Опубликовано в журнале Октябрь, номер 1, 2013
Карен СТЕПАНЯН
Выбрать действительность
Что меня сильнее всего задело в глубоком и проблемном отклике О. Бугославской на обсуждаемые сегодня книги – это упрек в отношении христиан – в недостатке мужества. Каждый всерьез верующий человек выходит на прямой диалог с Творцом всего сущего, обращаясь к Нему «на Ты», находится в постоянном предстоянии Ему. Более того, понимает, сколь многое зависит от личного поведения – «внешнего» и «внутреннего» (мыслей и желаний) – не только в его судьбе, но, что важнее, в судьбах всех окружающих (потому что все люди на Земле – одно Тело, чем и объясняется, почему за грехи наши страдают другие). При этом Господь никогда не подсказывает очевидно, как поступить (т.е. не приказывает). Это ли не жизнь, требующая не только постоянной готовности к риску (как считает немецкий богослов Г. Кюнг), но и подлинного мужества? «В вас должны быть те же чувствования, какие и во Христе Иисусе», – говорит апостол всем христианам. Вот задача! Попробуйте выполнить ее хотя бы в час пик в вагоне метро. У кого-то предстояние перед Богом порождает страх наказания[1], у кого-то (а часто это совмещается) – боязнь огорчить Отца, Который так много для тебя сделал и делает. В последнем случае вовсе не обязательно быть преуспевающим и по-земному счастливым человеком: вспомним диалог Раскольникова и Сони, когда на его вопрос, что же Бог делает для нее за ее молитвы и безоглядную веру, она отвечает: «Все делает». И это звучит так, что больше вопросов не возникает.
Со стороны может показаться, что люди, приходящие в храм и там обещающие на каждой литургии: «сами себя и друг друга и весь живот наш Христу Богу предадим», – снимают с себя всякую ответственность и перекладывают ее на Бога. Это я к тому, что взгляды на религиозное мировосприятие извне и изнутри – сильно различаются[2]. Именно потому споры по вопросам веры имеют смысл только в одном аспекте: попытаться разъяснить свое видение мира друг другу, а также читающим и/или слушающим. Это относится и к центральным темам обсуждаемых книг: дети, вера и Церковь, передача заветов от одного поколения к другому.
В «Дневнике писателя» (статьи из которого можно печатать в сегодняшних газетах, и, если снять подпись, мало кто догадается, что написаны они не «в номер») Достоевский уделял много внимания проблемам отцов и детей. Тогдашнее время было очень похоже на нынешнее. Отмена крепостного права, либеральные реформы Александра II имели немало общего с нашей перестройкой. И тогда, как и ныне, по грустному наблюдению Достоевского, происходило «странное дело: мрачные нравственные стороны прежнего порядка… не только не отошли с уничтожением крепостного быта, но как бы усилились, развились и умножились; тогда как из хороших нравственных сторон прежнего быта, которые все же были, почти ничего не осталось». Шло быстрое имущественное расслоение в обществе, утвердились культ «денежного мешка», мода на отрицание всяких нравственных норм и каких-либо положительных идеалов. Вот и Е. Ямбург к главным признакам нынешней духовной болезни относит «полное отрицание идеалов, тотальный скептицизм и разъединяющую душу иронию, эскапизм».
Сейчас колоссальный духовный вакуум, образовавшийся в нашем обществе после событий последнего полувека, начинает все более заполнять религия. Казалось бы, только радоваться этому – но нет, тревог, опасений и разлада в обществе возврат к вере породил не меньше, если не больше, нежели крах советской власти и все последующие политические события. В чем здесь дело? В том ли, как считает протоиерей Алексей Уминский, что «мир, желающий стать нехристианским, становится антихристианским» (говорю здесь и далее именно о христианстве, потому что именно тут сходится большинство противостояний нынешнего времени; не заметил – может, в том моя вина, – чтобы столько споров по поводу возвращения к вере происходило в мусульманской, иудейской или буддийской среде – или по отношению к этим вероисповеданиям)? Думается, нет – противостояние христианского и секулярного миров было достаточно напряженным на протяжении последних пяти веков. Но теперь все стало более наглядным, пожалуй. Это относится и к нашей сегодняшней теме.
Поставлю сразу главный вопрос: возможно ли сейчас воспитать в детях высокие моральные принципы – ответственность, честность, способность противостоять искушениям века сего, патриотизм, альтруизм, чувство долга перед родителями и страной – вне религии? Убежден, что нет. Сознаю, что рискую вызвать непонимание, а то и гнев немалого числа читателей. Но давайте рассудим. Если жизнь человека конечна и он бесследно уходит в Ничто, то какие доводы можно привести юному человеку против того, что надо, невзирая ни на какие моральные принципы, получить в этот короткий срок от жизни все? Стыд? Чего ради мне стыдиться тех «непродвинутых», кто еще твердит про какие-то устаревшие, как «Домострой», моральные нормы? Да и найду я себе общество подобных по духу людей, перед которыми не надо будет стыдиться. Угрызения совести? Однако «совесть есть судящий во мне Бог», – писал Достоевский, и точнее определить невозможно. Ведь если человек произошел от обезьяны и, как вообще все живое, подчиняется дарвиновскому закону естественного отбора, откуда в нем эти странные вещи – душа, бескорыстная любовь, совесть? Р. Докинз в своей нашумевшей книге «Бог как иллюзия» называет это «ошибкой» в эволюционной системе, возникшей, возможно, вследствие того, что забота сильных о слабых была необходима для выживания первобытных племен. Но тогда что мешает объявить это атавизмом, смешным в применении к современности, и согласиться с максимой, предлагаемой для людей чертом из «Братьев Карамазовых»: «Совесть! Что совесть? Я сам ее делаю. Зачем же я мучаюсь? По привычке. По всемирной человеческой привычке за семь тысяч лет. Так отвыкнем и будем боги»? Изворотливый человеческий ум способен найти оправдание любому поступку, если человек не осознает, что на него сейчас смотрит Христос – тем взглядом, которым Он смотрел на апостола Петра после того, как пропел петух, и который заставил Петра заплакать и тем спастись. Когда Христос говорил: «Я пришел призвать не праведников, а грешников к покаянию», – это ведь не значило, что праведники могли обойтись без Него. Это значило лишь, что только осознающий свои грехи человек может встретиться с Богом.
Встает и еще более жесткий вопрос. Человек, в материалистическом понимании, рождается для того, чтобы есть, пить, спать, кратко вкусить других плотских радостей, болеть и умереть. Как же, скажут, – а еще испытать любовь (но подлинная любовь есть родство душ – предмета, для материалиста не существующего, а для прагматика – тем более, к тому же тут еще и бремя), порадоваться детям (но их ожидает та же участь), порадоваться природе (неописуемую красоту которой неизвестно, кто создал, – именно ее законы обрекают тебя на смерть), созданиям высокого искусства (но почти все творцы его были верующими), результатам своего труда на благо человечества (но и он через какое-то время может погибнуть, если нет Божьего промысла и всем управляет случай). Ну не насмешка ли это над людьми, длящаяся из поколение в поколение? Именно так считали наиболее сильные атеистические умы. А самые отчаянные из них, не желая униженно выносить эту насмешку «темной и косной природы» над собой, добровольно уходили из жизни, желая хоть так оказать сопротивление. «Вера в бессмертие души человеческой… есть единственный источник жизни на земле», – делает отсюда вывод Достоевский.
Весной этого года по России прокатилась буквально волна подростковых самоубийств. Конечно, не стану предполагать, что каждый раз этому предшествовали такие же «достоевские» размышления. Вспомню только, что в пореформенную эпоху ХIХ века число самоубийств среди юношества тоже резко возросло. Главную причину Достоевский видел в утрате молодежью даже представлений о «высшем смысле жизни», в потере «высшего идеала существования» в душе их, в страшном давлении «прогрессивных» материалистических идей, не дающих душе ни шанса в противостоянии суровым жизненным испытаниям. «Душа не вынесла… материальности», – писал он об одной такой трагической смерти молодой девушки, дочери Герцена (имея в виду, что в момент переживаемого ею тяжелого эмоционального кризиса ей не помогли внушаемые с детства «передовые» атеистические идеи). А сейчас к этому добавился и аналог «материальности» – виртуальность: обе представляют собой неодухотворенные фантомы, в особо тяжкие минуты окружающие человека (особенно неокрепшее юное сознание) глухой безвыходной стеной. А еще, добавлял Достоевский, проблема в том, что нет сейчас у детей духовной опоры в родителях, ибо сами «современные отцы» «утратили целое, потеряли общее, разбились по частям; соединились лишь в отрицательном», тогда как «дар одно худое видеть» – не «доблесть», а «одна лишь подлость»; «великой мысли нет (утратилась она), великой веры нет в их сердцах в такую мысль».
По поводу ухода из жизни дочери Герцена Достоевский делает и еще одно глубокое замечание: «И вот что для отца было жизнью и источником мысли и сознания, для дочери обратилось в смерть». Писатель имел в виду те самые «передовые» идеи, пропагандистом которых был Герцен. Но мне хотелось бы повернуть эту мысль немного по-другому, возвращаясь к утверждению О. Бугославской, что в советские времена люди были уж не менее нравственны, чем сегодня. «Если человек отказывается от Бога… он отказывается от человечества в себе, выстраивая свое поведение на уровне высокоразвитого животного», – пишет протоиерей Алексей Уминский. Не всегда было так.
Тот великий перелом, что произошел у нас в 1917 году, меньше всего (по сути, а не по замыслам теоретиков-организаторов) являлся марксистской социалистической революцией. То была попытка реализации веками лелеемой народом мечты о Белом Царстве, Беловодье, мечты об обретении-построении рая на земле. Именно тогда, в связи с этой коренной подменой, произошли в нашей стране подмены и других понятий: иллюзия того, что только сейчас, лишив основные моральные постулаты их религиозной основы, им вернули подлинную ценность. Однако сохранившиеся от Православия нравственные устои оставались прежними и питали народ еще долгое время (кто-то следовал им осознано – не случайно по итогам переписи 1937 года более половины населения страны – и это в условиях тех лет! – объявили себя верующими; а многие – подсознательно). Именно высокая, христианская в своей основе идея – «нет больше той любви, как если кто положит душу свою за други своя», – вела людей в первые десятилетия после Октября и помогла выстоять в страшной Отечественной войне. Потом, в период «оттепели», возникла новая высокая идея – вернуться к тем полувековой давности идеалам, что были, казалось, искажены практикой. Когда и эта идея закономерно сошла на нет, она еще питала по инерции многих из нашего поколения, и внерелигиозные люди нередко являли собой образцы нравственности (вот и О. Бугославская, которая в 1980-х – начале 1990-х годов была еще девочкой, помнит это; об этом пишет и протоиерей Алексей, который, видимо, старше Ольги и младше меня).
Времена изменились. Нынешние поколения россиян живут на юру, на холодных безыллюзионных ветрах. И рассуждениями о том, что вести себя нравственно необходимо, потому что так надо, их уже не убедишь. «Мы без всякого религиозного воспитания и в наше время растим (вырастили) замечательных детей», – скажут мне. Слава Богу, – отвечу я, но ведь им предстоит долгая жизнь, исполненная всевозможных искусов, большая часть которых нам самим, возможно, и не снилась. Вспомним, как в «Сне смешного человека» прекрасных, добрых, преисполненных любви друг к другу и к миру жителей «солнечной» планеты развратил и довел до всеобщего безумия маленький петербургский чиновник – только потому, что у них не было опыта осознания греха и противостояния ему.
В связи с введением в школе преподавания основ православной, мусульманской, иудейской и буддийской культур возникают вопросы: а) не послужит ли это разделению юного поколения по мировоззренческому и национальному признакам (этого опасается Е. Ямбург, и с ним солидарны многие сегодня) и б) не приведет ли это – в случае неквалифицированного преподавания – напротив, к отторжению детей от религии? По моему мнению, не послужит и не приведет. Если преподаваться это будет как историко-культурный предмет (история возникновения основ того или иного учения, его роль в жизни и культуре страны и мира, не скрывая и искажений его людьми), а не как религиозно-агитационный, то вызовет не больше отторжения, чем физика с математикой. Разве правильно, что получивший образование человек не будет знать толком, на чем основана вся история и культура его народа и страны? Что же касается разделения, то оно уже существует, никуда от него не уйти, оно будет неизбежно нарастать с усилением иммиграционных процессов – и, напротив, на таких уроках можно будет объяснить, что существуют и другие вероисповедания и что в основе каждого из них лежит любовь и уважение к другим, иначе это не вера, а духовное извращение.
Что же касается собственно религиозного воспитания детей (и взрослых) – о том, как не втиснуть это в идеологическую или только обрядовую систему, как избавиться от дурного страха перед миром, который во зле лежит (исключительно по нашим грехам, искажающим прекрасное Божье творение и человеческую природу) – много замечательных советов в книгах протоиерея Алексея Уминского[3]. Очень важен один из его выводов: «Думаю, что всем нам еще только предстоит стать христианами». Мне особенно нравится в его книгах то, что автор не призывает отказываться ни от чего доброго, что есть в мире и в так называемой светской культуре (хотя в чистом виде таковой не существует, ибо вся настоящая культура порождена культом и помнит о своей основе). Хотя и призывает не забывать о различении духов. В этой связи не могу не поспорить с Ямбургом, который, возмущаясь неприятием некоторыми верующими «Мастера и Маргариты», ссылается на мнение о. Александра Меня: это «не трактовка, не интерпретация» Евангелия, Булгакова «прежде всего интересовала тема человека, “умывающего руки”». Но так можем рассуждать мы, профессиональные богословы и историки литературы, а представим себе ребенка, который, не зная Евангелия (да даже и зная), прочтет столь мастерски изложенную «историю» Христа и действий Добра и Зла в мире. Призываю не к запретам, а к размышлению: тут необходим непростой комментарий, а как это сделать, если по поводу внутреннего сюжета булгаковского романа даже у профессионалов мнения диаметрально расходятся?
Сказанное относится к одной из сквозных тем обсуждаемых книг протоиерея Алексея: он постоянно призывает не делить окружающих на «своих» и «чужих», хотя и признает, что такой путь очень сложен и «порой даже небезопасен». Чем небезопасен – не говорит, но догадаться несложно, и это отнюдь не опасность оказаться «чужим среди своих» (сие не так страшно), а вот – предать на таком пути свои идеалы. Порой даже хочется поспорить с автором – например, там, где он говорит, что следующему за Христом становится не важна всякая «борьба с еретиками». Ох, какая же это трудная ныне проблема, требующая согласования разума и чувств, сознания и подсознания!
В очень содержательной, полной замечательных педагогических наблюдений и находок книге Ямбурга «Школа и ее окрестности» автор всячески ратует за консолидацию нашего общества – и кто же из по-настоящему радеющих о судьбах нашей страны, терзаемой все углубляющимся расколом между правыми и левыми, верующими и атеистами, столицами и провинцией и т.п. – не поддержит его в этом? Но в то же время он и сам вроде бы склонен принять разрыв между интеллигенцией и народом, между интересами частного человека и интересами страны и государства. В 1980-е годы в беседе с польскими коллегами он говорит, что «в польском обществе, в отличие от советского, отсутствует пропасть, разделяющая высоких интеллектуалов и массу простых людей» (ну вот откуда такие мысли даже у умнейших и благороднейших сограждан наших?). Утверждает: «Л.Н. Толстой был прав, когда писал: настоящая жизнь есть жизнь частная».
Как совместить свободу и ответственность человека, индивидуализм и коллективизм – Ямбург постоянно возвращается к этой проблеме. Между тем ответ дал полтора века назад Достоевский: «Высочайшее употребление, которое может сделать человек из своей личности, из полноты развития своего я, – это как бы уничтожить это я, отдать его целиком всем и каждому безраздельно и беззаветно. И это величайшее счастие».
«Мифопоэтическое сознание… является массовым», а «аналитическое мышление… доступно не всем», – пишет Ямбург. Но, во-первых, как знают историки и философы, именно «мифопоэтическому мышлению» доступны такие тайны бытия, которых никогда не достигнет сознание «аналитическое», во-вторых и в главных: кто поручится, что носители «аналитического сознания» так же не ориентируются на мифы – только другие? Ямбург вообще часто говорит о «коллективных мифах прошлого» и склонен вроде бы даже согласиться с одной из любимых мыслей писателя и публициста А. Мелихова – все высокие представления народов о себе являются лишь иллюзиями, которые помогают людям жить. Автор книги утверждает: «Все без исключения народы живут грезами и коллективными фантомами. Тронь одну иллюзию – посыплются все остальные». Но что это за «мифы» и «фантомы» применительно к нашей стране – не говорит, кроме замечания, со ссылкой на В. Ключевского: жития святых столь же похожи на их биографию, как икона на портрет. Но именно икона и передает истинный облик человека – другое дело, что не с каждого пишут икону. «Без связующей, общей, нравственной и гражданской идеи нельзя взрастить поколение», – писал Достоевский. Только такая идея может защитить молодое поколение от всех, желающих использовать его в своих целях (постепенная утрата подобной идеи и привела в свое время к катастрофе 1917 года). Всецело солидаризуюсь в этой связи с мыслью Ямбурга (чрезвычайно актуальной сегодня!): «Свобода, дарованная волкам, оборачивается смертью для овец».
Потому же не могу принять согласие автора «Школы…» с мыслью Г. Померанца о том, что «стиль полемики важнее предмета полемики» (помнится, философ формулировал это несколько иначе: в споре «как» важнее, нежели «о чем»). Но ведь людьми, которые не ощущают единства друг с другом, для которых не столь важно, о чем полемика вокруг главных истин бытия, очень легко манипулировать и даже расправиться с ними по одиночке, разве нет? Сам же Ямбург приводит замечательную мысль Ю.А. Айхенвальда: «Человеческая свобода состоит не в том, чтобы выбрать поступок, а прежде всего в том, чтобы выбрать действительность». Но чтобы выбрать действительность, надо знать, на чем эта действительность основана.
∙