Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 1, 2013
Анатолий Гладилин родился
в Москве, учился в Литературном институте, работал в газете “Московский комсомолец”, редактором киностудии им. М. Горького. Уже первая публикация принесла ему громкую известность, сделав одним из самых известных писателей периода “оттепели”. В 1976 году, после открытого выступления против суда над А.Синявским и Ю.Даниэлем и публикации за рубежом романа “Прогноз на завтра”, был вынужден эмигрировать из страны. С тех пор живет в Париже, где работал на радио “Свобода” и “Немецкая волна”. Автор более двадцати книг прозы, выходивших как на русском, так и на других языках.
Анатолий Гладилин
Лодочник
рассказ
…денег у него бывает много, и достаются они ему легко.
Моста поблизости нет, и… перевозит всех, беря за перевоз по рублю, а в раздражении – и по два.
Работа… легкая, стариковская, развратила, избаловала его окончательно.
Юрий Казаков. Трали-вали
Две молодые женщины сидели на открытой веранде кафе-ресторана и вели заинтересованный разговор.
Только француженки тонко чувствуют разницу между рабоче-крестьянским общепитом, разрекламированным макдо-суши-пиц-балаганом, где кучкуется городской сброд плюс глупые интуристы, и настоящими модными заведениями. И ведут себя соответственно. Посмотрите на них, когда они беседуют за столиками уличного кафе. В ясный летний день мамзели и мадамы, решительно игнорируя окружающих, заголяются до предела, получая за те же деньги киш лорен[1], солнечную ванну и кофе со сливками. Но вот они попадают в модную столовку. Они знают, что на них устремлены взгляды публики (благо окна французских ресторанов никогда не завешиваются), любопытствующей, кто же завсегдатаи этого избранного заведения, и каждый их жест, посадка, мимика точны и отрепетированы, как на сцене Московского художественного академического театра.
Однажды вечером я буквально прилип к окну модной парижской забегаловки. Вроде бы скучное зрелище. Мадам ужинала в одиночестве. Некрасивая, костлявая, немолодая. Заправив салфетку, как на королевском приеме, гвардейски выпрямив спину, она изящными аристократическими движениями резала что-то в своей тарелке и крохотными порциями отправляла в рот. Проглотив, делала паузу, не косилась по сторонам, не предлагала публике разделить ее восторг, но на лице ее расплывалось блаженство. Изредка мадам подливала в свой бокал что-то бесцветное из маленькой бутылки – глоток, сдержанная гримаса удовлетворения.
“Боже мой, – подумал я, – какой небесный напиток она пьет? Какую райскую пищу вкушает? Блины с черной икрой? Непохоже. Морские гребешки на легком пару в соусе с трюфелями? Запеченного голубя с теплыми весенними салатами? Так умру дураком и не узнаю”.
Твердым шагом я вошел в ресторан, сказал вежливому метрдотелю, что мой немецкий издатель назначил мне здесь рандеву, и, близоруко щурясь, отправился вдоль столиков, как будто и вправду разыскивая проклятого фрица.
Поравнялся с загадочной незнакомкой. На ее столике стояла маленькая бутылка Е
vian, а на тарелке еще оставалась половина порции обыкновенного зеленого салата с сушеными тараканами.Каюсь, может, я действительно не разглядел. Может, это были какие-нибудь орешки или бобы. Пристально разглядывать было бы неприлично с моей стороны.
Выскочив на улицу, я мысленно поаплодировал. Прекрасный театр одного актера.
Ладно, пардон за лирическое отступление.
Итак, две молодые женщины сидели и вели. Ремесло требует описать их внешность и одежду. Одежда – безусловно от. Внешность… лучше процитирую классика: одна была ДПП – т.е. Дама Просто Приятная, другая ДПВО – т.е. Дама Приятная во Всех Отношениях. Причем персонажи Гоголя были явно постарше. А на этих, хоть и не совсем юных, созданий открыл рот французский лицеист.
Нынешние французские мальчики избалованы. Их бесшабашные одноклассницы дают им в школьных туалетах и на лестницах. Казалось бы, объелся шестнадцатилетними. И тем не менее на его веснушчатой бесхитростной рожице открытым текстом читалось: “Вот это бабы! Вот это класс! Да только не для нас”.
Во времена моей московской молодости говорили: “Женщины делятся на три категории: “дам”, “не дам”, “дам, но не вам””.
Бесспорно, прелестницы, сидящие на открытой веранде, принадлежали к третьей.
Обе птички были высокого полета и все друг про друга знали. Или почти. Одной покровительствовал российский миллиардер, другой – колумбийский наркобарон, выбившийся в сенаторы, то есть тамошней юстиции уже не по зубам. Но так как богатые покровители обросли многочисленными семьями и сворой родственников, плюс заботы по бизнесу, то с нашими птичками общались нечасто. Скажем, не так часто, как нашим пташкам хотелось. Разумеется, их вызывали на экзотические острова, в пятизвездные отели, на международно прославленные “бичи” и “коты”, на круизы на яхтах. Птички были в постоянной боевой готовности нестись на крыльях любви (т.е. в салонах бизнес-класса) куда-нибудь в Лондон, Нью-Йорк или Сингапур, где в аэропортах их встречали “мерсы” с шоферами и начиналась веселая светская кутерьма. Французские провинциалочки ничем не уступали местным звездным вертихвосткам, смотрелись на уровне. Влюбленные гранды выполняли их малейшие капризы, казалось, счастливой музыке не будет конца, но обрывалось все всегда на диссонирующей ноте: семейной или деловой неприятности. “У Нинки опять операция. Пятая по счету. И Витька заболел. Суки, не могут уследить за мальчиком! Целую, милая, покедова. Через час прыгаю в московский самолет”. “Моя несравненная сеньорита! Плача и рыдая, сматываюсь в Боготу. Там возьму длинный нож и зарежу Хосе. Он, скотина, связался с ублюдками, которые завалят мне всю сеть”.
Птички, усталые, но довольные, возвращались в свою скучную провинцию и в ожидании следующего вызова… Вздыхали, глядя на фотки своих грандов? Даже не
смешно. Хороший товар не залеживается. Но без рекламы: гранды должны оставаться в счастливой уверенности…– Кажется, у тебя бурный роман с твоим офицером, – заметила, улыбаясь, ДПП.
– Почему ты решила, что он офицер? – улыбаясь, спросила ДПВО.
– Я вас видела, когда вы обедали в
Royal. Военная выправка.– Почему я тебя не видела?
– А у вас любовь.
– Помню. В тот день он явился к полудню и часа четыре с меня не слезал. Клянусь, часа четыре. Поэтому в
Royal я сидела как вареная рыба. Сил не было смотреть по сторонам.“Зачем она так откровенно?” – улыбаясь, подумала ДПП.
“Затем, что на такие вещи ты клюешь”, – улыбаясь, подумала ДПВО.
– А ты не боишься, что ваш роман затянется? – спросила ДПП.
– Боюсь, – ответила ДПВО. – Он обходится без всяких, как это он называет, “собачьих нежностей”. Сразу приступает к делу. В его руках я чувствую себя игрушкой. Очень сильные руки. Он поднимает меня, как пушинку. Сопротивляться бесполезно. Да и не хочется.
Мимолетная улыбка. Пауза.
– В принципе, он нежен, предупредителен. Сначала старается где-нибудь меня покормить. Не жмот. Юрочка дает деньги не считая. Этот считает, но дает. “На подарок. Сама выберешь. Я в таких вещах не разбираюсь”. Что-то в нем странное. О себе ничего не рассказывает. Ну да, работает и живет на территории.
– Военные ушли с территории, – вставила ДПП.
– Ушли, но территория закрыта. Что там происходит – никому не известно. Насколько я знаю, никто на территорию не вхож. А у него каждый вечер там дежурство. В восемь часов он садится на свой “харлей” и уезжает. И еще такая деталь: он не смотрит в глаза. То есть он не отводит взгляд, но смотрит как будто на край моего уха. Понимаешь, дежурство, закрытая территория – меня не интересуют военные тайны. Но если все не так? Если он просто серийный убийца?
Видимо, эти слова вырвались непроизвольно. Дамы глянули друг на друга ошарашенно и делано улыбнулись.
Сохраняя эту улыбку, ДПП спросила:
– Слушай, подружка, а может, просто показалось? Знаешь, бывает, когда ни с того ни с сего пугаешься мужика…
Хотя с самой ДПП никогда такого не бывало. Она боялась собак, высоты, ос – но мужиков? В первую же ночь со своим наркоколумбийским грандом она сказала ему: “В Париже говорят: испугал бабу х…м”. Колумб свалился с постели, катался по ковру, умирая от хохота, а потом признался, что этими словами сеньорита навсегда покорила его сердце.
В ответ ДПВО сверкнула глазами и сухо отчеканила:
– Если бы мне просто показалось, мы бы сегодня болтали о тряпках.
“Кто-то меня предупреждал, – вспомнила ДПП, – будь осторожна с этой красоткой. Она чрезвычайно мила, но не упускает случая заехать по роже. Что ж, сама нарвалась”.
Далее минут двадцать они обсуждали известные им из газет и телика истории про серийных убийц, какими те прикидываются агнцами и вообще порядочными господами, а потом от их жертв остается свежая расчлененка. Но их лица продолжали светиться улыбками, пальчики изящно манипулировали ножами, вилками, бокалами с розовым вином, салфетками. Пожилой месье притормозил на тротуаре, полюбовался прелестницами и, тяжело вздохнув, уныло поплелся домой, где его ждала старая жена, которая приготовила ему на ужин овощное рагу. Согласно диете, прописанной доктором, ни мяса, ни вина месье не полагалось. Йогурт? Пожалуйста. Месье не был серийным убийцей, хотя иногда после овощного рагу его посещала мысль: не удушить ли заботливую супругу, а самому повеситься?
Между тем, обсуждая страхи и ужасы, ДПП лихорадочно обдумывала линию своего поведения. Она была не из тех, кто молча сглатывает пощечину. Она пришла к выводу, что рвать с подружкой не стоит, наоборот, надо использовать ситуацию, которая сулит ей какие-то выгоды. И главное, перехватить инициативу.
И с самой дружелюбной интонацией она сказала:
– А теперь давай начистоту. Для чего ты меня сегодня вытащила в кафе? Ты перебрала все возможные варианты. Действительно, глупо и смешно обращаться в полицию. А дать ему от ворот поворот ты боишься, ты не знаешь его реакции. Ты хочешь, чтоб я на него посмотрела. Рандеву втроем, так?
Краем глаза отметила, что подружка поняла: настала ее очередь пропускать удары. И продолжила серию:
– Но я не специалист в криминологии. Он может, так же как и тебя, меня очаровать и запудрить мозги. Я не прячусь в кусты, я согласна. Только свиданка не втроем, а вчетвером. Без Оливье нам не обойтись. А вот с Оливье, естественно, придется договариваться тебе.
Тут ДПП взглянула прямо в глаза подружке с ироничным сочувствием. Подружка взгляда не отвела. Только взор ее как бы затуманился.
– Понимаешь, у моего, как ты его называешь, “офицера” нет даже мобилы. А свой телефон на территории он не дает, дескать, запрещено. Когда он мне звонит, у меня на экране высвечивается “номер неизвестен”. Можешь себе представить современного человека без мобильника?
После удачно проведенной серии ДПП смягчилась. Ей даже стало жалко подружку. Похоже было, что та вот-вот расплачется.
– Если я правильно поняла, меньше всего ты хочешь в это дело втягивать Оливье. Но он и так про нас все знает.
– Именно поэтому.
– А какой выход?
Молчание. ДПВО замкнулась. Лицо ее поблекло, потеряло приятность. ДПП догадалась, что еще немного – и подружка вообще перестанет воспринимать ее слова.
– Послушай, девочка. Я тебе этого не говорила, я вообще никому не должна это говорить. Мой Колумб меня проверяет, как и всех близких ему людей. Такой у него бизнес: всех проверять и никому не доверять. Я ему рассказываю все. И про тебя как про верную подружку, и про Оливье, который устраивает все наши дела и вкладывает деньги так, чтоб не вызвать подозрений у налогового управления. Вот Оливье его особенно заинтересовал. Я ему талдычу: мол, преуспевающий адвокат, мы ему платим, но лишнего он не берет. А Колумб смеется. Дескать, адвокат и, конечно, бабник, знаю я таких. А еще связан с полицией. И не только с ней. У меня, говорит Колумб, нюх на эти службы. Иначе мне не выжить. Теперь ты понимаешь, почему Оливье обязательно проявит интерес к твоему герою? Или даст информацию, которая сразу успокоит твои нервы.
Золотые слова произнесла ДПП, она же Мартин. На следующий день Сеголен позвонила Оливье. Адвокат был страшно занят.
– Рвут на части. Только через неделю.
– У меня проблемы. Их нужно быстро решать.
Он ей перезвонил через десять минут:
– Завтра освобожусь к девяти вечера. Приходи ко мне прямо в контору.
Она усмехнулась. Такой ход событий она предполагала и очень не хотела этого. Однако слова Мартин внушали надежду.
– Отлично, завтра в девять.
Немного предыстории. С Оливье ее свела Мартин. Правда, предупредила: “Будет приставать”. Но Оливье повел себя на редкость умно. Он полностью переключился на ее дела, возил ее всюду с собой, причем все улаживал заранее, так что ей приходилось подписывать лишь бумаги, много бумаг. И никаких поползновений. То, что у Сеголен вызывало дикую головную боль, адвокат распутывал с легкостью фокусника. Его стараниями французская девица, на которую свалились большие деньги неясного для местного фиска происхождения, превратилась в респектабельную сотрудницу интернациональной фирмы. Та посылала ее в командировки по всему миру. Зарплату ей перечислял филиал английского банка, расположенный на Кипре. И покупка трехкомнатной квартиры с балконом в центре города была оформлена не на Юрочкины щедроты, а как кредит той же фирмы на десять лет под шесть процентов годовых. Оливье позаботился о такой, казалось бы, мелочи, как социальное страхование. Ну как, спрашивается, отблагодарить хорошего человека? Конечно, она заплатила ему всю сумму, о которой договаривались, причем не чеком, а налом. И он откровенно обрадовался, получив наличными такие деньги. И она была довольна тем, что могла его порадовать. И не удивилась, что он тут же повез ее в самый приличный ресторан города. Продолжение она уже знала: он пригласит ее домой и она, конечно, поедет. А почему не поехать, почему не доставить удовольствие хорошему человеку? Смышленая французская девочка не очень разбиралась в житейских премудростях, однако в одном она была твердо уверена: она Дама Приятная во Всех Отношениях. Особенно в этих.
Как ни странно, бурного романа не последовало. Даже ленивой связи в перерывах между зарубежными гастролями. Оливье пунктуально вел ее дела, следил, чтоб она не натворила глупостей (в делах, естественно), они перезванивались, по надобности она заезжала в его контору, раз в месяц посылала ему чек. Словом, дружески-официальные отношения, не больше.
Такой вариант ее вполне устраивал. Но самолюбие было задето. В конце концов она не выдержала и задала Мартин несколько вопросов. Мартин рассмеялась:
– Со мной он не вытерпел и трахнул в машине. По дороге в загородный ресторан. Он, как кобель, ставит метки. А дальше оставляет в покое. Он слишком деловой, наш дорогой Оливье. Мы для него выгодные клиентки, и он боится нас потерять из-за какой-нибудь ерунды. Пока все идет в оговоренных рамках, он не допустит никаких вольностей. Но если ты его попросишь об одолжении вне рамок…
– А ты просила?
– Было.
– Ну и что?
– Для начала бесцеремонно разложил прямо в своем кабинете.
Идя на назначенное рандеву, Сеголен вспомнила этот разговор. Обстановка кабинета была ей хорошо знакома. Мягкие кресла, но нет даже дивана, на котором можно разложить девушку. Кажется, Мартин тогда покраснела. Наверно, она не все рассказала. Наверно, этот хам предложил ей кое-что сделать и та исполнила. В лучших французских традициях. Но Сеголен не уличная девка. Она танцевала с принцем Альбертом на благотворительном балу в Монако.
Мартин сказала: “…или даст информацию, которая сразу успокоит твои нервы”. Вот на что Сеголен надеялась. Она спросит: “Оливье, ты знаешь всех собак в округе. Тебе знаком такой-то?”
“Этот? Конечно. Да мы с ним недавно пили кофе. Он офицер спутниковой связи. Он на ночных дежурствах отслеживает…”
Ракеты? Самолеты? Подлодки? Паровозы? Пароходы? Ведьм на помеле?
Что именно – ей уже неинтересно. Все, разговор окончен. Извини, что потревожила. А как крутить динамо, ее учить не надо.
– Как дела? Прекрасно. Посиди пять минут. Мне надо закрыть досье.
На столе горела настольная лампа. Адвокат перелистывал стопку бумаг и что-то записывал в блокнот. Верхний свет Оливье не зажигал, поэтому в кабинете царил полумрак.
“Как у него отработана мизансцена, – подумала Сеголен, – очень занятой человек. Делает тебе одолжение. Сделай и ты. Сейчас он скажет, что устал, потрет переносицу и предложит выпить вина. Вот тут мне надо успеть задать вопрос, как бы невзначай, как бы случайно, как будто я пришла не за этим”.
– Совсем замотался! – Оливье встал, взмахнул обеими руками, как пловцы баттерфляем. – Есть бутылка старого бургундского. Давай пропустим по стаканчику.
Бутылку, штопор, два бокала он достал из шкафчика. Придвинул маленький столик к Сеголен, закрутил штопор.
– Оливье, я давно хотела тебя спросить, все забывала. Ты знаешь всех собак в округе. Знаком ли тебе месье Дюма, офицер, у которого вечерние дежурства на объекте?
Оливье молча вытащил пробку, разлил вино, сел напротив. Они чокнулись, выпили. Вино и впрямь было коллекционное.
– Месье Дюма? Офицер на объекте? Наверно, это тот тип в черной кожанке, похожий на отставного боксера, что приезжает к тебе домой на “харлее”. У тебя с ним возникли проблемы?
“Хорошо, что лампа далеко и он не различает цвет моего прелестного личика, – подумала Сеголен. – Профессионал. Дамскими уловками его не проведешь. Бесплатно не консультирует. Услуга за услугу. Однако боюсь, что моя подружка и ее хахаль правы. Почему адвокат в курсе моей личной жизни? Откуда у него информация? Кто дает?”
Но эти теоретические соображения отступали перед другой, реальной угрозой. Она чувствовала пристальный взгляд Оливье, вот-вот он приступит к действиям. Юрочка как-то ей признался, что до нее он любил трахать своих секретарш в кабинете. “Каждая с удовольствием пригласила бы меня к себе, да я у них и бывал. В кабинете совсем другое ощущение. Приятно наблюдать, как потом она поправляет юбку, подкрашивает губы и уходит гордо в приемную, как будто ничего не произошло”. Сеголен сделала вид, что поверила, будто это было только до нее.
Молчание затягивалось. Взгляд Оливье ее словно гипнотизировал. “А потом, приходя на работу, он будет каждый раз вспоминать, как я поправляла юбку и подкрашивала губы, – в отчаянии думала Сеголен. – Нет, я не уличная девка, я танцевала с принцем Альбертом… Всего один танец, но танцевала… Я скажу так: “Пожалуйста, не здесь. Едем ко мне домой. Дома все, что угодно. Ты же не видел моей новой квартиры”. А он скажет: “Извини, у меня нет на это времени”. И кто кому больше нужен?”
– Вижу, у тебя действительно проблемы, – раздался голос Оливье как будто из соседней комнаты. – Почему-то ты им запугана. Я незнаком с офицером Дюма, у которого дежурство на объекте. Я лишь догадываюсь, что объект на закрытой территории. Рассказывай мне все про своего офицера, только без сексуальных подробностей.
“Кажется, он ревнует”, – мелькнуло у нее в голове. Но главное было в другом. Казнь египетская в кабинете не то чтобы отменялась – временно откладывалась.
Сеголен рассказывала. И, рассказывая, все больше понимала, что офицер внушает ей ужас. Во время свиданий удовольствие от плотских утех заставляло забывать все остальное. Но теперь, когда она излагала ситуацию…
– Я игрушка в его руках. Очень сильные руки. В любой момент он может сжать чуть сильнее и от меня ничего не останется. Во вторник я отменила свиданку, сославшись на женские обстоятельства, а свиданку в субботу отменить не могу. Не могу объяснить почему, но я боюсь. Поэтому я к тебе пришла.
Глаза ее привыкли к полумраку, и она четко различала лицо Оливье. Теперь он стал близким ей человеком, палочкой-выручалочкой. Ладно, Оливье, если хочешь, то прямо здесь.
…Потом она долго вспоминала, произнесла она эту фразу вслух или просто так подумала.
– Как мало ты про него знаешь, – сказал Оливье и закурил. Явно было видно, что сейчас история Сеголен его интересует гораздо больше, чем сама Сеголен. – Все вы бабы таковы, только еб… на уме. Как ты его зовешь?
– Арон.
– Нет, ты произнесла его имя как-то иначе.
– Юрочка меня учил, что мужчины во время процесса любят уменьшительные суффиксы. Поэтому Арончик.
– Арончик, – повторил Оливье, – Арончик, Арончик… Ага, нашел. Япончик, Тайванчик, Монгольчик – знаменитые имена главарей русской мафии. А теперь появился Арончик. Не нравится мне это.
Русская мафия! Она ужаснулась. Юрочка ей столько нарассказал. В голове сумятица, но выстраивался первый вариант: за Юрочкой охотятся, она послужит приманкой. По каким-то причинам им проще убить его за границей, а не в России, и этот Арончик…
– Значит, Арончик не офицер, не работает на объекте?! – вырвалось у Сеголен. И, видимо, в ее словах было столько отчаяния, что Оливье вдруг развеселился.
– Перестань себя накручивать. Твой Арончик живет на закрытой территории, это точно, а что там происходит… Да, девочка, в открытой всему миру Франции есть закрытые территории. Например, было закрыто плато Альбион, но все собаки знали, что там ракетные базы с ядерными боеголовками. Что творится у нас под боком – никому не известно. То есть тот, кому надо, знает, а я не знаю. Официально это старый полигон, на котором испытывались такие опасные хреновины, что до сих пор нет желающих совать туда нос. Давай выпьем.
Даже в полумраке было видно, как блестели его глаза.
– Понимаешь, у офицеров этих подразделений должна быть определенная линия поведения. И вот, судя по твоим всхлипам и причитаниям, он в чем-то ей соответствует, а в чем-то нет. И мне это крайне любопытно. Ты можешь устроить нам встречу?
– Об этом я и хотела тебя просить. Я скажу, что ты и Мартин ждете нас в ресторане. У кого-то из вас день рождения, отказаться никак не могу.
– При чем тут Мартин? Ага. Сначала была бесплатная консультация у нее. То-то я смотрю, как грамотно ты себя ведешь.
В его словах был двойной смысл. Он разозлился.
“Кажется, мне придется поправлять юбку и подкрашивать губы”, – обреченно подумала Сеголен.
Опять повисло молчание. Но когда Сеголен робко подняла глаза, она по лицу Оливье поняла, что он уже не с ней, а в другом мире, в который сопливых, то есть ее, дуру, не пускают.
– Хорошо, – как бы очнувшись, сказал Оливье. – Привлечь Мартин – совсем неплохая идея. Только не надо общепита. Мы соберемся у тебя дома. Обед, вино, интимная обстановка. Твой Арончик будет более раскован. Я постараюсь его разговорить. Когда, говоришь, у тебя свиданка?
– В субботу, в час дня.
– О боже, – взмолился Оливье. – Ты меня режешь без ножа. У меня огромное досье, которое придется прорабатывать этой ночью. Теперь проваливай побыстрее. Глупости, которыми мы хотели с тобой заняться, мы отложим на следующий раз. И учти, в субботу я и Мартин должны быть у тебя раньше, чем он.
Особенно Сеголен понравилась утвердительная интонация фразы: “Мы хотели с тобой заняться”.
Сеголен постаралась. Стол соответствовал. Закуски к красному и белому вину были продуманы до мельчайших деталей. Окажись у Сеголен в гостях Ги Савуа, знаменитый парижский кулинар, в ресторан к которому однажды привел ее Юрочка, мэтр бы ей поаплодировал. Но к ней в гости пришли другие люди и с другими целями.
Цель офицера Дюма была понятна всем. Увидев, что Сеголен не одна, он откровенно скривился и готов был развернуться и хлопнуть дверью. Выручила Мартин. Она подплыла к нему, протянула руки и бросила на него взгляд невесты. Взгляд невесты – тайное оружие французских прелестниц. Чтобы овладеть им, они долго и упорно тренируются перед зеркалом. Взгляд невесты должен передать сложную гамму чувств, волнение, смятение, а главное, внушить самому тупому мужику, что он – тот единственный, которого она, девушка-невеста, ждала всю жизнь.
В тот критический момент Сеголен была благодарна подружке за помощь, но потом, когда все уселись и дружно заработали вилками и ножами, мысленно прокрутила еще раз эту картинку и подумала: “Зачем Мартин так козырнула? Демонстрация профессиональных навыков? Или какая-то скрытая интрига?”
Гости отдавали дань столу, голос Оливье не умолкал, и Сеголен восхитилась его умением есть и говорить одновременно. Скоро, однако, славословия в адрес хозяйки сменились легкими вопросами к офицеру Дюма, точнее, легкими уколами. Создавалось впечатление, что Оливье ловко орудует не вилкой и ножом, а пиками и бандерильями, которыми на испанских аренах ранят быка. Через час чинный обед превратился в откровенную корриду, в которой роль тореадора исполнял Оливье, а Арон не бегал по арене, но сидел, набычившись, медленно жевал, видимо тоже осознав, в каком амплуа он выступает.
“Оливье его сразу раскусил, – думала Сеголен. – “Лицо отставного боксера”. Точнее не скажешь. А еще солдафон, ни капли интеллекта. Пьет, жрет и что-то мычит в ответ. Ничего себе, герой моего романа!” Она знала, что отныне будет спать с Оливье и соглашаться на все его прихоти. “Да ждет тебя любовь, тореадор!” А она – Кармен…
Но сейчас ей надо было, следуя обязанностям гостеприимной хозяйки, подавать горячее, ибо блюда с закусками давно опустели. Надо было встать, идти на кухню, но она боялась, что вместе с ней встанет и Арон. Соврет – дескать, срочно надо на объект, наденет кожаную куртку и исчезнет. И она тянула время, испытывая даже какую-то жалость к нему: уж слишком Оливье его мордовал.
И вдруг Оливье, отбросив прежний тон, спросил деловито, как в зале суда:
– Дорогой месье Дюма! Почему вы все это терпите? Почему вам прямо не заявить – мол, дамы и господа, я человек военный и не имею права отвечать на хитрые ваши вопросы? Все. Точка. Перейдем к горячему. – И после крошечной паузы, опять с иронией. – Или я вам так надоел, что вы уже хотели швырнуть в меня тарелку?
– Скорее, просто вышвырнуть вас в окно, – нехотя ответил Арон.
И что поразило Сеголен, голос его был абсолютно бесцветным. Так он с ней никогда не разговаривал.
– О, прошу вас, вот этого не надо, – моментально среагировал Оливье. – Дело в том, милые дамы, что наш гость – человек очень скромный и не желает нам рассказывать забавных историй. Недавно он немного позабавился. Молодежная банда из Сан-Ремо остановила его вечером на дороге и попросила отдать им “харлей”. Их было человек шесть или восемь. Месье Дюма их легонько пошвырял. Кажется, лишь одному удалось убежать.
– Откуда это вам известно? – ни на кого не глядя, спросил Арон. – Разве они написали жалобу в полицию?
– Они жалобы не пишут. Обычно пишут жалобы на них. Но полиции стало известно, что они дружно заявились в госпиталь – кто с переломом руки, кто с вывихом, кто с травмой головы.
– Странно, что они не написали жалобы, – тем же бесцветным голосом продолжил Арон. – Это было бы так по-французски. И главное – политкорректно. Безработным ребятам, вынужденным промышлять разбоем и воровством, злой дядя не дал любимой игрушки. Да еще обидел. Прямое нарушение прав человека.
– Да вы, месье Дюма, оказывается, человек с юмором, – искренне восхитился Оливье. – Хозяйка! Гости с нетерпением ждут горячего.
Сеголен выскользнула на кухню. Мимоходом она засекла, что глаза у Мартин стали в три раза больше и она, не отрываясь, смотрит на ее – пока еще ее – любовника. И почувствовала, что надо привести в порядок свое прелестное личико, иначе внимательный Оливье кое-что заметит, прочтет, как в открытой книге.
Молодой жареный барашек прошел на ура, чему бургундское очень способствовало. Все как-то сразу повеселели. И Арон, не поднимая глаз от тарелки, прежним, знакомым Сеголен голосом вполне дружелюбно обратился к Оливье:
– Уважаемый мэтр! Вы же понимаете, я человек военный и лучше мне вопросов не задавать. Скажу честно, моя служба тяжелая и неинтересная. Но это моя работа. Такова жизнь!
– Месье Дюма, – сразу вцепился Оливье, – заметьте, я не спрашиваю у вас о каких-либо специфических подробностях, не вытягиваю военные тайны, но у вас должны были быть какие-то интересные встречи…
– Встречи? – вздохнул Арон. – Собственно, это… – Тут он запнулся. – Нет, интересных встреч, пожалуй, не было.
– А встреча с нами вам неинтересна?! – взревел Оливье. – Посмотрите, как нас привечают две прекрасные женщины! Поверьте мне, по классу они выше парижских красоток. Когда, месье Дюма, нам будет лет по восемьдесят, мы, старые, больные люди, вспомним этот счастливый миг: солнечный день, изысканный стол, эти лица молодых прелестниц – и подумаем: “Какими же мы были дураками, что не ценили момента, а жили будничными завтрашними заботами”. Месье Дюма, я не требую от вас развлекательных историй, вы явно не по этой части. Но я два часа не закрываю рот, всем надоел, уже выдохся. Попробуйте теперь вы рассказать что-то неожиданное, поучительное, нечто такое, что с вами было, вас поразило, и тогда они, эти прелестницы, тоже запомнят нас, запомнят этот день.
Что-то в пламенной речи Оливье рассмешило Арона.
– Как вы сказали? – переспросил он. – Когда нам будет лет по восемьдесят?
Сеголен подумала, что впервые видит его широкую улыбку, сразу изменившую все лицо.
– Вы правы, мэтр, в жизни происходят неожиданности. Кажется, ко всему готов, все знаешь, ко всему привык, и вдруг… Честно признаюсь, меня поразила встреча с Саддамом Хусейном.
– С кем? – хором выдохнули присутствующие. – С Саддамом Хусейном?
– С тем самым, – невозмутимо продолжал Арон, снова натянув на себя маску отставного боксера. – Но, естественно, не тогда, когда он был властителем Ирака.
– Значит, в американской тюрьме? – пролепетала Мартин и заткнулась под обжигающим взглядом адвоката.
– Вы хотели сказать – в американском плену? – поморщился Арон. – Нет, не там. И не было никакого конвоя. Мы сидели друг напротив друга, правда не за обеденным столом, и говорили. Точнее, сначала очень долго говорил он. Это был монолог, полный презрения ко всему человечеству, и ко мне в том числе.
Арон рассказывал в своей манере, не подымая глаз. Слушатели молча переглядывались. “Убеждена, – подумала Сеголен, – что у нас троих сейчас одинаковые рожи, на которых написано: как такое могло быть и не решил ли офицер в свою очередь посмеяться над нами?”
– Смысл его слов… – Арон сделал паузу, как бы вспоминая. – Смысл его слов сводился к тому, что всё и всех можно купить и он всегда всех покупал. В общем, ничего нового. Правда, был один нюанс, как бы признание своей ошибки. “Я как-то забыл, просто из головы вылетело, – сказал Хусейн, – что американцы тоже знают, что всех можно купить. И они купили самых преданных мне генералов”. И он называл суммы, кто сколько получил. Откуда-то это было ему известно. Что меня поразило, так это его непоколебимая, фантастическая уверенность, что все решают деньги. Он сводил счеты со своими приближенными, называя их, пардон, продажными бл…и, хотя это тавтология, а потом накинулся на меня. Дескать, у тебя репутация честного человека и ты ею гордишься, иначе бы тебе не доверили сопровождать меня. Но ты знаешь, что у меня в разных банках остались миллиарды. Естественно, моим обещаниям ты не поверишь, но если бы у меня с собой был хотя бы один жалкий миллион и я стал бы выкладывать тебе наличными – сто тысяч, двести тысяч долларов, триста тысяч… Ты же никогда не видел такие деньги! Не берусь судить, на какой сотне лопнула бы твоя хваленая честность. Клянусь, ты бы схватил эти пачки, торопливо куда-то припрятал и повез бы меня обратно.
Пауза. Арон усмехнулся.
– Очень вам благодарен, что не задаете вопросов. Я бы на них все равно не ответил. Скажу только, что в принципе на объекте нам запрещается разговаривать с нашими клиентами, ну разве что по необходимости. И дело не в том, что он надо мной издевался, приходилось слушать всякое – правда, редко. Повторяю, меня поразила абсолютная убежденность этого человека в своей правоте. Дескать, он один постиг все тайны мироздания. Я спросил: “Вы не верите, что существуют какие-то законы, которые выше денег?” Он ответил: “Есть только один закон: все продается и все покупается. Может, я был скуп по отношению к тебе. За два лимона ты бы повез меня обратно”. И тогда я сказал: “Дорога, по которой мы двигаемся, – с односторонним движением. За всю историю человечества людская память не сохранила ни единого случая, чтоб кто-то по ней вернулся обратно”. Он занервничал: “Существует, наверно, много таких дорог, ведь не ты один на них работаешь. И до тебя сколько поколений вкалывало”. Я ответил: “Тут вы правы, нас много, но, если бы был хоть один случай возврата, мы бы о нем узнали. В закрытых профессиях не существует профессиональных тайн”. Он мне стал называть имена, но я позволил себе легкую иронию: “Это все сказки. Может, вы еще всерьез верите и в то, что мусульманских героев и мучеников встречают в потустороннем мире сотни юных девственниц?” Он замолчал и больше не произнес ни слова. Я подумал, что впервые в своей жизни этот отважный и жестокий человек испугался, но не хотел мне этого показывать.
И вдруг он обратился к Оливье, явно подражая деловому тону адвоката:
– Ну, я вас позабавил или история слишком скучная и нравоучительная? Конечно, я тут немного пофантазировал, чтобы, как вы бы сказали, замести следы. Но по поводу встречи с Саддамом ничего не придумал. Меня поразило, что он не понимает простой истины, что есть дороги с односторонним движением, на которых невозможно повернуть обратно… А теперь прошу меня извинить: мне надо на объект. Премного благодарен за радушный прием.
И опять вдруг – теперь со стороны Мартин.
– Месье Дюма, ведь вы поедете по авеню генерала Леклерка? Это мимо моего дома. Будьте любезны, подвезите девушку. Я в шесть вечера жду важного звонка из Боготы и уже опаздываю, – говоря это, Мартин встала из-за стола и сделала шаг к Арону.
Сеголен видела ее спину и не видела ее лица, но она видела его лицо, вернее, каким хищным взглядом он посмотрел на Мартин. Сеголен был знаком этот взгляд.
Парочка испарилась как-то слишком быстро. Обошлось даже без обязательных французских поцелуев, когда дамы, прижимаясь щекой, целуют воздух. Мартин, не оборачиваясь, помахала рукой. Через полминуты внизу, за окном, взревел “харлей”.
– У тебя есть коньяк? Плесни мне. – Дрожащими пальцами Оливье доставал из пачки сигарету, первую за сегодняшний обед. Выпил, закурил и молча уставился на стул, на котором только что сидел офицер Дюма.
Сеголен тоже хотелось помолчать и немного разобраться в своих чувствах. Да, все произошло, как она планировала, по ее сценарию, но почему же такая обида? Почему она ревнует человека, от которого сама хотела избавиться? Или все дело в стремительности действия? Если бы он еще часик повздыхал, бросил бы в ее сторону несколько умоляющих взглядов.
– Ну, ты что-нибудь поняла? – произнес наконец Оливье.
– Да он, он… просто палач. Или вез Саддама Хусейна к месту казни. В этом лейтмотив его истории: дорога с односторонним движением. Действительно, приговоренные к смерти живыми не возвращаются.
Она выпалила первое, что пришло в голову, и ее слова были всплеском обиды и раздражения. Раз Арон так легко поменял ее на другую, то он, разумеется, палач, тюремщик и вообще человек неуважаемой профессии.
Оливье посмотрел на нее очень внимательно.
– Ты это серьезно? Не шутишь? – Он рассмеялся. – Поразительно, какие бабы дуры. Они верят всему, что им рассказывают. Иди ко мне. Дай я тебя обниму. Вот так. Глупая маленькая девочка… Между прочим, судебная практика показывает, что поначалу подследственные начисто отрицают очевидные факты. Он не встречался с Хусейном, когда тот был хозяином Ирака? Значит, именно тогда и встречался. Хусейн утверждал, что все покупается и продается? Значит, ему не продали то, что он хотел. Он был с тайным визитом во Франции, и его привозили сюда, на объект. Что-то тут хранится такое, что крайне заинтересовало иракского диктатора, видимо, накануне очередной войны. Но сделка сорвалась. А офицеру Дюма поручили вывезти Хусейна с объекта и передать в руки его охранников. Свиту Хусейна на объект не пустили. Дюма каким-то образом понял, что сделка сорвалась и что Хусейн на объект никогда не вернется. Поэтому учтивый французский сопровождающий мог рассуждать со своим спутником о дороге с односторонним движением. Кстати, ни один палач никогда не заикнется о чем-то, что как-то отдаленно связано с его ремеслом. Скорее, он будет говорить о живописи или о выращивании садовой клубники. И все-таки загадка с этим объектом! Ныне, конечно, там ничего не делают, иначе была бы суета. Но что-то они в свое время сделали. Наш сонный провинциальный городок привлекал внимание мировых лидеров. Вот где собака зарыта, вернее, зарыто что-то такое…
Однако все эти умные рассуждения Сеголен слушала вполуха. Сейчас ее интересовало не то, что говорил Оливье, а то, что делали его руки. Руки адвоката даром времени не теряли. Они уже сняли с Сеголен все, чтобы посадить ее на…
– Нет, не здесь, – сказала Сеголен. – Идем в спальню…
Телефон прозвонил один раз, но этого было достаточно, чтоб он сразу же вскочил на ноги, зажег лампу и взглянул на часы. Полпервого ночи.
“Чертова девка, – подумал он, зашнуровывая ботинки. – Ухайдакала меня так, что я чуть не проспал. Но каков темперамент!”
Похвалил себя за то, что лег спать не раздеваясь. Сэкономлены минуты. Кожаную куртку отбросил в сторону, надел широкий черный плащ без пуговиц, встал перед зеркалом, пригладил волосы, критически осмотрел себя, состроил каменную рожу, зафиксировал ее, сунул в карман черные очки и нажал на выключатель. Свет погас, зеркало ушло вправо, открыв слабо освещенную кабину лифта. Лифт с места разогнался, было ощущение, что он падает, потом плавно затормозил. Он вышел из кабины на деревянные мостки, к которым была привязана восьмиместная морская шлюпка. Спрыгнул в нее, сдернул канатные петли с металлических столбиков, сел за весла на переднем сиденье, и шлюпку подхватило течение реки. Он взялся за весла и с удивлением почувствовал, что те необыкновенно тяжелы: не работали гидравлические усилители.
Служба приучила его ничему не удивляться и все принимать как должное. Значит, его легкую четырехместную лодочку перебросили на другой объект, а большой двухэтажный катер, где все было на электричестве, придержали для каких-то важных персон. Или там произошла поломка, которую не успели исправить. Никто ему ничего не объяснял, да он и не ждал объяснений. Он лодочник, его дело грести.
От низкого темно-красного зарева на другом берегу вода отливала малиновым оттенком, казалось, ее подсвечивают откуда-то из глубины, и обычно он себе говорил: “Здесь нет света, есть подсветка”, и обычно… Но обычно он играючи управлял лодкой, а сейчас тяжелая посудина его не слушалась, ее несло течением. Все воспоминания о дневных забавах моментально вылетели из его головы, он напрягся, мобилизовался, резкими гребками остановил шлюпку, а потом, держась поближе к мосткам, стал медленно двигаться против течения. На море то, что он делал, было бы по силам лишь четырем матросам, но здесь он был один и мог рассчитывать только на себя. Весла заработали, словно к ним подключили мотор, и шлюпка пошла все бойчее и бойчее. Как вышколенный службист он не ругал начальство за то, что ему подсунули такую посудину, а наоборот, отдавал должное начальственной прозорливости: налегке к пристани, потом с грузом, хоть и на другой берег, но по течению. С грузом против волны ему бы никогда не выгрести.
Бешеный ритм разгорячил его, и, подойдя к пристани, он лихо развернул шлюпку и вогнал ее кормой, как бильярдный шар в лузу, в узкий пенал. Потом отдышался, пригладил волосы и надел темные очки. На пристани как будто ждали этого сигнала, потому что в шлюпку спустились семь пассажиров. Они молча сели на деревянные сиденья, без лишней суеты и толкотни (видимо, им на пристани объяснили, кому какое), а он включил микрофон и глухим голосом заговорил:
– Согласно инструкции, прошу вас надеть и пристегнуть ремни. Вот так. Дирекция благодарит вас, что вы выбрали нашу компанию.
Фраза была не такая уж идиотская, как казалось на первый взгляд. Разумеется, не пассажиры выбрали компанию, а агентства, которые ими занимались. Но с другой стороны, эти слова были знаком вежливости там, где по идее никого приветствовать не полагалось.
Он налег на весла, вывел шлюпку из пенала, а дальше следил лишь за тем, чтобы не делать резких движений, чтобы шлюпка шла плавно, а самому сохранять каменную рожу. “В принципе, – говорил он себе, – я решаю геометрическую задачу: веду лодку по катету, а она, благодаря течению, придет по гипотенузе”. После получения “груза” нос шлюпки несколько задрался и он сидел как на капитанском мостике, чувствуя, что его внимательно разглядывают семь пар глаз. И он тоже как бы смотрел на пассажиров, но именно как бы – когда его готовили к профессии, то обучали никогда не смотреть на лица. Тут ему помогали и черные очки, и привычка вести лодку по времени, то есть не оборачиваться, не выискивать контуры приближающегося берега, а мысленно отсчитывать минуты. Глядеть на циферблат своих часов категорически запрещалось! Отсчитав сорок две минуты, он впервые за всю дорогу обернулся и убедился, что лодка прямиком идет к деревянным столбикам причала. Притормозил веслами. Нос шлюпки мягко ткнулся в доски причала. Не оборачиваясь, кинул канатную петлю наверх, и там, на причале, ее поймали, нацепили на столбик. Потянули багром корму шлюпки, спустили легкую лестницу с канатными перилами.
Шесть силуэтов молча поднялись по лестнице, причем каждый чуть задерживался на шаг, посылая прощальный взгляд в его сторону. Седьмой прошел мимо лестницы и оказался рядом с ним. Это был старик с всклокоченными седыми волосами, он размахивал руками и издавал какие-то звуки, что-то вроде “ти-пи-пи, ти-пи-пи”. Явно сумасшедший. Старик пытался его обнять, шарил руками по плащу. “Ти-пи-пи, ти-пи-пи”. В этих случаях инструкция приказывала, что надо молча ждать. На берегу, видимо, поняли, с кем имеют дело, и тоже ждали. В конце концов старик отлип, попятился, нащупал лестницу и, продолжая верещать, поднялся наверх. Уф! Впрочем, случалось и хуже.
Лодку оттолкнули от берега багром, кинули на дно канатную петлю. Он развернулся против течения, но теперь ему не надо было бороться с сильным потоком – просто пересечь реку. Он еще был близко от другого берега и сидел лицом к нему, но что там происходит, различить не мог: то, что он называл малиновой подсветкой, создавало эффект экрана, как будто там опустили занавес.
Подплывая к своему причалу, он почувствовал, что в кармане его плаща посторонний предмет, однако руки от весел оторвать не мог: течение подхватит шлюпку и унесет.
Пришвартовался к своему причалу. Поднялся на мостки. Вошел в кабину лифта и нажал на кнопку. Когда лифт затормозил, нажал на другую. Дверь лифта ушла вбок, и он оказался в спальне своего маленького домика. Включил свет. Постель была смята, на полу валялась кожаная куртка. Он пересек спальню, прихожую, потрогал входную дверь. Дверь закрыта, ключ, как обычно, торчал в замке. Вернулся в спальню, встал напротив зеркала, снял черные очки, положил их в левый карман плаща и ощупал снаружи правый карман. Что-то продолговатое, похоже на сверток. Сунул в карман ладонь и вытащил плотно набитый конверт. Он уже догадывался, что в конверте, но сначала положил его на стол и набрал на телефоне номер. Голос автомата ответил, что сегодня больше никаких перевозок не будет. Он снял плащ, сел за стол и вскрыл конверт.
Как он и думал – тугая пачка стодолларовых купюр. И письмо, написанное от руки. Витиеватым классическим французским, со сложными формами глагольных спряжений, которые в нормальной жизни уже никто не употребляет.
Сумасшедшего старика он теперь мысленно называл дядей. Хорош сумасшедший! Лепетал какие-то “ти-пи-пи”, а сработал как виртуозный карманник. Даже лучше. Любой щипач знает, что вытащить из кармана гораздо легче, чем что-то туда вложить. Правда, щипачи, как правило, вытаскивают. Но все бывает.
В письме дядя изящным слогом предлагал ему взять из пачки денег столько, сколько он посчитает нужным, как плату за перевоз, а оставшуюся сумму отвезти по адресу 108,
rue Victor Hugo, в дом престарелых “Голубое небо” и вручить в руки madame Chreuteur. “Если же мадам, т.е. моя жена, будет в беспамятстве, то передать дирекции дома как плату за пребывание и за отдельную комнату для мадам, но передать официально, под расписку. Ибо, – сообщал дядя далее, несколько изменив изящному слогу, – в дирекции домов жулики и воры, все норовят облапошить бедных стариков”.Семейную историю про давно погибшего в автокатастрофе сына и бесчестных племянников, которые снимали с его счетов деньги и ждали его смерти, чтоб завладеть наследством – “соблаговолите поверить, они бы ни сантима не перечислили в “Голубое небо””, – он просмотрел бегло, но последний абзац прочел трижды: “Вы часто приезжаете в наш город на своем мото, вашу импозантную фигуру я сразу заприметил, а однажды вы зашли со своей подружкой в наш бутик, купили ей шарф и еще какие-то мелочи, заплатили чеком, и по вашему чеку я догадался, кто вы такой на самом деле. Французам, в силу особенности французской орфографии, никогда правильно не прочесть ваше имя, а я,
monsieur, родился в Германии и понял, что нам скоро предстоит свидание и что вам можно верить”.Он отодвинул письмо и задумался. Когда и где он платил по чеку? Спросить у Сеголен? Женщины такие вещи помнят. Но до Сеголен у него в этом городе были Лили и Мими. С кем он заходил в бутик и в какой? Почему он платил чеком? Ну да, в ресторанах и кафе чеки уже не принимают, боятся “деревянных” чеков, а в бутиках, где мало клиентов, берут. А у него могли быть проблемы с наличностью. Ладно, это маленький прокол, но наши-то службы совсем соображать перестали? Снабдили меня документами на имя
Haron Dumas. Вроде бы правильно, по-французски “H” не читается, нет такого звука. И не предвидели, что я могу нарваться на испанца или немца, для которых “H” звучит как “Х”. А дядя на беду оказался еще знатоком античности. Вычитал, что в Древней Греции Haron брал за переезд монету. С тех пор благодаря инфляции плата увеличилась. Дядя действительно не знал, что ныне за все услуги платят агентства?Он взглянул на часы. Половина четвертого. Надо хоть немного поспать. Увесистую пачку долларов, перетянутую резинкой, он даже не тронул.
День предстоял тяжелый и муторный.
– Арончик, ты мне звонишь? Вот не думала – не гадала…
Впервые он слышал ее удивленный голос.
– Подожди, – продолжала Сеголен, – на экране высветился номер какого-то “Голубого неба”… Ага, поняла. – Голос Сеголен стал, как прежде, несколько задиристым, пожалуй, даже задиристо-агрессивным. – Ты сидишь со своей новой красоткой, как ты всех нас называешь, в ресторане “Голубое небо”, и вы хотите пригласить меня пропустить стаканчик вина, чтобы я вами полюбовалась?
“О господи, у этой одно на уме”, – подумал он, но ответил как можно миролюбивее:
– Мою новую красотку зовут мадам Шройтер, ей восемьдесят девять лет, и она лежит на передвижной койке в коридоре, перед кабинетом врача, прижимая к своему носу кислородную маску, которую давно отключили. Когда медсестра или врач пытаются забрать у нее эту маску, она так вопит, что все отступают. А я звоню из кабинета директрисы этого богоугодного заведения, который любезно предоставили в мое распоряжение, ибо я должен заполнить кучу бумаг касательно денежного взноса на содержание в “Голубом небе” мадам Шройтер.
– Ты как-то странно проводишь свое время, – после долгой паузы ответила Сеголен.
– Со мной случается. Так ты не желаешь пропустить здесь стаканчик? Не слышу энтузиазма. Он очень занят, твой Оливье? Дай номер его мобильного. Без профессионала мне с бумагами не справиться…
Оливье все схватывал на лету:
– Да, вы правы. Срочно требуется мое присутствие. Заканчиваю разговор с клиентом и выезжаю. Умоляю, не подписывайте ничего, ни одного листочка.
Появилась хозяйка кабинета, дамочка в несвойственной француженкам весовой категории, но такая милая, такая приветливая, такая любезная, и заговорила так приторно, будто только что выпила какао с пятью кусками сахара. Месье прочел бумаги и не подписал? Ему трудно разобраться? Она его понимает, французская бюрократия, составляют документы, употребляя такие термины, что сам черт ногу сломит. Но месье не надо напрягаться. Надо подписать тут, тут и тут. А она заготовила расписку с печатью. Надо проставить сумму. Какая сумма? Большая? В долларах? Пусть месье не беспокоится, она запрет деньги в сейф, а завтра их с двумя санитарами отвезут в банк, обменяют на евро и положат на банковский счет “Голубого неба”. А пока в расписке поставим сумму в долларах. Месье не считал?.. Вы поступили очень благоразумно, что не вручили деньги в руки мадам Шройтер, а обратились ко мне. У меня, конечно, кристально честный персонал, но вы же сами видели, в каком мадам состоянии. Она может деньги потерять, порвать, извините, спустить в унитаз… Нет, она не всегда такая, у нее бывают светлые периоды и тогда, поверьте, она радуется жизни, ей нравится в “Голубом небе”, она хвалит нашу кухню, охотно смотрит телевизор… Не скажите, месье, такие сумасшедшие старушки иногда живут долго-долго, у меня была клиентка с полным букетом шизофрении, Паркинсона и Альцгеймера, и дожила до ста шести лет…
Вот когда он об этом подумал? Когда вошли два мрачных санитара с явно нехорошими намерениями, и ему пришлось, для профилактики, обменяться с ними рукопожатиями, и один из них завопил, а другой присел от боли, и оба исчезли, а хозяйка заткнулась; или когда появился запыхавшийся Оливье и хозяйка, с лицом, искаженным ненавистью и страхом, отдала им формуляры; или когда они в банке с Оливье оформляли бумаги на ежемесячные переводы в “Голубое небо” и Оливье иронически заметил, что если месье Дюма отдал бы все деньги сразу, то мадам Шройтер умерла бы дней через сорок, естественно, от старости; или был еще вариант, что самому месье Дюма сделали бы укол, после чего он провалялся бы в “Голубом небе” с полгода и ему – после интенсивного лечения – начисто бы отбило память; может, тогда он подумал, ясно и отчетливо, что зря ввязался в это дело, что свихнувшейся старушке уже все равно и, вместо того чтобы заниматься ненужной благотворительностью, лучше прокутил бы часть денег с Мартин, а остальные оставил бы ей – вот когда он так подумал, он не помнил, но то, что он так подумал, – это точно.
Потом они с Оливье выпили у стойки по бокалу красного и он в отвратительном настроении укатил на объект.
В эту ночь телефон молчал, словно его отключили, и он, убедившись, что звонков, а значит, и поездок на тот берег не будет, заснул сном праведника.
Проснулся поздно, распахнул окно, чтоб проветрить комнату, и услышал странный звук: как будто над домом кружил вертолет, легкий игрушечный вертолет – мотор отключен, лишь шелест пропеллера.
Он быстро оделся и открыл входную дверь. На зеленой лужайке, которую он каждую неделю аккуратно стриг, белокурый, длинноволосый, в белом отутюженном костюме, складывал в чехол крылья ангел из отдела кадров. На лице его сияла улыбка. И он ответил дружелюбным жестом: мол, входите в дом, милости просим, рад чрезвычайно, хотя внутри у него все оборвалось, и он мысленно прошептал, привычно и дисциплинированно заменяя неприличное слово на эвфемизм: “Абзац!”
Ангел вел себя вполне по-человечески, даже иногда шутил и пил маленькими глотками кофе, только у него как-то так получалось, что кофе в чашке не убывал, тогда как хозяин дома (теперь уже не хозяин, он это прекрасно понимал, все кончилось) выдул шесть чашек, а в горле все равно першило.
– Последние два века, – продолжал ангел, – по известным вам на Земле обстоятельствам, мы экспериментировали, даже в монастырях ввели послабления, смягчили правила, а ведь, казалось бы, монастырь, дорогу к Богу, люди выбирают абсолютно добровольно. И в вашей профессии вы наглядно ощутили эту либеральную, извините за бранное слово, политику. Мы исходили из того, что работа у вас очень тяжелая, стрессовая, и вы все-таки не святой, а работник по найму. Человеку, какой бы он ни был закалки и подготовки, долго эту работу не выдержать. Чтоб продлить вашу профессиональную жизнь, а нам избежать текучки кадров – видите, я предельно откровенен, – вам разрешили жить наверху и днем быть обыкновенным смертным со всеми присущими человеческому роду грехами. Ну, не со всеми, в определенных рамках. И вы были образцовым работником, ни разу эти рамки не переступили. Повторяю, нас абсолютно не интересуют ваши истории с женщинами, вы никого не насиловали, для вас это была естественная разрядка, снятие стресса. Конечно, вы тут изрядно нагрешили, но вам как нашему профессиональному кадру заранее давалось прощение грехов, ну, скажем, как рабочим на вредных химических производствах бесплатно дают молоко. Теперь мы возвращаемся к старым порядкам, мы осознали, что в течение двух веков лукавый нас водил за нос. Да, мой друг, мы признаем свои ошибки, борьба добра и зла вечна и не прекращается ни на минуту. Мы превратились в своего рода профсоюз, который отстаивает права трудящихся. Однако вам не надо объяснять, что у Небесной канцелярии несколько другие задачи, чем, допустим, у французского CGT[2]. Какие к вам конкретно претензии? Претензия не то слово, и их к вам практически не было. Ну не надо было рассказывать, как вы перевозили через Стикс Саддама Хусейна, вы обязаны забывать имена клиентов, однако это не ошибка, а болезнь, характерная для всех работников вашей профессии в конце карьеры. Усталость металла. Даже железнодорожные колеса стачиваются… Какие уж тут претензии – надо просто ставить новые. И все-таки вы хотите знать, почему вас отправляют в отставку. Я не обязан объяснять, но вам попробую, чтобы у вас не было чувства обиды. Понимаете, по Законам Божьим греховная мысль равна греховному поступку. Об этом, кстати, неоднократно говорили пророки древности в своих проповедях. Простому человеку это кажется несправедливым, ведь он лишь подумал, ничего плохого не сделал. Но Закон есть Закон, он дан свыше, и не людскому слабому уму понять, чем он продиктован. Мне вчера положили на стол распечатку ваших мыслей. Успокойтесь, не нервничайте, компьютер, который вас контролирует, автоматически вычеркивает все неприличные слова, они вам заранее прощались. Чтоб не быть голословным – полюбуйтесь.
Ангел протянул лист из компьютера. Выглядел он так:
“Стр. 4
…Господи, Боже мой праведный, ну зачем я ввязался в это дело? Старая грымза все равно сдохнет, так и не поняв, что с ней произошло. И чем скорее, тем лучше для нее, прости меня, Господи. Лучше бы я поехал к Мартин и кинул бы ей эту кучу долларов. И тут же, без всяких разговоров, задрал бы ей… и поставил бы в позицию, на которую девушка провожала бойца, и… и… нет, надо бы всунуть ей в… чтоб она орала и просила… меня… меня, а потом мы бы с ней прокутили часть денег, веселая была бы неделя, и Мартин, и мне было бы что вспомнить. Оставшиеся доллары она взяла бы себе, чтоб не очень зависеть от этого вонючего Колумба, в… его, в… и в… Небось, наркотиками промышляет. Задушил бы собственными руками, но мне грех так думать, прости, прости, Господи…”
Все было обведено красным фломастером, а сбоку стоял большой восклицательный знак. Слова “в позицию, на которую девушка провожала бойца” были подчеркнуты легким пунктиром, и рядом был поставлен маленький вопросительный знак.
Он отодвинул листок и закрыл лицо руками. Интересно, сохранит ли он в своей памяти спартанскую обстановку своей комнаты? Сможет ли вспомнить этот дом, в котором прожил… Сколько? Погореть на такой глупости! О боже!
Он опустил руки, открыл глаза. Ангельская улыбка исчезла с лица собеседника. Он встретил инквизиторский взгляд.
– Надеюсь, – отчеканил ангел, – вы не будете лепетать, что не поддались минутному соблазну и целый день вместо греховных развлечений потратили на благое предприятие и довели его до конца. Надеюсь, вы не будете оправдываться тем, что из той пачки долларов, которую разменяли в банке, вы не оставили себе даже пару монет, чтоб заплатить у стойки в кафе. Ваш тяжкий грех…
Инквизиторский взгляд обжигал, но вдруг глаза ангела затуманились, погасли. Молчание затягивалось.
– Простите нас, – совсем не ангельским голосом произнес собеседник. – Вижу, вы действительно не понимаете. Это наша вина. Всех Харонов, начиная с первого, которого прославили мифы Древней Греции, обучали не только тому, чему обучали вас, то есть технике вождения, этике, правилам поведения, но дополнительно и очень серьезно – богословским наукам, философии, логике. Раньше тщательно дискутировались Послания Апостолов. А что решено сейчас? Мол, раз у них стрессовая работа, пусть отдыхают и смотрят только задницы по телевизору. Эх, хочется сказать. Не имею права. Послушайте, Дюма, соберите в своей голове все самые скверные ругательства, которые знаете, и беззвучно произнесите их, а я мысленно пошлю их в адрес некоторых либеральных владык, которые два века назад наделали глупостей в Небесной канцелярии. Вам это позволено, никто и не заметит, компьютер автоматически вычеркнет из распечатки. А мне дайте сигарету и зажигалку. Этот грех я возьму на себя, но у ангелов тоже нервы сдают…
Через пару минут он затушил сигарету и продолжил деловым тоном:
– Мы никогда не сомневались в вашей честности, мы вас изучили досконально. Вы органически неспособны присвоить чужие деньги. Ни два сантима, ни два миллиона. А почему вас чуть было не соблазнили доллары бедняги Шройтера? Да потому, что часть из них он вам предлагал как плату за перевозку через Стикс! Улавливаете логику? Нет? Еще бы. Голые задницы по телевизору логике не обучают. Вы, мой друг, не поняли, что стараниями лукавого у вас зародилось сомнение. И дальше этот червь стал бы вас грызть. Дескать, если кто-то вам предлагает дополнительную плату за вашу работу, неблагодарную, трудную, стрессовую, то почему бы не взять? В конце концов, вам предлагают от души. В древности ведь Хароны брали по монетке с каждого, копили денежку и когда изредка подымались наверх, то тратили капитал не на подношения в храмах, а на гетер – и это ни для кого не было секретом. И никого не шокировало. Мол, пусть отвлекутся. Мы не сразу распознали опасность. А богатые родственники стали класть в рот покойнику не одну, а две, три, шесть монет, и, соответственно, у Харонов менялось отношение к своему клиенту. Кого-то Хароны перевозили в Аид чуть не с царскими почестями, а кого-то весьма бесцеремонно, как скот. Мы пришли в ужас. Ведь переход человека на тот свет – это не только страдания, которые требуют уважения к нему, это в первую очередь Таинство Божье. И в нем есть великий смысл, который доступен только самому Господу. А что у нас получилось? То, что сейчас называется “коррупция”. Тогда мы сразу поломали систему и в конце концов отрегулировали все так, что деньги с клиентурой не пересылались. Деньги в подземном мире вообще исчезли из оборота, а наверху вы получали постоянное жалованье с коэффициентом на инфляцию. Вполне приличное жалованье. Точка. Но лукавый не дремал. Ваш случай, к сожалению, не единичен. И мы обязаны жестко пресекать все попытки коррумпировать наши кадры.
– Можно задать вопрос? – прервал он ангельскую речь. – В моем случае это были происки лукавого или контрольная проверка?
Ангел помрачнел:
– Не богохульствуйте. Это дерзость. – И после паузы: – Вы хотите сказать, что добросовестно проработали в кадрах два столетия и теперь, в двух шагах от потустороннего мира, за пять минут до ухода в небытие, заслужили право задать такой вопрос? Во-первых, надо всегда надеяться на милосердие Господне. Эта надежда – основа нашего мироздания. Дерзко отказываясь от надежды, вы впадаете в ересь и тем самым отягощаете свою участь. Давайте вознесем молитву Господу. Повторяйте за мной: “Отче наш…”
Сколько времени они молились, час или минуту, он не понял. Было ощущение, что ангел увлек его за собой в благодатные выси, и с этих высот его жизнь и судьба показались ему песчинкой, не такой уж и значимой…
– Ну вот, друг мой, теперь вам легче, не так ли? – услышал он ангельский голос. И словно очнулся. Они продолжали сидеть напротив друг друга за остывшими чашками кофе.
– Мой вам совет: не занимайтесь самобичеванием. Возможно, полгода назад ваш случай не вызвал бы такой резкой реакции, но такова жизнь. Считайте, что вы попали под поезд. Увы, такое происходит ежедневно со многими, и мы тут бессильны. Рок. Во-вторых – я помню, что сказал во-первых, и надо быть логичным, – ответить на ваш вопрос было бы грубейшим нарушением инструкций. Вы думаете, лишь с вами суровы, а мне послабления? Хотите, чтоб я свалился с небес к чертям собачьим? Все-таки, в какой-то степени, я ваш ангел-хранитель. “Меня вам не жалко, а себя вы бережете”. Вы этого не говорили? Моя профессия – читать скрытые мысли. А вы способны мне поверить, что я действительно не знаю? Вы задали дерзкий вопрос, но… но он показывает, что хоть вас не учили логике, однако вы самостоятельно научились аналитическому мышлению. А такие кадры надо ценить, и я об этом доложу. Да, друг мой, разумеется, у нас должны существовать спецслужбы. Однако это другая епархия, нам неизвестно, чем они занимаются, и о своей деятельности они докладывают только Всевышнему. Положитесь на милость Божью. Все не так печально, как вам представляется. У вас никогда не было связей с секретариатом Ильи-пророка? Жаль. Я ничего не могу вам обещать, скажу лишь, по своей должности мне известно, что у нас нехватка квалифицированных кадров. Вечером вы сдадите дела сменщику, а далее… молитвы, молитвы и послушание.
– Можно вопрос, совсем безобидный?
– Почему подчеркнута фраза “в позицию, на которую девушка провожала бойца”? – подхватил ангел и засмеялся. – У нас никто не мог понять, что она означает. Долго ломали головы…
– А надо было просто меня спросить. Это из русской песни. Юрочка, гм… дружок Сеголен, пел ей, она мне, я вспомнил, что эту песню слыхал раньше и довольно часто. Красивая мелодия.
– Спасибо за подсказку. Но мы тоже докопались. Это популярная польская песенка, которую советские товарищи переделали в русскую патриотическую песню “Огонек”. Тоже очень популярную.
– То есть нагло сперли? Разве такое бывает?
– О господи, – вздохнул ангел. – На Земле все бывает.
– Я очень благодарен тебе за пояснения, – учтиво сказал сменщик, – но, понимаешь, мне этого не надо. Я демонтирую всю аппаратуру и жить буду внизу, в галерее. Дом твой снесут, землю заровняют, посадят кусты.
Хотелось спросить: а плиту или хотя бы крест поставят? И что это за галерея, давно ли там живут сменщики? Но он решил: не нужно лишних вопросов. Хотелось взглянуть сменщику в глаза, но оба были обучены не смотреть на лица собеседников. И оба, наверно, подумали: как хорошо составлена инструкция! Ведь как бы ни старались они скрыть свои мысли, но по глазам, по мимолетному выражению лица можно было прочесть что-то такое, что совсем не нужно знать.
Потом он надел свой черный широкий плащ без пуговиц, положил в карман черные очки и они спустились в лифте к деревянным мосткам, к которым была привязана легкая четырехместная лодка. И тут же, без всякой паузы, чтоб избежать двусмыслицы, он сказал сменщику:
– Садись ты за весла. В моем маршруте есть свои сложности. И я хочу, чтоб ты его проделал под моим контролем.
Сменщик вполне прилично греб против течения и довольно точно вогнал лодку кормой в пенал.
Подождали.
На пристани никакого шевеления.
“Молодцы, – подумал он, – хватило такта никого не спускать в лодку”.
– Теперь поехали. Начинай считать. Я не знаю твоего ритма, но ты запомни цифру, на которой я тебе скажу, что можно обернуться и увидеть столбики причала…
Нос лодки мягко ткнулся в доски причала. Сменщик кинул канатную петлю наверх, там ее поймали, подтянули багром корму, спустили лестницу с веревочными перилами.
Впервые в жизни он сидел лицом к причалу, но кто там орудует, так и не смог различить.
– Надеюсь, ты на меня не обиделся? – тихо спросил сменщик.
Грубое нарушение инструкции. Но сменщик осмелился. Браво!
– Не иди на обострение, – так же тихо ответил он, тоже нарушая инструкцию, – тебе еще работать и работать. С Богом!
Он поднялся по лестнице и пошел по светящейся дорожке к двухэтажному зданию, сам не понимая толком, на каком он свете.
Его положили, как ему показалось, в гроб и сразу задвинули тяжелой крышкой. Но почему-то не в черном костюме, а раздели до пояса. И попросили вытянуть руки за голову. Очень неудобная поза. Начали болеть плечи. Первые муки ада? Вроде он еще живой. Не по правилам, так мы не договаривались. Впрочем, никто с ним ни о чем не договаривался. И потом, он еще ни разу не умирал. Откуда ему знать, как это бывает? Мелькнула банальная мысль: человек должен молить о смерти, чтобы избавиться от страданий, и тогда ему дают ее, как высшее благодеяние. Неплохо задумано.
Наверху как будто разгадали его мысли и обиделись, ибо что-то прекратилось, что-то остановилось. Что? Ага. Был какой-то звук, а теперь его нет. Начнут все сначала? Точно. Тяжелая крышка легко, как по рельсам, откатилась назад. И Бога глас к нему воззвал? Фигу! Он услышал ворчливый, чуть охрипший голос:
– Вставайте, одевайтесь.
Старикан в белом халате, в белой полотняной шапочке сидел за боковым столиком, смотрел на экран компьютера и что-то записывал в толстую тетрадь.
– Какими болезнями болели?
– Никакими.
– Как никакими? Такого не бывает.
– Ну, может, в детстве, но я не помню.
– А у меня на экране обозначено: “В тысяча восемьсот шестнадцатом году получил кратковременную болезнь из-за беспорядочных половых сношений”. Это не совсем детство.
– Двести лет тому назад вообще никаких предохранительных средств не было. И что, теперь на Страшном суде мне припомнят прегрешения молодости?
– При чем здесь Страшный суд?
– А где я, в чистилище?
– Чистилище рядом, да туда попадают только души усопших. А вы полнокровный человек. Кстати, с кровью у вас проблемы. Много лейкоцитов.
– А с лейкоцитами в чистилище не берут?
– Что вы дурака валяете! Вы не поняли, где находитесь? Вы в лечебном центре для кадров, зачисленных в резерв. Вам полагается шестьдесят процентов вашей зарплаты, отдельная палата, телевизор, диетическое питание. Пока будет решаться ваш вопрос, мы приведем вас в нормальное рабочее состояние. Мне не нравятся ваши почки, печень, селезенка. Их придется заменить. Ну и по ходу дела посмотрим, что еще нуждается в замене. Вероятно, артерии. Не волнуйтесь, вы ничего не почувствуете. Сейчас мы вас положим в реанимацию и погрузим в искусственную кому. Проснетесь здоровым, как новорожденный младенец…
– Я же вам говорил: не все так печально, как вам представляется. Кстати, в секретариате у Ильи-пророка вами очень заинтересовались. Но вы им не совсем подходите по профилю. А пока мы продолжаем, можно сказать, чисто косметический ремонт. Менять легкие не будем, это рискованно. Мы их как следует прочистим с помощью новейшей аппаратуры. Вы меня не узнаете? Я же ваш ангел-хранитель. А это доктор, который принимал вас в центр. Работаем по его методике.
На лицо надели маску, на затылке затянули ремень. Старикан в белом халате и в белой шапочке встал у экрана. Ангел сел за пульт управления.
– Так, все идет хорошо, – бормотал старикан, глядя на экран. – Все путем. Через час, а может, и раньше с вас снимут маску и восстановят самостоятельное дыхание.
Но он чувствовал, что ему все хуже, что он совершенно задыхается. Он терпел, терпел и… сорвал маску.
– Спокойно, – пробормотал старикан, – через две минуты все будет в порядке… Через пять минут будет полный порядок… Так, еще десять минут…
Но дыхание не восстанавливалось, началось дикое сердцебиение, и он понимал, что сердце не может выдержать такого ритма, что сейчас все кончится. Заметил панику в глазах ангела, который лихорадочно нажимал какие-то кнопки на пульте. В одной из дверей столпились медсестры в белом, в другой – санитары в темно-синих халатах. В третью дверь заглядывали поварята с первого этажа. “Смерть, – успел подумать он, – зрелище, которое привлекает всеобщее внимание”.
И вдруг сердцебиение странным образом выровнялось, он задышал и понял, что на этот раз пронесло. Он хотел сказать собравшейся публике, что на бис повторять не будет, но сказал или нет – не помнил…
Однажды ночью в реанимационной зажгли верхний свет и положили кого-то на операционный стол. И опять в дверях скопище народу, но старикан в белом халате недолго колдовал, вздохнул и закрыл лежащего на столе простыней. Санитары переложили тело на носилки, а когда повернулись спинами, он увидел, что у каждого из-под темно-синего халата торчит черный хвост.
Свет потушили. Реанимация опустела. Но справа от его кровати как будто раздвинули шторы, и там оказался внутренний зал церкви. Горели свечи, фигурки в белом стояли на коленях, и священник вел заупокойную службу. Потом все запели.
Следующим вечером справа от его кровати опять раздвинули шторы, и он наблюдал обычную службу и слушал церковные песнопения.
Следующим вечером в церкви происходила какая-то конференция, священники в белом сидели на местах прихожан, а с амвона читали доклады важные персоны в красных и сиреневых мантиях. Слов он, к сожалению, не смог разобрать: слишком далеко была его кровать. Еще в один вечер в церкви показывали кино, но так как кровать была далеко, экрана он не видел. В общем, каждый вечер там шли какие-то действа, все в ярких красках.
Он ждал очередного вечернего зрелища, когда пришла черненькая медсестра в синем халате и вынула из-под него судно.
– Сейчас, наверно, семь вечера? – спросил он.
Она посмотрела на него и улыбнулась:
– Это хорошо, что вы заговорили. А теперь продолжайте спать. Сейчас три часа ночи.
– А почему мои руки привязаны ремнями к поручням кровати?
– Вам нельзя двигаться. Слишком много сделано операций. Спать.
В этот раз шторы не раздвигали и он мог видеть лишь часть реанимационного зала, освещенного тусклыми лампочками. Там ничего интересного не происходило. Изредка мелькали санитары в синих халатах. Все реже и реже. Наконец один санитар, наверно, дежурный, сел на стул и движение совсем прекратилось. Впрочем, нет – уже знакомая ему медсестра в синем подошла к санитару, он бесцеремонно ее развернул, задрал ей халат, посадил себе на колени. Сестра подпрыгивала в такт и слабо повизгивала.
В одно прекрасное утро (к тому времени он уже научился различать, когда утро, когда день, когда вечер) другая медсестра, блондинка в белом халате, произвела все необходимые медицинские и гигиенические процедуры, подняла спинку кровати так, чтобы он сидел, накормила с ложки завтраком и на его извечную просьбу развязать ремни вдруг смилостивилась:
– Я сниму ремни и посижу с вами. Посмотрю, как вы будете себя вести. Но, если вы сделаете хоть одно резкое движение, опять вам неделю лежать со связанными руками.
Он сидел тихо, как кролик, легонько разминая пальцы, и не верил собственному счастью.
Медсестра поняла его состояние:
– В госпиталях начинают ценить самые элементарные вещи.
– О да, вы правы, – охотно подхватил он, стараясь поддержать разговор, – когда раздвигали шторы и я мог видеть все, что происходит в церкви, я истово, с наслаждением молился. Там, наверху, для меня это было просто привычкой.
– Какую штору, какую церковь? – быстро спросила медсестра.
Спасительный рефлекс заставил его не поднимать руку. Он лишь повернул голову.
– Там, направо.
– Молодец. Вы умеете себя контролировать. Я боялась, что вы начнете размахивать руками. А за шторкой лишь продолжение реанимационного зала. – Она отдернула штору и улыбнулась. – Убедились? Никакой церкви здесь быть не может. Наша клиника для кадров, зачисленных в резерв. Нет средств, нет персонала содержать две клиники для наших и не наших. Существует строгая договоренность, разработан регламент. Интересы сторон совпадают: все заинтересованы получить оздоровленные, полноценные кадры. Клиника функционирует вот уже две тысячи лет, и ни одной жалобы не поступало. У вас есть какие-нибудь претензии к персоналу?
– Никаких. Правда… – Он запнулся, но блондинка-медсестра внушала ему доверие. – Однажды ночью я наблюдал в реанимации…
– Вам приснилось или вы видели? – со смехом прервала его медсестра. – Кажется, я догадываюсь, о чем вы хотите рассказать. Повторяю, персонал у нас смешанный, работа у них трудная, работают они хорошо, но, когда они остаются наедине, – всё, мы закрываем глаза, это не наша епархия.
Она все больше ему нравилась, эта блонда. Не красотка, но вполне милая, несколько рыхлая, уже в некотором возрасте. Однако он бы с удовольствием. И, как он догадывался, не только он.
Через неделю учтивые черные санитары в синих халатах осторожно переложили его на каталку и вместе с капельницей перевезли на другой этаж, в отдельную палату. Водрузили на высокую койку, в чистую постель и удалились вместе с каталкой. Тут появилась блонда, подняла спинку кровати, усадила его, поправила одеяло, подушку, капельницу, прилепила ему на грудь датчики с проводами, положила рядом, на столик, переключатель для телевизора.
Потом села напротив и с привычной ему улыбкой сказала:
– Отныне вам будут привязывать руки только на ночь. Иначе вы, ворочаясь, оборвете все провода и опрокинете капельницу. Я внимательно слежу за вами. У вас все будет хорошо. Вы очень быстро восстанавливаетесь. Такие кадры ценят. Вас еще будут тянуть в разные стороны. Что это означает? Не могу объяснить. Не имею права. Учтите, что здесь, в клинике, вас видят насквозь. И не только как функционируют ваши внутренние органы. Поэтому я знаю, что вы про меня думаете. Сейчас вы испытаете удовольствие, которое вам не доставляла ни одна женщина. Я же вижу, как вы мучаетесь, когда вам приходится справлять естественные нужды на глазах у персонала. А тут у вас отдельный туалет. Я вас провожу туда и оставлю одного. И закрою дверь палаты. Не торопитесь. Блаженствуйте. Никто к вам не войдет, пока вы не нажмете на кнопку “вызов”.
Вот так, можно сказать, закончился их неначинавшийся роман.
Теперь он мог самостоятельно, а главное – когда ему вздумается, ходить в туалет и там блаженствовать. Блонда даже разрешила ему выходить в коридор, но “совсем немного, несколько шагов, взад-вперед, больше вы не сможете”. И впрямь, он с трудом добрался до окна, сумасшедшая мысль его преследовала – вдруг через него он увидит загадочно пропавшую церковь, но смотреть туда было незачем: пейзаж отсутствовал, некое пустое пространство в светло-коричневой подсветке. И он понимал, как чудовищно ослабел. Несколько шагов – и уже еле держался на ногах.
– Ну, убедились? – улыбалась сестра и отводила его обратно в палату, на койку.
К вечеру блонда исчезала, на вызов являлись предупредительные черные санитары в синих халатах. По телевидению показывали на выбор – медицинские и спортивные программы или концерты симфонической музыки.
На столике остывал пресный диетический ужин. До последнего медицинского обхода, когда его напичкают лекарствами, снотворным, приклеят датчики и привяжут руки к поручням кровати, оставалось часа два. На экране танцевали маленькие лебеди. Тарам-тарата-та-та-та, тарам-тарата-та-та-та. Неужели кому-то нравится эта мура? Он нажал на кнопку. Телевизор погас.
Видимо, по ошибке он нажал и на другую – вошел незнакомый доктор в синем халате. Глянул на нетронутые тарелки, покачал головой:
– Так не годится. Вам надо обязательно есть. Надо восстанавливать силы.
– Не могу. В рот не лезет эта мура.
Доктор усмехнулся:
– У вас все мура. Между прочим, многие люди обожают балет. И платят большие деньги за билеты в оперу. И диетическое питание очень полезно. Ладно, на сегодня сменим меню.
Он хлопнул в ладоши. Медбратья в синих халатах укатили столик, прикатили другой. На нем красовалась красная копченая рыба, на сковородке бурчало что-то мясное в аппетитной подливке, поблескивали стеклянные бокалы… Да быть не может!
– Может, может, – подмигнул доктор, доставая из-под столика бутылку бургундского, которую ловко разлил в два бокала. – Ну, за ваше здоровье! Красное вино заменяет таблетки и порошки. Но, естественно, не всегда и в небольших количествах. Ну, начнем с лососины. Полезет в рот?.. Проскочила? Замечательно. Отведайте жаркое… Нет-нет-нет, оно все для вас… Почему не каждый день? Медицина не позволяет, да и бюджет на кухне ограничен. Молодец! Так и надо! Французы, как вы знаете, даже соус не оставляют. Правда, стало веселее?.. И да, и нет? Почему нет?.. Вы поддались соблазну и не прошли контрольную проверку? Даже не смешно. Николя, ваш ангел-хранитель, хороший малый, но жуткий зануда. Забил вам голову всякой ерундой. Ну какие у Небесной канцелярии спецслужбы? Конечно, имеются, но это детский сад! Глядя на них, плакать хочется. Мы неоднократно предлагали нашу помощь. Дескать, готовы бесплатно и бескорыстно обучать ваши кадры, как надо профессионально работать. В интересах общего дела. Но они гордые. Не хотят. Сами с усами. А причина тому их проклятая политкорректность. Пусть они не умеют, но ни за что не пойдут на выучку к супостатам. Вот и расхлебывают свое дерьмо ложками. Я не богохульствую, я просто констатирую истинное положение дел. А я разве прикидывался чистеньким? Разве я к вам вошел как черный пудель? Не понимаете? Был такой писатель Гёте. К его доктору Фаусту Мефистофель подкрадывается черным пуделем. А тут у нас общая территория, мы трудимся сообща, результаты отличные. Однако регламент позволяет и нам, и им блюсти свои интересы. Кстати, тот же Гёте очень точно нас охарактеризовал: “Часть силы той, что без числа творит добро, всему желая зла”. Но еще раньше Аристотель назвал это диалектикой. А потом вожди мирового пролетариата – Маркс, Ленин, Сталин – тоже баловались диалектикой. Сталин был выдающимся, феноменальным злодеем, а в нынешней России плачут о нем. Но мы отвлеклись от темы. Вам персональный привет от Саддама Хусейна, да, да, того самого, которого вы привезли пять лет тому назад прямо нам в лапы. Он первый, кто порекомендовал обратить на вас внимание. Он сказал про вас: “Большой дурак, но честный и верный. Он бы меня не продал”. Поджариваем мы его на сковородке или кипятим в котле? Хм… Ванда ведь вам говорила, что здесь вас видят насквозь, поэтому я знаю все ваши вопросы. Вот на этот отвечать не буду. Не имею права открывать тайны преисподней. Однако давайте пофилософствуем. Итак, Бог создал Адама и из ребра его – Еву. Между прочим, это была прекрасная идея, видите, я стараюсь быть объективным. Адам и Ева и их дети и внуки начали азартно заниматься тем, что вы так любили на земле, и в конце концов нарожали семь миллиардов народу. Вопрос: откуда на небесах возникли сонмы ангелов и архангелов и все с человеческим обликом? Понятно, скажете вы, Господь брал к себе святых, праведников, мучеников за веру, ученых-богословов, то есть, скажем мы, проводил внятную кадровую политику. Теперь к вам вопрос: почему вся, как нас называют, нечистая сила – черти и чертовки, дьяволы и ведьмы – тоже поразительно похожа на людей, а не имеет облик тигров или змей, коршунов и пауков? Тигр, например, природный людоед, свиреп, разрывает в клочья, в аду о таком работнике можно только мечтать. Но ведь он без мозгов, наелся и заснул. А у нас, как и всюду, профсоюзы, восьмичасовой рабочий день. Поймите, старая гвардия в небесах и у нас – в силу возраста – это только теоретики, а нам и им нужны энергичные исполнители. Более того, нужны индивидуумы с железной волей, организаторы, способные на выдумки, на неординарные решения. И когда мы встречаем подходящие кандидатуры, естественно, их приглашаем, у нас тоже своя кадровая политика. И смею думать, у нас она поставлена лучше. Возьмите Ванду, ну ту, которую вы называете блондой. Она из Польши, из семьи графов Валевских. Вам эта фамилия ничего не говорит? Вы же жили в то время. Попробуйте вспомнить: наполеоновские войны. Наполеон в Польше готовит поход на Россию и попутно… Не помните? Жаль. Графиня Валевская родила Наполеону сына, которого он признал. И чем ныне занимается женщина из такой семьи? В безымянной клинике на берегу Стикса делает уколы, раздает таблетки, меняет бинты, вынимает из-под больных, пардон, судно. Стыдно, господа! Разумеется, с их точки зрения, это очень политкорректно: милосердие, жертвенность и прочее. А с нашей, пусть циничной, точки зрения, это глупость, неумение ценить кадры. Между прочим, у вас с ней ничего не получится. У вас не получится ни с одной женщиной. Сверху нам спустили указания. Клиника, чистый и нечистый персонал, четко эти указания выполнили. Вы опять пригодны для вашего ремесла. Вас восстановили в гильдии Харонов. Видите, добрую весть принес вам я, а не ваш ангел-хранитель, который застрял в небесах на конференции, посвященной финансированию благотворительности и оборачиванию оборотных средств. Вы станете добротной рабочей лошадкой, но без всяких взбрыкиваний – таково было указание сверху. Что я вам предлагаю? Командную должность с интересной перспективой. Чтобы изощренней мучить грешников? Не смешно. Сказки для малолеток. Чтобы вершить правый суд, чтобы по справедливости наказывать мучителей людей. Ну, например, вам известны истории французских педофилов. Типичный случай: некто изнасиловал и убил пятилетнего мальчика. Политкорректный французский суд нашел, что изверг просто душевнобольной, и определил его на лечение в госпиталь. Из госпиталя изверг сбежал, изнасиловал и зверски убил девочку. На этот раз суд приговорил изверга к десяти годам тюрьмы, учитывая, что у него было тяжелое детство. И через пять лет за хорошее поведение выпустил на свободу. Тот не стал терять время зря – изнасиловал и убил очередного ребенка. Продолжать? И вот, наконец, “бедняжка-ангелочек”, на счету которого двенадцать убитых детей, предстает перед вами. Вы бы его погладили по головке? Убежден, что сделали бы так, чтобы на земле другие изверги содрогнулись. Ладно, это частности. Поймите, у нас неблагодарная, но необходимая для жизни на Земле миссия. Сейчас семь миллиардов людей на планете. Уже голод. А когда будет четырнадцать миллиардов? Земля прокормить столько не может. Другой поблизости нет. Надвигается катастрофа. Люди озвереют и начнут пожирать друг друга. Вот это и будет настоящим адом. Вы думаете, наверху этого не понимают? Прекрасно понимают. Но палец о палец не ударят, чтоб предотвратить катастрофу. В Писании сказано: “Плодитесь и размножайтесь”. Все остальное – неполиткорректно. Им, в небесах, не жалко потерять такое чудо, как наша планета? Конечно, жалко. Знают, что Всевышний в летах, теоретик, сотворить второй раз такое не в силах. На что же, вернее, на кого они надеются? На нас! Мы обязаны что-то такое придумать – мировой мор или атомную войну, – чтобы резко сократить численность людского населения…
– А наверху объявят, что это были дьявольские козни и лишь молитвы праведников и милость Божья спасли жизнь на Земле.
– Приятно беседовать с умным человеком.
– Атомная война! Командная должность! Это, конечно, размах. Но мне, наверно, придется работать с Саддамом Хусейном? Ведь вы должны использовать его организаторские способности. Или вы лишили его генеральского звания, превратили в очаровательную чертовку, которую каждый нечистый может поставить в позицию, на которую девушка провожала бойца?
– Боже правый, что он говорит! У вас мозги изощренней, чем у дьявола! Для вас нет ничего святого!.. Поздравляю! Вы заставили меня богохульствовать. В моем чине третьего помощника Мефистофеля взывать к Богу! М-да… Опустят меня в кипящий котел. Надеюсь, минут на пять, не больше… Поймите, у нас девять кругов ада, но строгая мораль. Пидоров и лесбиянок в наших кругах нет. Это небесная политкорректность способствовала разврату на земле.
– Церковь против.
– Церковь против однополых браков, но все католические священники – гомики. Однако ваша фантазия! Саддам Хусейн в образе очаровательной чертовки. Мороз по коже. Как вы сказали: поставить его-ее в позицию?
– На которую девушка провожала бойца.
– Какая девушка? Какого бойца?
– Это слова из советской патриотической песни.
– Голова идет кругом… Послушайте, кто из нас черт – вы или я? Вы меня совсем запутали. Поставить в позицию, на которую девушка провожала бойца? Воображения не хватает. Отказываюсь понимать.
– И я не понимаю. Но песня была очень популярной во время Второй мировой войны. Значит, они что-то в ней находили.
– Кто они?
– Те, которых мы потом транспортировали через Стикс. Использовали самоходные баржи, колесные пароходы, всю ту плавучую чертовщину, которую вы нам приволокли. Мы не были готовы к такому количеству клиентов. Конечно, полная профанация профессии. Работали кочегарами, машинистами, а кого-то ставили на корму символически размахивать веслами. Вкалывали круглосуточно и как-то справлялись. Раз в двое суток нам давали фронтовые сто грамм, литерный обед и отправляли на три часа спать. Вы сказали – семь миллиардов? Или больше? Придется заранее строить гигантские паромы.
– Посмотрите мне в глаза – вы отказываетесь? Я прочел вашу мотивацию.
No comment. Учтите, второй раз мы никому никогда ничего не предлагаем.Доктор хлопнул в ладоши. В дверях столпились санитары и медсестры в темно-синих халатах – как тогда, в реанимации, когда ему казалось, что он умирает. Мелькнула мысль: “Сейчас он на мне отыграется или придумает какую-нибудь пакость”.
– Пациент идет на поправку, – объявил доктор. – В связи с этим прошу передать остальному персоналу следующее. Сохраняются утренние, дневные и вечерние процедуры. Сохраняется лекарственная схема, за исключением снотворного. На ночь руки пациенту не привязывать, к приборной доске не подключать. Ему нужно много есть и много спать. Ужин пациенту приносить из спецбуфета плюс полбутылки красного вина для хорошего сна. Повторяю: полбутылки, то есть в стандартной емкости по ноль триста семьдесят пять литра.
Палата опустела. Доктор ушел, даже не удостоив его взглядом. Свет погас. Он почувствовал, как тяжелеют веки. И еще в палате держался легкий запашок: как будто исчиркали полный коробок спичек.
Сколько лет прошло? Он не считал. Самое интересное и необъяснимое: выполнялся последний рецепт доктора. Как бы поздно он ни сушил весла, на столике в его комнате дымилась кастрюлька из спецбуфета и рядом красовалась стандартная бутылочка красного вина 0,375 литра. Долгое время он размышлял, что сие значит: черный доктор демонстрирует свое влияние в этом мире или, наоборот, ангел
Nicola доказал своему начальству, что, дескать, если тот мир выдал моему подопечному такую своеобразную премию, то нам, учитывая благое поведение подопечного, грех ее отменять. А может, заметили, что на Рождество и Пасху, когда у праздничного стола для персонала открывают бочку церковного вина и персонал не стесняется, гуляет, он, Harоn из Франции, в рот не берет ни капли – ну не в состоянии он пить днем, – так вот, подсчитали количество выпитого за праздники, разделили на число будничных дней и решили: нет никакого убытка в бюджете, так что хрен с ним, сохраним ему его ночную привилегию в 0,375. А потом перестал об этом думать. Зачем? Трали-вали! С ним никто больше не затевал душеспасительных бесед, да и он сам никому не докучал вопросами и вел жизнь трудолюбивой рабочей лошадки. После клиники он, конечно, чувствовал в ногах слабину, но силы вернулись в руки и плечи, что для его ремесла было главным. Подземная галерея, о которой упомянул сменщик, на поверку оказалась чем-то вроде мужского монастыря с просторным садом, огородным хозяйством, а кельи для персонала – точные копии палат в клинике – с телевизором и отдельной туалетной комнатой. Когда он увидел в своей келье-палате дверь в туалет, душа его возрадовалась! Да, еще имелись библиотека с большим количеством духовной и исторической литературы, спортивные залы, кантина со шведским столом и главное, конечно, та церковь, которая мерещилась ему, когда он лежал в реанимации и где, кроме служб, приглашенные епископы в фиолетовых сутанах читали лекции, проводили диспуты. Он присутствовал, но помалкивал. Какие еще подробности быта? По телевизору медицинские и спортивные программы, симфонические концерты, оперы Верди, Чайковского, Вагнера, классические постановки: Корнель, Шекспир, Чехов. Правда, ему предлагали подключить программу новостей. Он отказался. Ведь еще раньше, по лицам своей клиентуры, он догадался, что ему сменили направление и откомандировали в Латинскую Америку. Тогда зачем?В эту ночь все шло как обычно. Он вогнал кормой свою комфортабельную (весла с мощными гидравлическими усилителями) пятнадцатиместную лодку в узкий пенал, пригладил волосы и надел темные очки. Словно по сигналу в лодку спустились пятнадцать пассажиров и без лишней толкотни сели на пластиковые сиденья со спинками. Он включил микрофон и глухим голосом произнес по-испански:
– Согласно инструкции, прошу вас пристегнуть ремни. Дирекция благодарит вас, что вы выбрали нашу компанию.
Все пассажиры послушно выполнили его команду. Нет, не все. Женский силуэт на последнем месте у кормы вскочил на ноги и замахал ему приветственно рукой.
Инструкция указывала, как поступать в подобных случаях. Он не шелохнулся, подождал и потом, как можно вежливее и мягче, повторил:
– Прошу вас всех пристегнуть ремни. Я отвечаю за вашу безопасность.
Женщина с явной неохотой опустилась на сиденье, затянула ремень.
Он налег на весла, вывел лодку из пенала и дальше следил лишь за тем, чтобы не делать резких движений, чтобы лодка шла плавно, а самому сохранять каменную рожу. Нос лодки задрался, он сидел как бы на капитанском мостике, понимал, что его внимательно разглядывают, особенно с последнего места на корме. Он тоже как бы смотрел на пассажиров, а на самом деле пытался разглядеть черты лица той молодой женщины (да, она была молодая, это он разглядел), но ему мешали его темные очки да еще полумрак малиновой подсветки. Через час плюс десять минут нос лодки ткнулся в доски причала. Не оборачиваясь, он кинул канатную петлю наверх, ее поймали, нацепили на столбики, подтянули багром корму, спустили лестницу с канатными перилами. Женщине на корме надо было выходить первой. Она встала, на секунду застыла, опять как бы с отчаянием махнула ему рукой, потом гордо отвернулась и, не оборачиваясь, поднялась на причал.
“Какая своенравная бабенка, – подумал он, – южноамериканский темперамент!” Дальше никаких отклонений от штатного режима не было. Без приключений пересек реку, пришвартовал лодку, расписался в книге дежурств, и вот, наконец, он в своей келье-палате-комнате, и на столике 0,375, и дымящаяся кастрюлька, и салат на тарелочке. Благодать! Сел в кресло, придвинул столик. “Нет, ну какая своенравная бабенка, – подумал он. – А как гордо отвернулась! Знакомый жест…” Мысль его лихорадочно заработала. Знакомый жест? Очень знакомый. Кто, кто, кто? Вспомнил. Конечно, Сеголен. Или Мартин. Они же, как двойняшки, были похожи во всем: и в жестах, и в мимике, и в поведении в постели. Неужели кто-то из них? Так рано… Жуть. Но кто? Этого ему никогда не узнать. Список клиентуры – тайна за семью печатями. А он, как сволочь, держал каменную рожу и не ответил на прощальный привет… “Вот когда, месье Дюма, нам будет лет по восемьдесят, мы, старые, больные люди, вспомним счастливый миг, солнечный свет, лица молодых прелестниц и подумаем: какие же мы были дураки, что не ценили момента”, – так, кажется, говорил тот хитрый адвокат, а ведь правду говорил. И были еще в тот же день сумасшедшие три или четыре часа с Мартин, райское блаженство, которое ему уже никогда не изведать. Умные хмыри из мира теней – этого им никогда не понять. Плотские удовольствия, не очень одобряемые церковной иерархией, но это лучшее, что даровал Всевышний человеку! Впрочем, Ванда легко ему доказала, что это не так. Он вспомнил клинику, хотя вообще старался о ней позабыть. Слишком много там было замешано дьявольщины. Черный доктор мог быть опытным агентом спецслужб. Как умно он ему подыгрывал: “Ах, у меня голова идет кругом” – и как резко сменил тон, когда увидел по его глазам, что он отказывается. А вот ангельская Ванда могла быть кадровой чертовкой… А ведь он тогда хотел сказать доктору…
Он отодвинул столик с едой, подошел к книжной полке, снял томик Плутарха, вытащил из ниши начатую пачку сигарет и зажигалку. Снял четыре тома “Войны и мира” Толстого, достал из ниши еще две бутылочки по 0,375. Редко, но случалось, что перевоз затягивался до утра, он возвращался еле живой и как подкошенный падал на кровать. Днем, проснувшись, сдавал нетронутые кастрюльки в кантину, а вот бутылочки заначивал. Конечно, в комендатуре знали о заначках, но раз не изымали, значит, негласно разрешалось.
Курить в галерее тоже запрещалось, однако в мусорных урнах он иногда замечал окурки. Курить в келье-палате запрещалось категорически. Он спустился в сад. Будь его воля, спустился бы на пристань. Но после окончания перевозок лифты блокировались. Даже нажатие на кнопку вызывало сигнал тревоги. И потом, в гильдии Харонов бытовала легенда, что Стикс в запрещенное для перевозок время разливается так широко, что его не переплыть.
В галерее пытались блюсти видимость смены времени суток, поэтому днем в саду сияли мощные люминесцентные лампы, вечером зажигали желтые фонари, а к ночи их свет угасал и оставались тлеющие красные спиральки, которые придавали ухоженным и подстриженным деревьям и кустам земную таинственность и неопределенность.
Он курил и вглядывался в темноту. Что-то должно произойти. Кто-то должен появиться. Тишина. Даже листья не шелестели, ибо ветер в галерее подымали огромные вентиляторы, когда назначалась генеральная уборка.
Он произнес чуть слышно губами:
– Учтите, мы никому второй раз не предлагаем.
Из черных кустов вышел черный доктор. От темного дерева отделился стройный силуэт молодой женщины. С тлеющего фонаря спланировал на крыльях белый ангел.
Он вздохнул. Напрасная игра воображения. Никто никогда к нему не придет, не выглянет, не прилетит. Черный доктор правильно прочел его мысли: “Мне не нужна командная карьера. Я боюсь вечности. Я устал. Я теряю память. Слишком много лет, и стариковская работа лодочника меня вполне устраивает. Буду махать веслами до своего последнего дня”.
Он вернулся в свою комнату, не спеша опорожнил все три бутылочки и в размягченном, спокойном настроении заснул мертвым сном…
Он открыл глаза и с удивлением убедился, что жив и даже голова не болит. Будильник показывал двенадцать дня. Странно, он был уверен, что не проснется. Ведь компьютер оперативно выдавал наверх распечатку его мыслей, и после вчерашней ночи на нем должны были поставить крест. Не успели ознакомиться или тут другая интрига? Он размышлял. Наверно, там рассуждают так: этот Харон относительно недавно прошел капитальный ремонт в клинике на другом берегу Стикса. Клиника дорогая, затраты из бюджета окупятся еще не скоро. А так как в администрации явная нехватка активной рабочей силы, то пусть вкалывает. В конце концов, он не кандидат в святые, а простой лодочник.
И тогда, впервые за все годы пребывания в галерее, он засмеялся. Бодро встал, помылся, оделся, занес поднос с нетронутым вчерашним ужином в кантину, выбросил в ящик для специальных отходов бутылочки и отправился в церковь помолиться и попросить у Господа прощения.
Сегодня он немного добавил к обычной своей молитве: “И еще прости меня, Господи, что я, как паршивый служака, исполнял инструкцию, а надо было наплевать на нее, дать знак женщине, чтоб она пропустила всех пассажиров и ждала меня. И я бы пришел к ней на корму, обнял и сказал прощальные слова. И пусть те, с причала, пишут на меня донос, мне плевать на них, мне нас… Все, Господи, замолкаю, надеюсь, ты простишь мою резкость, а душу грешную молодой женщины ты возьмешь к себе на небо. Имя ее называть не буду, ибо могу ошибиться, а если зачислить живую в мертвые, то это действительно был бы великий грех”.
Вообще-то он предпочитал молиться в одиночестве, ибо в общении с Всевышним допускал много вольностей и почему-то считал, что это ему дозволено.
Отец Игнатий явно караулил его на выходе. Ему нравился этот почтительный, очень эрудированный молодой священник, они уже несколько раз вели с ним беседы на исторические темы.
– Благословите меня, отец Игнатий!
– Господь благословит, сын мой. Давайте немного погуляем по саду. Какие красивые цветы, не правда ли? Конечно, им не хватает солнца, настоящего солнца, но всем нам тут его не хватает. Я опечален, сын мой. Вы знаете, что наши службисты не дремлют и уже в комендатуру послали записку. Я хочу по-дружески вас спросить: почему вы так пренебрежительно относитесь к своему здоровью? Вчера вы сильно перебрали. Это недопустимо в ваши годы. Сердце может не выдержать. И надо бросить курить. Ведь медицина категорична…
Отец Игнатий испуганно замолк, заметив, что лицо собеседника исказила вспышка гнева.
– Отец Игнатий, простите великодушно, но хочу задать вам вопрос. – Он с трудом сдерживал себя и старался говорить как можно вежливее. – Сколько вам лет?
– Сорок три, сын мой.
– А мне, святой отец, двести двадцать четыре года. Извините меня, но сначала доживите до моего возраста, а потом беспокойтесь о моем здоровье.
М-да, не скоро они будут беседовать на исторические темы.
А вот комендант, он же настоятель монастыря, отец Илларион, он же, судя по выправке, генерал в отставке, сам, без стука, зашел в его келью-палату через двадцать минут. И первым делом вытащил из карманов своей безразмерной сутаны две бутылки вина по 0,75, поставил их на столик…
– Ну что, Арон… – Он называл его так, как называли последние сто лет, когда его перевели во Францию. – Вы решили устроить бунт на корабле? Или еще лучше, учредить здесь профсоюз, – весело подмигнул, – и ходить по аллеям парка с плакатами: “Отдайте нам наши законные пол-литра”?
– Отец Илларион, мне кажется, я хороший лодочник и по службе ко мне нет замечаний. Я, конечно, виноват – нахамил милому человеку, отцу Игнатию. Но мне надоело, что мальчишки меня учат жить. Честно говоря, я обеспокоен, что забываю массу вещей, которые тонут во тьме прошлого. Однако несколько лет назад у меня был повод вспомнить период Второй мировой войны.
– Лихое было время, – подхватил отец Илларион. – Тысяча девятьсот тридцать девятый год я встречал в чине лейтенанта.
– Знаете ли вы, что нам полагались сто грамм фронтовых – водки или виски?
– А нам на Северном флоте выдавали чистый спирт, особенно когда мы конвоировали транспортные суда с танками и прочим вооружением к Мурманску.
– На этом берегу, на пристанях, весь обслуживающий персонал, не стесняясь, курил сигареты. Правда, в Стикс никто окурков не бросал, понимали, что это было бы святотатство. Шел огромный поток клиентуры. На баржи и пароходы мы сажали по двести-триста душ. Раньше ничего подобного не было, а клиентура с пылу с жару, всего можно ожидать… И знаете, что мы делали? Если шла английская или американская клиентура, заводили в радиорубке пластинку “Путь далекий до Типперери”, если немецкая – “Лили Марлен”, если советская – “Огонек”. И погрузка проходила идеально, в трюме и на палубе слушали, как зачарованные. Это было грубейшим, чудовищным нарушением всех инструкций и правил и продолжалось несколько лет, и сверху нам никто ни разу слова не сказал. Что же они ко мне пристают сейчас со своей идиотской политкорректностью?
– Интересная история. Никогда про пластинки в радиорубках не слыхал. Арон, вы днем не пьете, а мне, если не жалко, налейте стаканчик.
Ну как не угодить начальству?..
Они хорошо посидели и поболтали на темы, о которых шептались в коридорах галереи, но открыто говорить никто не решался. “Да, да, конечно, наш персонал это знает, дураков в штат не набирали. Рай переполнен, в чистилище – мыла, полотенец уже на всех не хватает, а ад забит под завязку. Где выход? Вы думаете, люди осваивают космос по собственной инициативе? Не будь промысла Божьего, они бы не слезали с баб и глушили водку и вино, а не планировали полеты на Луну, Марс и Венеру. Понимаете, в первые семь дней творения Всевышний был молод и рубил с плеча, а теперь все набрались опыта и предпочитают сначала изучить обстановку. Если человек приживется на Марсе и Луне, то можно построить там надежно отапливаемые райские кущи-санатории. Зачем полеты на Венеру? Там адская атмосфера, кажется, выше двухсот градусов по Цельсию, идеальное место для грешников. Посылать их на Солнце, чтоб сразу сгорели? Смеетесь? Людская ментальность такого не примет. Ведь Солнце – это символ радости, жизни. В общем, я уверен, что на небесах что-нибудь придумают. Не беспокойтесь, мы не останемся без работы. Поголовного переселения в космос не планируется, а наши филиалы будут принимать особо отличившихся злодеев и святых. Словом, в Небесной канцелярии свои заботы и не надо вовлекать их в наши мелкие дрязги. Послать телегу наверх? Я привык все улаживать полюбовно. Чем вам мешают их политкорректные требования? Вот вам ключ от буфета. В вечное пользование. Там мой премиальный фонд для персонала: вино, сигареты, шоколадные конфеты. У нас есть сладкоежки, ужасно рады коробке бельгийского шоколада. Имен называть не буду. А вы, пожалуйста, ключик не афишируйте. Договорились? Прекрасно. На нашей фабрике ни одной забастовочки…”
Насколько нам известно, он продолжает работать – как у них принято говорить – на том же направлении. Насколько нам известно – впрочем, за полную достоверность не ручаемся, – он пользуется большей свободой, например, нарушая регламент идет на корму, чтоб помочь подняться пассажирам на причал, и даже обменивается с ними парой слов, а окончив рейс, выкуривает на причале сигарету. Правда, чинарик всегда прячет в коробочку. Видимо, местная служба закрывает глаза на его вольности. Недавно ему присвоили звание “лучшего в профессии”. Лодочники его уважают, и если бы он захотел, то мог бы возглавить их профсоюз. Но вот тут мы сомневаемся. Возможно, все дело в маленьком ключике от буфета. Кажется, никто не видел этот ключик, а после работы он наглухо запирается в своей келье, и что там происходит – никому не ведомо. Однако поползли слухи по галерее, злые языки даже утверждают, что он не ограничивается бутылочкой 0,375, а пропускает иногда и стопарь! Глупость, разумеется, где ему здесь достать водяры? Но, увы, несовершенна натура людская, и мелкая зависть проникла даже в эту смиренную, скорбную профессию. А чему завидуют? Ведь по праздникам для всех выставляют бочку вина – пей до посинения.
Может, есть и другая причина? Можно, конечно, попробовать спросить у него самого. Ответит? Не знаем.
Мы все имеем шанс непременно и обязательно с ним встретиться, если, конечно, нам повезет и мы попадем в его лодку.
∙