(Антон Понизовский. Обращение в слух)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 10, 2013
Сергей Оробий – критик, литературовед. Родился и живет в
Благовещенске. Кандидат филологических наук, доцент Благовещенского
государственного педагогического университета. Автор монографий «”Бесконечный
тупик” Дмитрия Галковского: структура, идеология,
контекст» (2010) и «“Вавилонская башня” Михаила Шишкина: опыт модернизации
русской прозы» (2011).
АНТОН ПОНИЗОВСКИЙ. ОБРАЩЕНИЕ В СЛУХ. – СПБ.: ЛЕНИЗДАТ, 2013.
На эту книгу критики откликались охотнее, чем на новый роман Пелевина, щедро называя ее «настоящим ”Русским Романом”» (Л. Данилкин), «огромным прорывом» (В. Каплан) и «самым значительным» современным «романом идей» (С. Костырко). Успех довершило создание отдельного сайта, целиком посвященного книге Понизовского.
В маленькой швейцарской деревне волею случая – из-за исландского вулкана не летают самолеты – застряла компания русских: аспирант Федя, девушка Леля и супруги Белявские. От скуки они слушают «свободные нарративы» жителей современной России, которые Федя записал на пленку для своего научного руководителя, антрополога. Рассказы эти проникновенны, тоскливы, ужасны, обыденны – словом, загадочная русская душа во всей своей широте. Обсуждением сего феномена Федя с друзьями и занимаются в свободное время, вслушиваясь в истории: «Вы себя слышите? И Достоевского заодно? “Богоносец” и “драгоценный алмаз”, “просияет” и “воссияет”, а конкретно, сию минуту, сейчас – никого! Поэтому и летите вы на телеге, чтобы все лица сливались в неразличимые пятна. Потому что стоит в одно-единственное лицо вглядеться – сразу лезут полуботинки за девять рублей!»
Слышат они в этих историях разное: «Если русские – дети… то, значит, страдания русских – это страдания детей?» (Федя), «У вас с Достоевским всегда: пока абстрактно – ах русский народ богоносец! А как конкретно – так баба с говядиной!» (Белявский, успешный бизнесмен), «А чем вам не нравится баба с говядиной? … Это вы все пытаетесь быть другими, а они все – равны себе, они классные, они живые…» (Леля).
Спор швейцарской компании – классический интеллигентский дискурс без начала и конца, медленный, старомодный, с многочисленными ссылками на русскую классику и исторические аналогии…
Не всем критикам такое художественное решение оказалось близко. Разброс мнений можно представить через полярные отклики Льва Данилкина и Мартына Ганина. Первый разыскал Понизовского и подробно расспросил про обстоятельства написания книги, не забыв подчеркнуть ее масштаб: «романы о “тайне русской души” и страдании, как и сто лет назад, производятся в России регулярно; чтобы войти на этот рынок, автору-новичку нужно как следует поработать локтями – и изобрести нечто экстраординарное. В “Обращении в слух” это условие соблюдено» («Афиша»). Второй опубликовал в высшей степени скептический разбор, назвав «Обращение» «плоским шаржем на один из лучших современных русских романов» – «Венерин волос» Шишкина (Colta.ru).
Главные претензии к Понизовскому – в оригинальности его художественного решения. Швейцария, чужие разговоры, чьи-то истории, достоевщина, загадочная русская душа – «все это было, было». Где?
Интертексты «Обращения в слух» прямо-таки очевидны. Опция «Достоевский» включена по умолчанию; что до современной литературы, то здесь дело не только в «Венерином волосе» с его Толмачом, выслушивающем в «министерстве обороны швейцарского рая» душераздирающие истории беженцев. В конце концов, и Шишкина в свое время пытались обвинить в плагиате на основании фабульного сходства «Венерина волоса» с романом Михаила Гиголашвили «Толмач», так что у аспиранта Феди солидное генеалогическое древо.
Еще один роман, который в связи с Понизовским нельзя не вспомнить, – недавний «Захват Московии», автором которого является… да-да, опять Гиголашвили. Студент-лингвист (!) Манфред Боммель («Фредя»!) приезжает в Москву попрактиковаться в великом и могучем – и сразу же попадает в водоворот головокружительных событий, нелепых, страшных, но чаще всего – страшно смешных. Таксисты, киоскеры, ветераны, проститутки и, наконец, зловещий полковник Майсурадзе – каждый из этих спутников наивного студента вносит в его рациональную картину мира существенные коррективы. Вдобавок этот Фредя – потомок Генриха Штадена, служившего у Грозного в опричниках; время от времени дневник Фреди перемежается выдержками из записок его предка – читатель в финале сам сможет сделать вывод, насколько изменилась пресловутая «русская душа» за 500 лет.
Ну а Лев Данилкин среди предшественников Понизовского называет – кроме шуток – «Незнайку» Николая Носова: «В конце концов ему пришла в голову, по существу, та же (светлая) мысль, что носовскому писателю Смекайле. Ну вы помните, в “Незнайке”: “Я могу поставить бормотограф в любой квартире, и он запишет все, о чем говорят. Мне останется только переписать – вот вам повесть или даже роман”…».
В художественном отношении Понизовский, разумеется, уступает и Шишкину, и Гиголашвили: швейцарские диалоги ходульны, тенденциозны, характеры Феди и его друзей утрированы. В чем, однако, Понизовского упрекнуть нельзя, так это в эксклюзивности предложенного материала. Он ведь не придумал все эти истории – они рассказаны реальными людьми на Замоскворецком рынке.
Соединением документального и художественного сегодня, конечно, уже никого не удивишь. Даже если писатель намерен не отступаться от «правды жизни», он излагает события так, как их запомнил, а не так, как они протекали в действительности. Вариантов обыгрывания границ между вымыслом и правдой – множество, от эссеистики Гениса до сетевых дневников Гришковца, от «Бездумного былого» Гандлевского до «Фото как хокку» Акунина. По всей видимости, это вообще перспективная техника для литературы, дрейфующей сейчас в сферу «блогописи» и «живожурнальной» стилистики. К тому же у Понизовского обнаруживается прямой предшественник – британский писатель Ален де Боттон («Интимные подробности», «Динамика романтизма»), который в 2009 году провел неделю за регистрационной стойкой в аэропорту Хитроу, изучая устройство самого загруженного аэропорта Британии и беседуя с его обитателями – от пилотов и диспетчеров до случайных попутчиков; итогом стала книга «Неделя в аэропорту».
Как ни доказывай вторичность «швейцарской» линии, сколько ни подсчитывай интертексты – читать «Обращение в слух» от этого не станет проще, фактура не та. В художественном смысле это, безусловно, вторичный роман – а, впрочем, роман ли? Скорее литературное «реалити-шоу»[1], демонстрация невымышленных историй с непридуманной драматургией – Понизовский ведь недаром профессиональный телевизионщик, придумавший пару десятков телепрограмм. Не будь этих швейцарских диспутов, рыночные истории можно было бы показывать/печатать в качестве еженедельного приложения под названием, допустим, «Проза жизни».
«Обращение в слух» – не тот роман, к которому читатель обратится в поисках художественных изысков или острых сюжетных перипетий. Но в истории новейшей литературы эта книга останется, как осталась в истории XIX века «Что делать?» Чернышевского. С современным русским романом ведь происходит любопытная вещь: после нескольких лет успешного освоения тонкой модернистской техники он возвращается к привычной аввакумовско-солженицынской «идейности». «Русский интеллигентский роман» – понятие не вполне научное (как, к примеру, и «деревенская проза»), но в данном случае годится именно оно. Соединив откровенную тенденциозность с сокровенной прозой жизни, Понизовский дал схему «интеллигентского русского романа», вывел его формулу: вот «многострадальный русский народ» с его жуткими историями, пьянством, дедовщиной, бедностью – а вот «интеллигенция» с ее Достоевским, историософией и вечными разговорами.
В том-то и дело, что здесь Понизовский не одинок. Вспомним Максима Кантора, сначала вызвавшего волну возмущений своими статусами в «Фэйсбуке», а затем опубликовавшего «Красный свет» – роман, к которому можно предъявить серьезные эстетические претензии. Вспомним и многочисленные ламентации Дмитрия Быкова, утверждающего, что «во всех новых русских романах, от реалистичнейших до фэнтезийных, белая лента сделалась красной нитью» («Московские новости»). Вспомним и прокламации Захара Прилепина, включая прошлогоднее «Письмо товарищу Сталину».
В чем причина публицистического обострения отечественной словесности: виной ли тому протестные настроения последних лет или пресловутая цикличность русской истории с ее неизбежной повторяемостью – были Тургеневы и Достоевские, настанут и Писаревы с Добролюбовыми? Судить об этом, как говаривал Козьма Прутков, не настала история.
Так стоит ли сетовать на то, что у нас появился еще один большой-роман-о-русской-душе – странный, исповедальный, полифонический, какой угодно – и, кстати, с неплохим экспортным потенциалом? Похоже, Понизовский сумел оживить ту самую романную матрицу, которая столь привычна русскому читателю и доступна читателю иностранному: опять «Достоевский», вновь «народ-богоносец», вечные споры «о главном», гротескные персонажи, тенденциозность, надрыв. Вряд ли «Обращению в слух» можно выдать те же авансы, что в свое время выдавались «Венерину волосу» Шишкина, «Матиссу» Иличевского или «Побегу куманики» Лены Элтанг – нет, это не опыт «универсальной истории» (Шишкин), не стилистическая лаборатория (Иличевский), не утонченная художественная игра в Борхеса (Элтанг). Словом, это не переход к новой форме романа, а напротив, возврат в обжитое эстетическое пространство «русского дискурса». Но именно поэтому книга и привлекла внимание критиков: роман Понизовского ценен именно традиционностью содержания, которая для русского читателя, оказывается, важнее, чем сравнительное новаторство формы. Что ж, в литературе возможен и такой путь – не только из архаистов в новаторы (случай Шишкина, соединившего тургеневский слог с джойсовской техникой), но и из новаторов в архаисты.
______________
[1] Аналогия с реалити-шоу подсказана в устной беседе Аленой Маркович, за что автор ей очень признателен.