Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2013
Татьяна Замировская – прозаик, музыкальный критик.
Публиковалась в региональных журналах и альманахах. В издательстве «АСТ-Астрель» вышел дебютный сборник рассказов «Жизнь без
шума и боли» (2010). Номинант премии им. В.П. Астафьева. Живет в Минске.
Рассказы Татьяны Замировской я читал с превеликим удовольствием,
профессиональным уважением и тихим весельем благодарного читателя. Эта юная
дама из Минска, идущая верной дорогой Даниила Хармса,
ЕВГЕНИЙ ПОПОВ
Вначале всех очень долго везли в закрытых вагонах, потом высадили в полной темноте, куда-то вели сквозь дождь, лязг и далекий сырой грохот, потом Анна обнаружила себя стоящей в очереди. По-прежнему висел жуткий полумрак, люди толпились, кто-то тихо бормотал: «я тут стоял, я стоял вот тут», голосом ребенка тоненько пищало: «мама, смотри, там собачки, нет, говорю тебе, собачки, я видел», где-то далеко вязко стонал поезд и чертил чушь в воздухе прожектор.
Толпа, будто плотный ком грязного масла, вдруг проехала резко вперед и в сторону, Анна схватилась за пальто мужчины, чья спина нависала прямо перед ней, мужчина страшно обернулся – так, как будто он состоял из нескольких слоев этого пальто без самого мужчины внутри: что надо?
– Я за вами? – робко спросила Анна.
Очередь группировалась, наседала, разбухала под дождем, как хлеб, кто-то кричал, ребенок просил пить, кого-то уводили под руки, приехала слишком белая машина, похожая на профиль собаки, и казалось, что сейчас прилетит гигантская, как самолет, птица и начнет, давясь и страшно дергая головой, клевать этот хлеб.
– Ты не с нами, – страшно ответил мужчина и приобнял стоящего перед ним мужчину помоложе, причем тот отшатнулся и чуть не упал.
Анна испугалась и вышла из очереди. Толпа тут же алчно уплотнилась, сжалась судорогой, Анна почувствовала чиркнувшие по себе чужие взгляды, будто обожгло все тело, теперь не пустят, подумала она, придется в хвосте стоять, и ее всю скрутило от досады, хотя почему?
Да, почему, подумала Анна, непорядок. Она отошла подальше от очереди и, перебираясь через лужи и разбросанное тряпье, направилась к небольшим внутренним воротам – внешних ворот не было, сплошная далекая черная стена, внутренние же были, и там располагалось что-то вроде окошек, как в билетных кассах, только побольше.
– Фамилия! Имя! Возраст! – хрипло кричали из окошек, оттуда шел пар.
Очередь разветвлялась на несколько потоков. От окошек время от времени отделялись люди и куда-то уходили, точнее, их уводили – по пять-десять человек.
Сам процесс проходил достаточно быстро.
Тем, кто мог назвать имя или фамилию, давали какие-то белые бланки для заполнения и просили подойти в соседнее помещение и заполнить, а потом вернуться. Тех, кто ничего не мог назвать, уводили небольшими группами хмурые люди в военной форме, они шли в корпус «Б». Вернувшиеся с заполненной анкетой проходили небольшое собеседование и отправлялись в корпус «А» или «Д». Корпус «В» был какой-то тревожный – туда отводили по одному тех, кто вообще отказывался говорить, были и такие – потерянные, похожие на тени, бессловесные.
В целом оказалось, что очередь достаточно покорная, но ближе к окошкам – это часа три-четыре стоять, подумала Анна, – видимо, устают, пока достоятся, а там, в самом хвосте, буянят, дерутся даже (где-то вдалеке и правда дрались: «шапку отдал! – кричал диким голосом будто пьяный мужик, – отдал шапку, у меня в нее паспорт зашит!», и на слове «паспорт» несколько парней из начала очереди, остекленев глазами, кинулись бежать в конец, и драка переросла в какое-то черт знает что, Анна закрыла глаза, а когда открыла, всех уже уводили в корпус «Ч»).
– А что в корпусе «Ч»? – спросила она охранника, стоявшего недалеко от окошек с автоматом.
– Медицинское, – ответил он. – Анатомичка.
Анна уставилась на него в изумлении. Охранник вздохнул.
– Там хорошо, кстати. Ванны стеклянные, хороший уровень прозрачности. Следят, чтобы ели все хорошо. Сочинения надо писать каждый день, правда. Обезболивающее через стеклянные трубочки, все как надо, обеззараживают по итогу, если уже окончательная выписка.
– Дети! Внимание, кто с детьми! – закричала в мегафон какая-то ужасно красивая толстая женщина. – У кого дети!
К ней кинулась толпа женщин с детьми.
– Детей оставляем, сами в конец очереди, – приказала женщина. – Дети отдельно.
Женщины начали охать, стонать, прижимать к себе детей, но дети морщились и не демонстрировали особого нежелания идти с красивой толстой женщиной. Одна девочка лет десяти все отталкивала от себя маму тонкими ручками, торчащими из коротких рукавчиков пальто, и повторяла:
– Мама, там все детское, ты что! Кровати – детские. Фильмы – детские. Книжки – детские. Мам, ну там все детское, тебе нельзя! Куклы – детские! Одежда – детская. Еда – детская, ты же не любишь такую, сама говорила.
– Дети отдельно, – повторяла женщина. – Отойдите, пожалуйста. Мы сейчас идем в детский корпус, там большой переход, вы не пройдете все равно, узкие очень коридоры. – Так, дети все? – тоном воспитательницы закричала она. – Все дети? Дети, пойдемте!
Дети побежали за ней. Матери детей с минуту стояли в растерянности, но потом отправились в хвост очереди, словно ничего не произошло.
Личные вещи отбирали вообще у всех, особенно мобильные телефоны. Одежду забирали, но не всю. Верхнюю заставляли снимать, но не уносили и просто бросали в грязь.
Анна смотрела на все это с покорным недоумением. В какой-то момент очередь стала вести себя очень организованно. Вести себя неорганизованно вдруг оказалось чем-то таким же странным, как, например, быть подошвой, касанием или еще каким-нибудь действием, – противоестественно и громоздко. Она побрела в конец очереди вдоль длинного забора и тоненько стонущих от ветра бараков, похожих на бумажные фонарики, – изнутри пробивался хрустальный, ненастоящий свет, и казалось, что бараки вместе с корпусами, простирающимися до горизонта, сейчас улетят в небо, как будто лето и фестиваль, а не холод и неизвестно что.
Необходимо встать в очередь. Вообще во всем была необходимость. Слова постепенно начали исчезать, их будто размывало дождем внутри головы, но необходимость оформлялась прямо в воздухе как самое главное слово.
– Постойте. – Ее взяла за рукав женщина в разноцветном пуховике, тоже крадущаяся вдоль забора. – Стойте, ну пожалуйста. Я вас откуда-то знаю, помогите мне.
Анна посмотрела на женщину: лицо ее выражало страдание, Анну это заинтересовало, потому что здесь ничье лицо не выражало ничего, хотя бы отдаленно похожего на страдание.
– Я же тут никого не знаю, – затараторила женщина, – хоть одно знакомое лицо, понимаете, как это важно? Я тут совсем одна, и уже давно, растеряла всех своих из автобуса, а вы тут с компанией, вы с кем-то ехали?
Анна не очень хорошо помнила, с кем она ехала, более того, этот вопрос вызвал у нее в голове незнакомую, звенящую усталость, существующую как бы всюду, где не было даже намека на Анну, и поглощающую ее без остатка.
Женщина схватила Анну за руки, притянула к себе, прожектор светил тускло, можно было что-то рассмотреть.
– Тебя зовут Анна, – сказала она и захохотала. – Анна! Тебя зовут Анна, я это помню!
– Вы откуда знаете? – бесцветным, похожим на мокрую стену голосом спросила Анна.
– Не помню точно откуда, – заговорщицки сообщила женщина и схватила Анну под рукав. – Пошли, давай-давай, пошли отсюда. Не помню, слышишь. Но точно знаю, что ты Анна. Пожалуй, это вообще единственное, что я тут, бляха-муха, знаю наверняка.
Анна вдруг поняла, что до этого момента она была не Анна, а какая-то линия или водяная стрелочка, текущая в прозрачном хрустальном ручье строго на запад по велению некоего могущественного магнита. Теперь она была Анна, и в ней начала разворачиваться некая сложная бумажная фигура, ранее бывшая скомканным жестким шариком.
– Я в поезде ехала, да, – неожиданно чужим для себя голосом сказала она, и фигура будто разрезала ее изнутри, такая особенная сладкая боль, если порежешься бумагой, как в детстве. – Мы все с поезда вот только что, нас сюда привезли, сто человек или больше. Вначале ехали в Москву, белье, провожающие покидают вагоны, все как обычно, потом ночь, это самое, зарплаты-президенты, соседи эти, один паспорт потерял, потом нашел, и пили за это, вообще спать невозможно было. Я на них шикаю, а они мне стакан водки на верхнюю полку передают с лимончиком, будто коктейль. Я беру и выливаю вниз, а они только смеются. Потом колеса меняют, кажется, грохот страшный, потом вообще маршрут меняют. И окна уже запрещены, потому что нельзя смотреть. Вагон тоже поменяли, табличку. Билеты не вернули, постель попросили сдать – а до этого раздали влажную, сдавать тяжело, падает с рук, как камень, – мокрая, свинцовая. Ну что мне – берем чай, едем дальше. Чай разносили, хотя вообще ни на какие вопросы не отвечали.
– Пила чай? – спросила женщина.
Анна кивнула.
– Ой-ой, – поморщилась женщина. – Не надо было тебе чай заказывать, Ань.
– А ты тоже с поезда? – спросила Анна. Она начала что-то вспоминать. Например, люди, подравшиеся из-за паспорта, были почти наверняка ее соседи – очертания шапки одного из них прорезались внутри нее, как очередная порция бумажных роз.
– Не-не-не, – ответила женщина. – Ты чё, какой поезд. Нас на автобусе привезли, человек десять. Я вообще на остановке сидела, трамвая ждала – там, видимо, какой-то бензовоз сраный проехал, развонялся ужасно, мне дурно стало, ну все, думаю, сейчас стошнит или сознание потеряю, потом смотрю, я лежу, медсестра подходит эта, в форме их – то есть я потом поняла уже, что форма не та, и чаю, говорит, давайте выпейте. Я набрала в рот, но не глотаю. Я ж боюсь глотать вообще, у меня страх глотания. Я однажды подавилась водой, чуть не умерла, поэтому я жидкость пью только стоя, лежа нет. Это я сама себе так сказала. На самом деле просто нельзя пить чай из рук незнакомых людей. Это самое главное правило в жизни.
– Да кто тебе такое сказал? – вытаращилась на нее Анна.
– Не помню, – отмахнулась женщина. – Есть же и другие правила! Например, не ешь, если э. Если что? Или когда ты ешь, ты кто? Ты что?
Анна попыталась вспомнить какие-нибудь правила, но у нее ничего не получилось, она попыталась сформулировать какое-то простенькое правило про очередь вроде «стой в хвосте, чтобы тебя никто не трогал» или «одни люди должны стоять перед другими», но у нее не получилось – из ее речи исчезло некое предписание, императивность, долженствование.
Оказалось, что никаких правил вообще нет.
Марина (женщину звали Марина, она сообщила это сразу же после того, как выдала еще пару историй о том, как она давилась различными мелкими съедобными объектами – от виноградинок до клюквы в сахаре и гомеопатических шариков с нестерпимым, едким камфорным запахом) рассказала, что к ней еще тогда подъехала «скорая», но просто стояла недалеко – Марина же вместе с медсестрой ждала автобуса, почему-то медсестра ее уверила, что за ними должен автобус приехать, и правда, приехал старенький вонючий лазик, и Марина спросила: так вон же «скорая» стоит, можно туда подойти, но медсестра запретила, не смотри туда, говорит.
– А воду эту я в лазике выплюнула, – триумфально сказала Марина. – И когда я посмотрела на то, что я выплюнула, я знаешь что увидела? НИЧЕГО.
– Ты такая молодец! – сказала Анна.
Она ужасно зауважала Марину. Марина была страшно общительная и какая-то нестерпимо живая, в отличие от этой покорной очереди, в которой никто даже не дрался теперь.
Вокруг ходила охрана, но будто не замечала их. Анна спросила у Марины, не знает ли Марина ее, Анны, фамилии, но Марина покачала головой и ответила, что и свою-то не помнит. Анна испугалась и начала шипеть: ты должна знать фамилию, ты что вообще себе думаешь!
– Надо стать в очередь, – подумав, сказала Анна.
– Почему надо? – удивилась Марина. – Пошли, я тебе корпуса покажу. Я уже давно тут хожу. Охрана не замечает, но лучше не нарываться. Мне кажется, нам надо попробовать, чтобы вдвоем в один корпус, веселее все-таки. Хоть один знакомый человек, блин. Давай узнаем, что нужно, чтобы попасть в «Д», там вообще круто, что-то вроде школы: занятия, столовая, спортзал.
Анна спросила, почему детей увели в отдельный корпус.
– А у меня двое детей! – радостно сообщила Марина. – Только что вспомнила. Девочка и мальчик. Девочку зовут Маша, а мальчик еще маленький, год. Как зовут, не спрашивай. Допустим, Фасад или Объект.
Где-то вдалеке страшно заскрежетал поезд.
– Нет-нет, – забормотала Марина, хватая Анну за рукав, – это просто декоративные деревья, там за ними стена с колючей проволокой.
Перед ними, действительно, была стена.
– Давай перелезем! – вдруг предложила Анна.
Марина затараторила: высоко, да перестань, там охранник сидит, видишь, где прожектор, еще стрелять будут, может, плюс проволока.
Анна, не отвечая ей, начала карабкаться на стену – стена была очень старая, можно было ставить носки ботинок в щербинки и трещины, Анна тут же вспомнила курсы скалолазания (редкая скука, за компанию с друзьями пошла – ее хватило раза на два) и огромную лестницу-лазалку на школьном стадионе – туда она однажды залезла на спор, и вдруг начался такой страшный ливень, что слезть не было никакой возможности, пришлось родителей звать. Марина, чертыхаясь, полезла за ней, потому что ей было очень страшно оставаться одной.
Вначале получалось неплохо, потом пришлось цепляться за проволоку. Анна не чувствовала боли, но, кажется, немного запачкала Марину, которая лезла следом. Выдирая похожее на спортивный обруч кольцо проволоки из бедра, Анна с облегчением все же почувствовала что-то, отдаленно напоминающее боль или хотя бы память о ней. Прыгать в грязь вообще оказалось чем-то простым и нестрашным. Никто не стрелял, стена и прожектор остались позади, видимо, стена не охранялась, потому что перелезать через нее было нельзя.
Они долго брели по вспаханному полю, нашли на его краю какой-то старый ржавый трамвай, сидели там несколько часов, чтобы дождаться утра, перевязали друг другу раны клетчатой Анниной рубашкой – так, пара царапин, или это просто выглядело как пара царапин. Когда рассвело, снова шли по полю, дорог не было, проводов тоже, где-то вдалеке виднелся лес, но было понятно, что туда идти не стоит. По дороге Марина рассказала Анне всю свою жизнь, она вообще оказалась ужасно болтливой особой. Марина работала директором музыкальной школы в одном из новых микрорайонов, потом ушла в декрет, но совсем ненадолго; старшей, Маше, одиннадцать лет, младшему (допустим, Фасад) – год и семь; жизнь ужасна и суетна, никаких отпусков, никаких подарков, подруги – змеи, вот бы иметь такую подругу, как Анна, ну.
Анна ответила, что, возможно, ее подруги тоже змеи, но она не очень хорошо помнит. Давай, вспомни, холодно сказала Марина, это важно. Анна вспомнила: Галя, Валя, Ирка, вот Ирка точно змея. После этого она нашла в кармане мобильный телефон, на нем было сорок восемь неотвеченных вызовов.
– Вот видишь! – триумфально сказала Марина, рассматривая телефон. – Все получилось! Сейчас позвоним, дай, такси вызовем. Должна быть служба вызова такси из любой точки, я знаю.
Взяв телефон в руки, Марина передумала и решила вначале позвонить дочери, долго вспоминала номер, скользя пальцами по клавишам (старый телефон, отметила Анна, это же мой старый телефон, как так?), затем довольно хмыкнула, приложила трубку к уху и пропала, но не мгновенно, а как-то естественно, как будто Анна придумала ее, Марину, как лекарство от паники в этой новой и нестерпимо непонятной ситуации.
Это нормально, сказала себе Анна, человек еще и не такое может придумать, чтобы не сойти с ума. Она подняла телефон (он валялся на земле) и позвонила по последнему номеру из списка неотвеченных. У нее в голове ухнуло и противно загудело, догнали, стреляют, сообразила она, надо лечь.
Анна открыла глаза и увидела вначале потолок, как в кино, а потом – что из нее торчит множество белых прозрачных нитей, как будто ее поймал сверхчувствительный к колебаниям паук, в которого было встроено несколько мониторов. Некоторые нити присоединялись прямо к потолку, как ей показалось. Врач, который заметил, что Анна пришла в себя, тут же подсоединил к ней еще несколько нитей, это оказались провода, подмигнул Анне и сказал, что она добилась значительных успехов и что скоро поможет ему решать кроссворды, а то он тут сидит уже пятый день с этими журналами, и адская скука, и нужных слов не находишь, и буквы не совпадают, и линия все время прямая. У доктора был довольный вид. Через некоторое время ворвался Аннин муж, потом подбежал Аннин папа, у них слезились глаза. Папа сказал, что видел про Анну сон, и в этом сне она ходила в черном платье по летнему саду и собирала ягоды калины, почему-то уже зрелые и пьяно-тяжелые, с налипшим снегом, поэтому папа тут же понял, что Анна выкарабкается: не время, говорил этот сон, не то время. Муж сказал Анне, что уже отчаялся и был готов наложить на себя руки, но его выручил кот: приходил каждую ночь, ложился на голову и уминал ее лапками, вытесняя нехорошие предчувствия.
Муж сказал, что погибло почти двести человек и что многие в больницах до сих пор, но Анне повезло, потому что она просто ударилась головой, а все остальное в порядке, но если она чего-то не помнит, то это нормально, нестрашно.
– Я все помню, – сказала Анна немного новым голосом, она как бы заново училась говорить. – Там все началось, когда стали колеса менять и расцепили вагоны – знаешь, когда поднимают метра на два на чугунных цепях и вскрывают пол в некоторых купе свинцовым ломом.
– Нет, – ответил муж. – Это когда в Польшу едешь, в Бресте колеса меняют. Но неважно.
Анна действительно отлично все помнила. Муж приносил ей в больницу газеты, она смотрела списки погибших: Марина, 43 года, – такой не было. Марины было всего две – одной одиннадцать лет (точно не та), судя по фото, именно та девочка в пальто с коротким рукавом, еще была бабушка, пятеро внуков, дача, добрейшей души человек, ехала к сыну на день рождения.
Через три недели Анну выписали, и еще три недели она искала Марину в списках пострадавших и находящихся в больнице либо находившихся там некоторое время. Марин было целых восемь штук, и все не те. Приходя к очередной не той Марине, Анна приносила ей цветы и какой-нибудь подарок: ревущего утробным шоколадным тоном фиолетового мишу, коробку малиновых трюфелей, книжку с репродукциями. Марины думали, что Анна волонтер, обычно волонтеры так и выглядят – все в шрамах, сами пострадали и теперь другим покоя не дают (одна Марина точно так подумала и сразу озвучила). Предпоследняя, седьмая Марина оказалась в ужасном состоянии, поэтому Анна организовала сбор средств ей на операцию, устроив благотворительный концерт, а последняя Марина оказалась очень отдаленной сотрудницей Анниного мужа. Поэтому Анне пришлось как-то объяснить мужу, зачем она бегает по больницам и квартирам.
– Марина – это ты сама, – объяснил он, до этого помолчав несколько дней. – Та часть тебя, которая не окончательно выпила этот чертов чай. Внутренняя, тайная ты, которая помнит о тебе даже там, где отсутствует память. Та часть тебя, глядя в глаза которой, ты можешь принять радикальное решение и сказать: давай перелезем? Помнишь, как в том анекдоте: а можно не приходить?
Оказалось, что подсознание Анны само придумало для нее такую интерпретацию случившегося: борьба организма за жизнь, допустим, оформилась и отделилась в виде самостоятельной, более деятельной психической сущности и не допустила. Ну что ж, во всяком случае, Ирка-змея дала бы гораздо более оскорбительное толкование. Анна решила больше никому не рассказывать всю эту чушь с корпусами. К тому же она стала болезненно относиться к очередям: при виде любой очереди ей становилось физически плохо, почти до обморока.
Правда, получилось так, что после благотворительного концерта Анна разговорилась с девушками-саксофонистками (там выступала замечательная группа, четыре саксофонистки играют джаз – тенор, альт, два сопрано), потом еще около месяца думала, а потом села в двадцатый автобус и приехала в девятую музыкальную школу. Зашла в кабинет директора, не глядя, села в кресло, подняла голову и чуть не расплакалась.
Директором оказался дедушка, похожий на очень доброго, совсем пожилого Гитлера, когда-то выпившего вместо яда эликсир благодатной любви к человечеству и с тех пор скитавшегося по тибетским монастырям.
Анна закрыла лицо руками, втянула в себя воздух и поняла, что вообще не знает, что сказать. В этот момент ей как никогда хотелось вернуться в тот ржавый трамвай и сидеть там как в самом безопасном месте во Вселенной, даже если там была и не та Вселенная или не Вселенная вообще.
– Ребенок академический завалил? – с ужасом спросил дедушка.
Анна покачала головой.
– Простите, – сказала она, – дурацкая история, отдыхала в санатории с одной женщиной хорошей, Мариной, дружили сильно, потом потерялись, так она говорила, что тут директор, видимо, наврала. – Тут Анне самой стало смешно, потому что она-то сама не наврала.
– Мариночка? – спросил дедушка. – Почему это Мариночка директор? Мариночка сейчас заведует отделом духовых, да. А директор – вот директор. Это Мариночка вам что-то не то сказала.
– Такая низенькая, – уточнила Анна, – волосы черные, вьющиеся, говорит очень быстро и много, раньше играла на флейте, так?
Дедушка Гитлер так расчувствовался, что даже предложил Анне чаю, но от слова «чай» Анне стало так же дурно, как если бы она встала в очередь – ну что ж, еще не самые ужасные последствия, некоторые вообще всю жизнь овощи с такими-то травмами.
Да, травмы… Анна осторожно спросила, все ли хорошо у Марины со здоровьем; она испугалась, что Марина лежит в больнице какого-то другого города, но оказалось, что с Мариной все хорошо, кроме того, что она не работает директором, дедушка все смеялся – ишь, какая!
Анна долго боялась идти к Марине, но потом все-таки собралась, купила большую красивую коробку конфет и бутылку шампанского, после чего вернулась домой и оставила бутылку дома: не помнила точно, любит ли Марина шампанское, а в ее ситуации не помнить что-либо о Марине было настоящим преступлением.
Марина сама открыла дверь, но выглядела немного не так, как в ту ночь – она была более мягкая, понятная, уютная. В ней почти не было этой дерзости, резкости в движениях, этой оголтелой целеустремленности или чем это тогда можно было назвать. И этот человек рвал руками проволоку? Руки Марины были мягкими и покрытыми мукой – может, она лепила пельмени, или вареники, или обваливала в муке рыбку.
– Вы точно ко мне? – спросила она, не протягивая руки (все-таки рыбку, подумала Анна).
– Точно-точно, – ответила Анна. – Вы меня не помните? Меня зовут Анна.
– Не помню, простите, – сказала Марина. – Вы мне, может, напомните?
– Смотрите, – сказала Анна, – я о вас почти все знаю. Например, я знаю, что вы в двенадцать лет сломали палец и полгода не могли играть на флейте. У вас в детстве была собака Цезарь. Ваш дедушка умел шить шляпы, а еще однажды на спор отрезал себе палец на ноге, мизинец. Ваши родители ненавидят музыку. У вас панический страх подавиться, потому что раньше вы всем давились.
Марина выдохнула себе на руки и вся покрылась белой мукой.
– Еще у вас двое детей, – продолжала Анна. – Девочка Маша. И мальчик.
– Так, стоп, – сказала Марина. – У меня один ребенок, и всегда был один. До свидания.
Анна поняла, что на самом деле перелезть через стену нужно именно сейчас.
– Значит, будет еще один, – сообщила она. – В общем, Марина, запомни, пожалуйста, две очень важные вещи. Посмотри на меня. Меня зовут Анна. Это очень важно. Посмотри на меня и запомни на всю жизнь: Анна. И еще одну штуку запомни: чай из рук незнакомцев никогда не пей. Вообще. Это самое главное правило в жизни.
– Ненормальная, – сказала Марина и захлопнула дверь. Пошла к Маше: та спала, ничего не слышала, ну и прекрасно.
Анна же почувствовала себя до неприличия счастливой. Правда, в голове кольнуло: а вдруг Марина все забудет? – но потом в голове кольнуло еще раз, даже больнее: не забудет, ведь ты здесь, и все хорошо, и вы все-таки перелезли, а эти покалывания со временем пройдут.