» названивать: скорее, спасайте! Люди добрые, умираю!
Вот и привозят таких недорезанных, бледных да испуганных… Да нахлебавшихся с переломанными шеями!
Анестезиолога-реаниматолога легко узнать, даже если вы с ним незнакомы. Вот гуляете вы и видите, что прохожему внезапно плохо стало. Все встревоженно останавливаются, предлагают свои услуги, помочь пытаются, а один мимо проходит, даже головы не повернув, никакого обывательского интереса к столь нестандартной уличной ситуации не проявляет – вот это и есть самый что ни на есть настоящий анестезиолог-реаниматолог. Он еще на подходе, шагов за десять, оценил ситуацию: губы розовые, дыхание адекватное сохранено, кровотечения видимого нет – без него обойдутся. Рано еще реаниматолога вызывать. И ситуация эта для него штатная, и действует он согласно штатному предписанию. Хватает на работе ему необоснованных вызовов от коллег перестраховывающихся. А тот, кто вперед лезет, расталкивая руками собравшихся сердобольцев: «Пустите меня, я врач!», – так это либо студент-недоучка, либо врач неклинической специальности, всю жизнь завидующий практикам, частицу славы их возжелавший стяжать. Редко иначе бывает…
Пищеблок
В каждой больнице есть пищеблок. Больничная кухня. Место изготовления корма для больных и некоторой непритязательной части персонала. Раньше с пищеблока питались не только пациенты, но и большинство сотрудников. И всем хватало. Теперь кроме больных – только сами работники пищеблока: повара с поваренками. Да и тем, судя по недораспертым сумкам, не всегда хватает.
В советское время, бывало, всех до отвала насытят и сами, под спудом сеток-сумок согнувшись, еле домой волокутся, запинаясь. Не раз милиция их отлавливала, за воровство наказывала, однако ущерба от их деятельности больница на себе не ощущала.
Раньше дежурные врачи ужинали по спецрациону, как в ресторане: картошка жареная, мясо в соусе, да еще от каждого лечебного стола в избытке к врачебному обеду специально изготавливали рулет-омлет-котлет… Все в огромную тарелку навалят – ешь-наедайся! Масло сливочное на блюде запотевшими кубиками покоится, пироги-ватрушки свежеиспеченные не редкость. «Вам чаю или молока? А может, компот? Кисель? Творожка положить? Пирожка хотите еще? Запеканочки? Котлеток добавить ли? Может, мяска отварного? На завтра приготовили, свеженькое». Вот такой шквал-напор устного меню приходилось выслушивать дежурным врачам ежевечерне.
Теперь времена не те, теперь им самим не хватает.
При входе на пищеблок – раздаточные столы. Вокруг – толпа буфетчиц, человек пятнадцать, по одной из каждого отделения. Три раза в день собираются на посиделки. За час-полтора до получения обеда сходятся для обмена новостями. Обсудят, пайку заберут, ведра с подносами нагрузят – и восвояси, по своим буфетам, там кое-что себе отстегнут, две-три буханки. И через окошечко начинают больным выдавать. Повторно урезая уже урезанную поварами порцию, которая ранее была урезана главным бухгалтером, не уложившимся в смету. Которая в свою очередь была сокращена в горздравотделе, после того как его финансирование урезала мэрия, недополучившая транш из правительства, где накануне Дума не сочла нужным увеличить бюджетные ассигнования на здравоохранение.
И что достается больным? Если из двух ведер, доставленных с пищеблока, после раздачи по полведра супа с кашей на пропитание среднего и младшего персонала остается? Некоторые из врачей тоже не гнушаются к ополоскам прильнуть.
Диетврач негодует:
– Не знаю, что с этими буфетчицами делать! Ведь не успеют пряники получить – жуют уже! Они же, не стесняясь, тут же на раздаче их и делят. Детям на полдник по два отпускается, хорошо, если по одному останется…
Пищеблок. Место встречи дежурных врачей. Врачебная кают-компания. Место кратковременного отдыха при застольной беседе. Обмен новостями, хохот, разрядка…
– Беда прямо с этими молодыми докторами! – веселится дежурный терапевт. – Прямо напасть какая-то на них первое время: и больные самые тяжелые, и смерти бесконечные. Выговоры, разборы… Беда прямо! Сегодня, – хохочет, – захожу в семерку, там новая докторша сидит, плачет. У нее двадцать пять больных на приеме! И четверо тяжелых по палатам! Ревмя ревет, в слезах вся. «Ничего, – всхлипывает, – не успеваю». Первый год работает – хоронит через день! Беда!
Это у нас традиция такая: самых тяжелых больных – самым неопытным врачам. Мне на первом году работы все палаты хроников бесперспективных отдали! А их что лечи, что не лечи – конец известный, но досадный. И так тяжко было морально от собственной беспомощности, от профессиональной своей неполноценности, что впору специальность менять. И прием по двадцать-тридцать человек! Во времечко было! Но год-два оттянешь, перетерпишь и глядишь – спад пошел. И мрут не так часто, и поступают реже.
– Беда! Беда с ними, с молодыми… – продолжает дежурный терапевт. – И кто их гонит сюда? Родители – начальники медицинские, а ничего не понимают! Своих чад – в медицину! Им бы подальше от нее их держать, а они по своим стопам в медвуз их пихают. А после нет бы пристроить инспекторами в горздравотдел, сиди тихо, шелести отчетами, так нет же, они их в больницу! Смех один, нашли уютное место! Тихое гнездышко для своих отпрысков! Ну не бестолковые ли?! Беда прямо!
– Сегодня опять без мяса?
– Что ты? Какое мясо! Уже полгода как не дают ничего: ни рыбы, ни мяса.
– А дети?
– Детям тем более! Взрослые, те жаловаться будут, а дети? Они ж откуда знают, что им мясо положено? Они ж жаловаться не пойдут!
Дежурный педиатр сетует:
– Скандальная мамашка в детском отделении… «Что за сестры у вас тут? – говорит. – Мне дежурного врача надо, так они даже задом не пошевелили!» Ага, думаю, подать мне сюда дежурного врача! Сейчас все брошу и побегу! Делать мне больше нечего! У меня, может, на приеме больных невидимо. Ну, взошла все-таки, поднялась к ним на этаж. Температура у них. Отец тут же бегает, руками размахивает: «У ребенка температура, а вы ничего не делаете! Я жаловаться буду! Главному врачу! Завтра же, в понедельник!» Зачем, думаю, завтра, можно и сегодня, телефон я тебе дам хоть самого главного. Что мне от твоей жалобы? В крайнем случае – выговор. И то вряд ли. Да и что мне с ним, не совладать, что ли? Что без него ни хрена не получала, что с ним не буду. Напугал! Ты что ж удумал, что во всей отечественной медицине бардак, а у нас в отдельно взятой больнице счастье миндальное?! У нас еще похуже будет. Вот я тебе сейчас рассказывать начну, так ведь синеть на глазах станешь постепенно. По мере моего изложения. Режиссер еще, с телевидения! Документалист хренов. Опустился до нас, грешных, с высот поднебесных, сполз с телебашни. Оторвался от грез визуальных! «Нам, – говорит, – врач сказал, опухоль мозга исключать надо». «Какой врач?» – спрашиваю. «Со “скорой”», – отвечает. Ой, я сдохну, наверное, не доживу до пенсии, во знаток, твою мать, специалист! Со «скорой»! Выпускник-самоучка местного института! Специалист узкий! И лбом узок, и кругозором. Он тебе еще не то ляпнет. Не задержится. Ты уши-то расчехли! Споймай волну! Нашел авторитета. Да опухоль-то у тебя искать надо в мозгу, псих горлопанный! Если не поздно, конечно! И мать туда же! Примадонна местечковая. «У моего сынулечки температурочка второй день, а вы антибиотик не меняете. Нам доктор из областной больницы объяснил, что если сутки не будет снижаться, то менять надо. А у вас даже антибиотикограмму не делают!» Анализ мочи у нас делают… у таких, как ты! И кровь общую. Вот я тебе их и назначу. Стоеросовая! А глотку драть у себя в конторе будешь, если начальник, конечно, позволит!
– Сколько ребенку-то? – спрашиваю осторожно, въехать в ситуацию пытаюсь, никак поддержать, помочь коллеге придется.
– Три года.
– Давно лежит?
– Неделю. Вчера залихорадил повторно.
– Выписывать вовремя надо.
– То-то и оно. «Может, у нас, – говорит, – пневмония? Вы можете гарантировать, что ее нет?» «Нет, – отвечаю, – не могу». «Вот видите, вы без рентгена ничего не можете! Вы даже ангину исключить не можете, если горло красное. Назначьте нам цепорин и капельницу!» Берите, мне что, жалко, что ли?!
– Угомонились?
– Лежат, капаются… Тыщу в аптеку снесли – успокоились. Бестолковые, пока деньги не выложат, всё считают, что плохо лечат.
– И то… Их все жалеешь, о сохранении домашнего капитала заботишься, а они пока всю наличность на уколы не спустят, всё полагают, что к ним недостаточно внимательно отнеслись. Думают, что, кроме пенициллина, мы других лекарств и не знаем. Да за ради бога, потачьте вы на здоровье предпринимателей фармацевтических, они на таких олухах состояния себе делают, чистой наживы – сто процентов с каждой коробки.
Железные тарелки с размазанной овсянкой отставлены в сторону, продырявленные алюминиевые ложки облизаны, трапеза закончена, а вместе с ней и желанная передышка, моральная и психологическая разгрузка. Поели, поговорили, пар выпустили – ремесло ожидает. Повеселев, поднимаемся:
– Спасибо непревзойденным кулинарам нашим за кашку сытную. Пойду уж, покуда… не вызвали.
– Поди-поди, отдохни, полежи, в телик повникай.
– Да уж! С этими больными разве полежишь! И жратва противная… Как они это готовят? Ведь в корыто выливать стыдно! Нормальные же продукты завозят. Ну страна! Ну отчизна! Вот мамке спасибо, заставила меня здесь народиться!
Не дамское это дело
Начальник медицинской части, заместитель главного врача по лечебному процессу – начмед. Фигура в больничной иерархии первостепенная. Все, что касается лечебного процесса, – ее ведомство. Тут к главному не ходи. Главный, он хозяйственник, директор. В идеале экономист и юрист с небольшим медицинским образованием, а можно даже и без него.
За весь лечебный процесс начмед отвечает. Ответственность – за всех и сразу и поделить ее особо не с кем. И в смежных специальностях надо сведущим быть, на волне и на высоте последних научно-практических достижений. Начмед – он, по сути, и есть настоящий главный врач, в отличие от директора больницы.
Наша начмед знает все. Все, что творится в больнице, и обо всех. Начмед – работа нервная. Прикрывает кого надо и не надо и ругает тоже кого надо и не надо. Стрессы переполняют ее, и иногда она срывается.
На патологоанатомической конференции – разбор случая смерти недавно умершего больного. Гости приглашены. Райпедиатр, патологоанатом, участковый доктор, из других лечебных учреждений представители.
Докладчик – лечащий врач. Содокладчик. Оппонент. Кафедра. Мнения. Все как положено. Все цивильно, гладко, всем понятно. Что, и как, и от чего лечили, и от чего умер… По лечению замечаний никаких, по оформлению истории тоже. Безукоризненно выполненная работа, высокая оценка профессионалов. Заключительное слово начмеду: подведение итогов. Все настроены благодушно, пора расходиться, пора уже до больных добраться, битых два часа драгоценного утреннего времени потеряно. Начмед, поднявшись из президиума и не дойдя до трибуны, как заорет:
– Вы что? Думаете, я не знаю, чем вы тут занимаетесь? Похоронили ребенка! И все гладко? А это что за истории? Третье отделение! – Высоко подняв стопку историй, с силой ударяет ими об стол. Хватает верхнюю. Не щадя, перелистывает страницы. – Что это такое?! Я вас спрашиваю! Где обоснование диагноза? Почему вовремя на лицевую сторону не выносится? Где осмотр завотделением? Сколько раз будем об этом говорить? А комиссия придет? Кто отвечать будет?
Приглашенные удивлены. Необъяснимая, с их точки зрения, вспышка гнева. Все вроде хорошо, доктора, судя по докладам, справно несут службу, никаких же замечаний не было… И вдруг!
– А это? Это! Сколько я за вас всех одна отвечать буду! – Взъерошенно опускается на стул. Буря выплеснута. Начинает нервно перекладывать оставшиеся истории.
Зал молчит. Подавленно делает вид, что получил, обижен, переживает. Главный бочком испуганно посматривает на расстроенную начмеда, поворачивает голову, успокоительно произносит:
– Ну что вы, что вы, успокойтесь… Нельзя же так.
Конференция закончена.
У себя в кабинете она даст волю слезам. Неудачная личная жизнь – как и у большинства профессионалов высокого класса. Проплачется, высморкается… и пойдет искать утешения к подружке, заведующей того самого третьего отделения, на которую она только что накричала. Та простила ей еще раньше, чем вернулась к себе в ординаторскую, и искренне рада ее приходу:
– Давай кофейку, а? У меня хороший, заварной, а? Арабика. Ага?
– Давай уж, чего там, – напоследок всхлипывая, отвечает начмед, смахивает уже подсохшую слезу и, вспоминая о внешности, подходит к зеркалу. Тарабанит пальцами по припухшим векам:
– Ты извини, ведь сил совсем уже нет. Одно и то же, одно и то же, надоело все!
– Ну, ну… Сейчас кофейку выпьем, успокоимся…
– Ну нельзя же так!
– Давай, давай… Ложечка, сахарок. Тебе одну или две?
Вот и помирились. И снова вместе в старый воз впряглись, и сдвинулась арба, и покатилась… И вновь несмазанные колеса российской медицины благодаря их тяге заскрипели. И опять по старым ухабам и по старым выбоинам до следующего ближайшего развала, до хляби глиняной, до самой смерти.
Хирургические были
Лежу в больнице. На соседней койке Гера – хирург с тридцатилетним стажем. В ожидании операции вспоминает:
– По молодости мы чего только не вытворяли… Спорим с коллегой на скорость, на бутылку, кто быстрее аппендицит вырежет. От разреза до последнего шва. Больных одновременно готовят. На два параллельных стола в операционной. Мы встаем, скальпели в руках – начали! Кто раньше закончил, тот и победил. Кто не успел, бежит за бутылкой.
А как там дальше больной в послеоперационном периоде, с какими осложнениями пойдет, с какими муками и как долго выкарабкиваться будет? Это уже никого не волнует. Молодые были, дураки. Знали ведь, что разные аппендициты бывают. И отросток не всегда сразу найти удается, и спайки разные … А вот соревновались же, в зачет, на время.
– Хирург, он, вообще, технарь, – проводит Гера экскурс в специальность. – Мнит свою деятельность на уровне операционной. Операцию провел технически грамотно – всё, свое дело сделал, зарплату отработал. Дальнейшее – конечный результат – его не волнует. Если операция прошла чисто, значит, и послеоперационный период такой же гладкий должен быть, а это не всегда так. Поэтому хорошо бы было, если б оперировали одни, способные к этому ремеслу, кому Бог дал, а лечили – другие. Чтобы у больного два доктора было: оперирующий хирург и лечащий врач. Хирургу все остальное консервативное лечение неинтересно. Он на следующий день снова в операционной, у него там интерес, новые пациенты на столе. И так каждый день.
Помолчал и продолжил покаяние:
– Однажды женщине ногу не ту отрезал.
– ?!
– Я вообще ампутации люблю. Гангрена ноги, надо ампутировать. В операционную же хирург входит, когда больная уже подготовлена, вся в белых простынях. Обе ноги обмотаны, как положено. Лишь операционное поле, где резать надо, открыто. Ну, скальпель в руки – и ампутирую. Оперируют же по здоровым тканям, а там, где гангренозные изменения, простыней закрыто. И не видно, отечна ли нога, синюшная ли. Так и отрезал здоровую ногу. Утром в палату захожу, вторую ногу смотрю… Сам понимаешь, ампутировать надо! Срочно в операционную!
Так без обеих ног и осталась. Наговорили потом ей и мужу ерунды всякой, что, дескать, у второй ноги состояние еще хуже было, но не так внешне заметно, что это выяснилось только в операционной и решено было ее в первую очередь убрать, чтобы заражения крови не произошло. Мы, мол, в операционной лишь заметили. И переиграли.
И ничего. Никакой жалобы не было. Поверили.
– Или вот… – всплывает новый случай. – Стрессорная язва желудка. Развивается после обширных тяжелых операций. Стрессорная язва – это не язвенная болезнь, которая годами исподволь тянется. Стрессорная язва – это считаные часы. А визуально, эндоскопически, эрозия эрозией на слизистой желудка. И вдруг – как закровит! Остановить кровотечение практически невозможно. Всё – прощай! И лечить никак. И предвидеть невозможно.
Бабка после операции. Началось желудочное кровотечение – стрессорная язва. Старику, мужу ее, все объяснили, намекнули на скоротечность процесса, неотвратимость летального исхода, то-сё…
Старик гроб сколотил. У деревенских это принято. Чтобы не в похоронной конторе за несусветные деньги заказывать… Свой, своими руками сделал. И высушен как надо, и обструган. Чудо-гроб. Хоть сам ложись. Ждет, пока бабка преставится.
А она лежит вся белая как простыня, газету читает… и кровит не переставая.
Дед возле гроба дома кручинится. Бабку умертвленную поджидает. День проходит, неделя, вторая. Она все не умирает. Месяц ждет дед, второй… А на третий сам и умер.
А бабку-то выписали.
Утомился. Молча полежали. И вновь всплеск:
– Ну Ринат! Вот нейрохирург! Вот диагност был!
Баба после грыжесечения. Легкая операция. А она из наркоза не выходит. Анестезиолог молодая – ничего не понимает. Невролога вызвали – тот тоже ничего не находит, никакой патологии. Рефлексы на месте, ни параличей, ни парезов, а в сознание не приходит.
Рината вызывают. Он на тетку посмотрел, пальцем по лбу провел – и всё! Говорит: «Все понятно. Красное пятно». Никто ничего не понял.
Оказывается, кровоизлияние в красное пятно. Имеет очень специфический, одному ему присущий признак – парез протоков сальных желез, и кожа моментально становится жирной! Но этого же никто не знал! Ринат знал! И нам объяснил. Один институт заканчивали, одни книги читаем. Никто не знал, Ринат знал! Во практика была. А пил как?!
«Я, – говорит, – с санавиации только что, уже трезвею. Давай, наливай!» – «Так нет ничего, спирт только». – «Так его и наливай».
Выпил, крякнул. «Мужа, – говорит, – зови».
Муж ее трясется, в ординаторскую входит. Ринат огромный, толстый, красный и… пьяный. С ходу и ляпает, без обиняков: «Ну, что, мужик, ищи себе другую бабу»!
Тот побелел и в крик: «Как вы смеете так со мной разговаривать?!» – И бросается на него.
А с Ринатом не подерешься, у него габариты как у Ильи Муромца. Махнул на него Ринат рукой: «Иди отсюда, мужик, не мешай. Устал я».
Умер Ринат от цирроза печени, как и подобает настоящему хирургу. А ты попей столько!
Встал, походил по палате, подошел к окну, вот-вот заберут в операционную. Не поворачивая головы, продолжил:
– В Америке средняя продолжительность жизни оперирующего хирурга пятьдесят один год. Тяжелейшая работа. Стоя, в одном положении, не сходя с места по шесть-восемь часов ежедневно. Позвоночник летит в первую очередь. Профессиональная патология хирургов – заболевания позвоночника. Стабильная вертикальная нагрузка.
А у нас? Кто к пятидесяти годам не умирает – инвалидом становится. Или спивается на фиг. Среди хирургов на первом месте по болезням позвоночника, знаешь кто?
– Кто?
– Нейрохирурги. Они, во-первых, сидя работают, а в сидячем положении вертикальная нагрузка еще выше, и позвонки летят еще раньше. Во-вторых, операции у них по десять-двенадцать часов порой продолжаются. Попробуй посидеть на жестком табурете, не вставая, десять-двенадцать часов. То-то же! А если сосуд где-нибудь кровит на основании мозга… И к нему ни зажимом, ни лигатурой не подлезешь. Вот и держат тампон в ране часами, пока кровотечение не остановится.
– Знаю, – задорно вмешиваюсь я. – У меня приятель в Петербурге – нейрохирург. Я однажды свой день рождения там решил отметить. На шесть вечера гостей пригласил. Кушанья поданы. Публика в сборе. Пора начинать. Кости нет. Все ждут. Знаем, что работает до шестнадцати, задерживается, бывает. Час – Кости нет, полтора – нет. Звоним в клинику: «Нам бы Константина Николаевича…» – «Он в операционной».
Садимся за стол, дальше тянуть некуда. Празднуем без него. В одиннадцать ночи – в двадцать три часа! Приезжает!
«Костя! – набрасываются на него гости. – Что так поздно? Где ты был? Что, позвонить никак нельзя?!» «Простите ребята, – улыбается Костя виновато, смущенно. – В операционной». – «Что в операционной?! Дежурных врачей нет, что ли?! Пусть оперируют – ночь-то их». – «Не-а. Нельзя. Никак не передашь. Кровотечение. Я как в восемь утра в операционную зашел, так вот недавно вышел, и сразу к вам».
– А по сердечно-сосудистым заболеваниям лидер, знаешь кто?
– Анестезиологи-реаниматологи.
– Правильно. Стресс хронический. Нервно-психические нагрузки. На третьем месте – хирурги. А на втором?
– Не знаю.
– Педиатры!
– ?!
– Да-да, педиатры! Оч-чень вредная профессия. Их родители больных детей так достают… Ведь когда ребенок болеет – тут и мать, и отец, и дедка, и бабка, и тетка… И все на бедного врача-педиатра такую отрицаловку валят, такой негатив!
– Знаю, работал. Хором все накидываются и просто давят. Столько своей энергии отрицательной выбрасывают! Столько злости! После одного короткого разговора с родителями до конца смены больным ходишь, весь положительный заряд высасывают. Вы посмотрите, когда врач беседует с родственниками тяжелобольных детей в стационаре, они же его ненавидят. Они же к нему не как к целителю – избавителю их дитя от хвори относятся, а как к потенциальному врачу-убийце, который над их ребенком экспериментирует, опыты ставит в свое удовольствие. А если умирает, так они тебя разорвать готовы. Именно тебя считают единственным виновным и ответственным за жизнь их чада. И столько злобы внутренней, столько негодования! А что делать? Вынужден беседовать с ними, сохраняя спокойствие. Поэтому, говорят, в Америке после тридцати пяти лет уже ни хирурги, ни педиатры, ни анестезиологи не практикуют. Уходят в другие специальности. Менее травматичные. Да могут и вообще не работать. За эти десять лет каторги они себя до конца жизни обеспечивают. А мы чего ради убиваемся? За двести долларов в месяц?
Стук о дверь и дребезжание каталки о порог, укладывание в простыню.
– Если бы я все написал, что знаю, – заканчивает Гера исповедальную премедикацию, – меня бы на следующий день арестовали. И посадили бы. И не меня одного. Половину хирургов можно сажать без суда и следствия…
Каталка, натужно сдвинутая хрупкими девичьими усилиями, заскрипела в операционную.