Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 2013
Сергей Солоух – прозаик, эссеист. Родился в городе Ленинск-Кузнецкий, живет в Кемерове. Окончил Кузбасский политехнический институт.
Автор восьми книг прозы и эссеистики. Лауреат премии имени Ю. Казакова (2003,
2004, 2005), финалист премий «Анти-Букер» (1998,
2000) и «Большая книга» (2011).
Сто десять лет тому назад, 28 октября 1903, в семье преуспевающего лондонского литератора Артура Во родился младший сын, которому при крещении была дана в виде имени буквально библейская комбинация – Адам, Ева и ангел хранитель: Артур Эвелина Св. Иоанн Во (Arthur Evelyn St. John Waugh). Ему суждено было стать человеком, который всей своей жизнью и творчеством упрямо доказывал и доказал, что в наше настоянное на релятивизме и потому бурлящее радикализмом время нет ничего более бунтарского, антиобщественного и революционного, чем консерватизм. Вера в то, что устойчивей и неизменней всего – душевная первооснова человека, именно она, вечно мятущаяся в потемках и незнании, – главный и генетический источник всех людских бед и страданий на земле, а вовсе не социальное неравенство и уж тем более – не половое. Мысль столь несовместимая с доминирующей, всеобщей пошлостью общественного сознания века прошедшего и нынешнего, что ее носитель мог восприниматься и воспринимается только и исключительно как комик. Ну или в конкретном единичном случае – как автор комических романов. С тем же успехом и точностью можно Иеронима Босха, потрясенного и навсегда искалеченного духовной победой дьявольского над божественным в эпоху Реформации, назвать фламандским весельчаком, а его творческое наследие – потешным.
Однако чем еще, кроме игнорирования и непонимания главного по мысли Во мирового конфликта: между христианским (божественным) и варварским (дьявольским), – можно объяснить внушительные тиражи его книг в главной стране победившего варварства – Советском Союзе? Вполне босховская картина какого-то альцгеймера в аду – печатный дом сталинских орлов и красных маршалов «Воениздат», спешащий перевести и выдать на гора «Меч чести» («Sword of Honour») Ивлина Во. Потрясающий своей жестокой и бескомпромиссной оценкой итогов Второй мировой – как колоссального поражения человеческого духа. Христианского. Гай Краучбек, столь символично у Во выступающий в свой крестовый, рыцарский поход против единого и дьявольского – в час объявления о заключении договора о ненападении между Гитлером и Сталиным – и теряющий смысл и цель борьбы в день, когда благодарная Британия шлет святой меч паладинов сокрушительнице Паулюса – безбожной и тоталитарной Москве, столице варваров, которые ничем не лучше таких же, но тевтонских. Как этот взгляд на вещи и на само устройство мира мог быть допущен, позволен, более того, растиражирован в стране, до сих пор готовой обсуждать возможность переименования Волгограда не по имени реки Сары-Су в Царицын, а в Сталинград? Очень легко. Ну, например, вместо написанного у Во: «Россия оккупировала Польшу» («Russia invaded Poland») – в переводе дается совсем просто: «Началась оккупация Польши». И весь немедленно за этим следующий текст мгновенно лишается и смысла, и содержания:
«Но охватившее Гая бурное негодование не встретило никакой поддержки со стороны старых солдат.
– Э, дорогой дружище, нам вполне достаточно собственных хлопот. Не можем же мы воевать со всем миром.
– А зачем тогда воевать вообще? Если единственное, чего мы желаем, это процветание, то даже самое невыгодное соглашение с Гитлером предпочтительнее победы в войне. А если мы уже так заботимся о справедливости, то русские виноваты не меньше немцев».
Мелкие, мышиные движения перекладывающих, но вполне человеческие – то есть людоедские – по сути. Духовное подчищается, физическое выпячивается – и главным в результате оказывается комический эффект, самовзрывающийся унитаз Апторпа. Аборигены съедают Кука. Беспощадный и беспросветный «Меч чести» превращается в легкий и незатейливый романец – «Офицеры и джентльмены»: череду забавных бытовых зарисовок из куртуазной жизни буржуазной армии, перемежающихся тягомотными, пустыми разговорами ни о чем. Если враг не сдается – его употребляют. Самым беспринципным образом, для сиюминутной пользы и с учетом веяний момента. И что? Разве противопоставленный этому тотему без табу, железный в своей твердости и неуступчивости консерватизм, вера и стойкость не кажутся романтикой и чище, и возвышеннее всей байроновской и лермонтовской вместе взятых? И – антиобщественнее?
Кажутся, еще как кажутся. Наверное, поэтому не менее объемная, нежели проза, публицистика Ивлина Во, кстати, однажды пожелавшего, чтобы на воротах его дома было начертано: «industria ditat (hard work pays)» – труд кормит, – на русский ни в годы победившего, ни в годы развитого социализма не переводилась. Слишком уж обнажен главный принцип консерватизма – индивидуализм, всегда лично принимаемое решение и неизменно персональная ответственность за результат. И так уже в самых невинных и ранних из путевых заметок Во «Этикетки» («Labels»). И уже тем более в «Ограблении по закону» («Robbery Under Law»), книге 1939 года о поездке в начавшую в ту пору свой собственный социальный и социалистический эксперимент Мексику. Полевое исследование очень короткого пути, которым радикализм, революционное правосознание и классовая практика приводят христианскую страну (то есть по умолчанию наследующую тысячелетнюю культуру) к дикарству писка дня, молохам Сикейроса и Диего Риверы. Но это содержательная часть, а в вводной, в предисловии, формулируется сам взгляд, подход и принцип рассмотрения:
«Let me, then, warn the reader that I was a
Conservative when I went to
(«Позвольте мне теперь предуведомить читателя, что я был консерватором до моей поездки в Мексику и все, что я увидел, лишь только укрепило мои убеждения. Я уверен, что человек, в силу своей природы, изгнанник и на земле никогда не сможет стать полноценным и полноправным, шанс на обретение душевной чистоты и счастья здесь, под этими небесами, остается все тем же из века в век и не слишком зависит от политических и экономических условий нашего существования, баланс добра и зла вопреки всему и вся стремится к некой средней норме сам по себе, и потому любое оправдание резкой встряски условий нашей жизни исходит из ложных посылок и проповедуется лживыми людьми, а носители интеллектуального коммунизма наших дней восстают против существующего порядка по причинам сугубо личного свойства».)
Человек для писателя-консерватора – «изгнанник и на земле никогда не сможет стать полноценным и полноправным», – точка отчета подчеркнуто христианская, но заключение: «I believe that Art is a natural function of man» («Я верю, что Творчество – естественная функция человека»), – почти автоматически присоединяет, делает консерваторами и всю громадную массу попутчиков христиан – агностиков. Универсализирует формулу. В круг вводит самую многочисленную часть земной популяции и самую продуктивную. Именно для нее, способной творить, не зная даже зачем и почему, в силу «такой естественной организации человеческого организма», консерватизм – устойчивость станка и верстака, исправность уровня и предсказуемость отвеса – главное и непременное условие существования, бытия вообще, а идеи «резкой встряски условий нашей жизни» совершено точно и определенно «исходят из ложных посылок и проповедуются лживыми людьми». Атеистами, всезнайками, то есть, перефразируя другого романиста – вечно желающими блага и вечно совершающими зло. Всякая революция для человека дела и свершения – всего лишь раздражающие своей всеобщностью, бессмысленностью и, главное, протяженностью перебои с подачей тепла, воды и электричества – средств и орудий производства картин, машин, садов и зданий. Того, что остается и передается, а не того, что исчезает.
Между прочим, справедливо и обратное. Нет ничего опаснее для революционеров, чем человек труда, порядка и принципов – естественный консерватор. Не важно, агностик или христианин. И наша собственная русская история тому ярчайший и назидательнейший пример. Что есть весь этот золотой век социалистической вивисекции здесь, у нас, как не один сплошной и, увы, успешный процесс превращения крестьян-собственников в социалистических рабов-люмпенов, естественных носителей радикализма, то есть не производителей и не созидателей? А ведь именно этот аспект большевистского хозяйничанья на одной шестой части суши, как ничто иное, позволяет оценить масштабы той национальной катастрофы, которая постигла нашу собственную страну в результате реализации коммунистических ноу-хау. Стоит только рассмотреть КПД раскрестьянивания. Сам по себе процесс для аграрной страны неизбежный – при переходе к индустриальному обществу, в некотором смысле ее уникальный шанс, за счет кратковременного, в несколько десятков лет, почти безграничного ресурса свободных рук. Именно раскрестьянивание в Англии в XVI веке стало прологом к величайшей промышленной революции, которая привела к многолетнему доминировании этой страны в мире. В нашем веке Япония, Корея в первую очередь за счет этого самого стратегического национального ресурса – возможности массового превращения крестьян в рабочих родили каждый свое «чудо» – умудрились сделать сумасшедшие социально-экономические рывки, прорваться в лидеры мировой экономики, промышленно завоевать мир, теперь то же самое происходит с Китаем. А на что наши марксисты-ленинцы использовали этот разовый и уникальный шанс одной из величайших крестьянских стран мира, известно очень хорошо: на чудовищную по неэффективности и несбалансированности индустриализацию, не только мир не покорившую, но и себя оказавшуюся неспособной содержать, тем более развивать. Получается, товарищи просто и натурально зарыли русское достояние и русский народ в землю. А почему? А потому, что целью была не жизнь, а смерть. Уничтоженье главного врага – консерватора на русской земле. Не потому ли задача вернуть его теперь – важнейшая и актуальнейшая? Восстановить спасительную для общества популяцию. И для этой жизненно важной задачи все средства хороши, даже переименование Сталинградской битвы в Великую битву на Волге. Волга неизменна и бесконечна, а Сталин сдал Царицын Врангелю. Топология великой земли великого народа, живущего в веках, не терпит подобной сиюминутности географических привязок.
Мысль ясная и очевидная, но совершенно и до смешного романтическая, а главное, бесспорно, очевидно и глубоко антиобщественная. В обществе, и по сей день релятивистском, и напоказ и внутренне лишенном принципов, как базовых мировоззренческих, так простых и повседневных, из этих базовых вытекающих –моральных и этических. Обществе легко сочетающем и принимающем кунг-фу, фен-шуй и учкудук в равных долях с коловоротом и Перуном. Обществе безмерно чванливых лузеров, готовых нос держать по любому ветру дня. Советском, иными словами, в позднем своем, логически законченном изводе. Именно в таком, мы, несмотря на все перестройки, достройки и пристройки, до сих пор живем. Прямом наследнике того дикарского, антропофагского, в котором ярчайший по своему антикоммунистическому накалу роман английского католика и консерватора Ивлина Во «Меч чести», благодаря шаманам и колдунам из издательства красных командиров и буденновских стратегов «Воениздат», теряет смысл. Как? А очень просто. В два счета. Самая трагическая и безысходная для крестового похода главного героя, Гая Краучбека, заключительная часть повествования, не просто так и неслучайно озаглавленная «Безоговорочная капитуляция» («Unconditional Surrender»), буквально пережевывается мастерами перевода в чушь с маслом, веселый антибуржуазный водевиль, военную клоунаду с участием безумного империалистического генерала Ритчи-Хука. Откушенным и выброшенным при этом оказывается не больше и не меньше, как основная сюжетная линия, привязанная и увязанная с политическим террором партизан коминтерновского сокола Тито. И робкая мадам Кани, однажды тихо сказавшая навязчивому англичанину:
«Is there any place
that is free
from evil? It is too simple to say that only
the Nazis wanted war. These communists wanted it too. It was the only way in
which they could come to power. Many of my people wanted it, to be revenged on
the Germans, to hasten the creation of the national state. It seems to me that
there was a will to war, a death wish, everywhere. Even good men thought their
private honour would be satisfied by war».
(«А есть ли где-нибудь вообще место, свободное от зла? Ведь это так просто сказать, что одни нацисты хотели войны. Наши коммунисты также ее хотели. Для них это был единственно возможный путь к власти. Да и не только они хотели бы что-то с этих немцев получить, хотя бы для того, чтобы создать свое национальное государство. Мне кажется, тут какое-то всеобщее стремление к войне, жажда погибели. Даже хорошие, простые люди вдруг стали думать, что могут выиграть от нее».)
Но расстрелянная вместе с мужем не за эту никому не ведомую откровенность и, вообще, разговоры с союзным офицером, а за неопровержимое свидетельство предательства – пару идеологически неверных журналов. Иллюстрированного барахла с берегов дружественной Атлантики, пачку которых дурачок-офицер оставил, уезжая, на ее крыльце. Думал, всего лишь мода, стиль наступающих победных дней, счастья освобождения, – нет, оказалось пуля. Поражающая наповал.
Зубастые язычники на марше. Тюк
прямо в темя, и нету Кука. Но ужас не в том, что так
было, а в том, что так, в общем-то, и осталось. По-прежнему можно все. Не иметь
принципов, не иметь убеждений, а лишь одно чутье, революционное правосознание,
какое бы этому синониму беспринципности ни придумывали текущее и в духе времени
название. Политкорректность или феминизм. Радикализм на марше уже вторую сотню
лет. Наверное поэтому так хочется повторять, повторять
и цитировать слова писателя, родившегося сто десять лет тому назад, пусть и не
ровесника начала, но современника расцвета и победы этой тенденции – не знать
узды, не знать межи, – писателя, всей своей жизнью доказывавшего и доказавшего,
что в мире, которым правят кухарки, обвенчанные поголовно с революционерами,
нет ничего более байроновского и лермонтовского, чем
строгий и неуступчивый консерватизм. Верность как
слову, так и делу. Вот, например, все то же
«Ограбление по закону». Теперь заключение:
«A conservative is not merely an obstructionist
who wishes to resist the introduction of novelties; nor is he, as was assumed
by most 19th-century parliamentarians, a brake to frivolous experiment. He has
positive work to do, whose value is particularly emphasized by the plight of
(«Консерватор – это вовсе не обыкновенный обструкционист, все помыслы которого не идут дальше желания препятствовать нововведениям, не является он, как это представлялось парламентариям 19 века, всего лишь шлагбаумом на пути фривольного эксперимента. У консерватора – вполне позитивная задача, ценность которой только подчеркивается судьбой Мексики. Цивилизацию никто не спасет, кроме нее самой. Она же под атакой день за днем, и потому требуется огромное усилие всех цивилизованных людей, чтобы сохранять ее саму. Преступные идеи и преступные классы неотделимы от любого общества, и не случайно первый акт любой революции, и фигурально и буквально, – открытие ворот тюрем. Варварство неодолимо, в соответствующих обстоятельствах вполне законопослушные мужчины и женщины способны совершать самые чудовищные из мыслимых зверств. Ужас в том, что опасность исходит не от обычных уличных хулиганов, а от каждого из нас, все мы – потенциальные новобранцы анархии. Именно потому, что бесконечные и неослабевающие усилия требуются для сохранения покоя и мира в обществе, только самую малую долю общественной энергии позволено использовать на эксперименты, какими бы благотворными они ни казались. Если же тюрьма сознания распахивается настежь – вакханалия неизбежна».)
Что к этому добавить? Ни один камень в горах не может и не должен быть сдвинут с места, тем более брошен, по прихоти идущего. Потому что он раздражен, или в приятном возбуждении, или поэт, пишущий прозой. Результатом внезапного желания выпустить пар, свистнуть или крикнуть во всю глотку, секундной прихоти порвать с обыденностью может быть катастрофа вселенского масштаба и размаха. Крах частный и общий. Идейный, социальный и экономический. Нужно сдерживать себя. Надо быть консерватором.
А, впрочем, лично мне ближе иной, вполне гуманитарный аспект консерватизма. Не связанный ни с красными, ни с белыми, а лишь с одним, отдельно взятым человеком. Меня успокаивает и обнадеживает отправная посылка и краеугольный камень консерватизма – убежденность в неизбежности и неизбывности неравноправия в обществе и жизни. А это, в свою очередь, обещает неизбежность и неизбывность в обществе таких прекрасных чувств, как жалось, милосердие, сочувствие, самопожертвование и любовь. А в обществе равных, которое рисуют впереди иные, такие радикальные и прогрессивные на вид доктрины, в босховском виварии, никто никому не обязан, и если кто-то оказался под стрелой, то так ему и надо. Сам виноват.
Такого не хочу.