Опубликовано в журнале Октябрь, номер 1, 2013
Литчасть
Борис МИНАЕВ
Кукловоды и куклы
Спектакль “Рамона” Тбилисского театра марионеток под руководством Резо Габриадзе – это третья постановка, которую мне удалось посмотреть. Каждый раз попасть к нему можно только чудом, каждый раз это безумно значимое событие, восторг, зрительские слезы. Рационально объяснить успех такого уровня и такого качества невозможно.
Актеры театра в черных костюмах и черных перчатках на черном-черном фоне управляют куклами прямо на наших глазах. Этот черный цвет для меня очень интересен. Сквозь театральный бинокль я пытался вглядеться в благородные, сдержанные грузинские лица кукловодов. Хорошие лица.
Театр марионеток со времен средневековья почти не изменился. Ну разве что тогда за сценой сидел человек, изображал разными голосами разных персонажей. Надрывался, бедняга. Сейчас, слава богу, существует звукозапись. За каждую куклу говорит “свой” актер (Чулпан Хаматова, Сергей Гармаш, Роман Карцев и другие), со своей неподражаемой интонацией, тембром голоса. Прекрасно подобрана музыка. Словом, чудеса техники коснулись и театра марионеток, конечно. Но в целом…
Даже сравнить нельзя с теми изменениями, которым подвергся театр человеческий. Там-то изменилось все: способы воздействия на зрителя, законы всех жанров. А марионетки все так же смешно дрыгаются, ведомые актерами в черных костюмах и черных перчатках, как и пятьсот лет назад. В этой черноте за полосой света есть оттенок древней магии. Из этой странной черноты приходит и другое – кукла из мертвой становится живой. В нее вдыхают жизнь, оживляют, происходит мистический акт, колдовство, шаманство а мы этого даже не понимаем.
Нам кажется, что это всего лишь игра. Нет. Это что-то иное.
Сюжет Габриадзе выбрал на этот раз такой – любовь двух паровозов. Есть паровоз женский и паровоз мужской. Рамона и Эрмон. Оба они приписаны к маленькой грузинской станции Риони. Но Рамона – паровоз маневровый, ей со станции никуда уезжать нельзя. А Эрмон – мощный трудяга, его отправляют возить уголь, заключенных (словом, стратегические грузы) аж куда-то в Магадан, через всю страну.
Но то, что разрешено Габриадзе, не позволено другому. Потому что не грузин, потому что не писал сценариев “Мимино”, “Кин-дза-дза” и “Не горюй”, потому что, потому что… не Габриадзе. Он – какой-то театральный бог. Что бы он ни написал, ни отчебучил, мы все равно будем внимать благоговейно, потому что все высказывания Габриадзе, даже нелепости, уже приобрели некое сакральное значение. Смесь совершенно дурацкого площадного юмора и тонкой иронии, смесь балагана и трагедии, смесь детского восторга и взрослого отчаяния. Его невероятная чувствительность и его грубоватая насмешка, над нами, над всеми. Для меня же в “Рамоне” проступила еще одна странная грань его мастерства, на которую я раньше не обращал внимания.
Ну вот беглый поросенок Виктор. Персонаж случайный, вставной номер, что называется. То, что поросенок интеллигент, уже смешно. То, что интересуется политикой, вдвойне смешно. То, что просит знакомую курицу прочитать ему из газеты (а она читать как раз умеет) про выполнение плана по “мясозаготовкам”, тоже хорошо. Но то, что Виктор полосат!.. Ну да, правильно, шпалы же, они свежие, они пачкаются. Во всей этой кутерьме, ерунде, фантасмагории – деталь, и она сводит с ума. В своей детской памяти Габриадзе сохранил вот это – запах и цвет пачкающихся железнодорожных шпал.
Или другой персонаж, тоже не самый важный, Оля “Новости по заявкам слушателей”, то есть фонарный столб с репродуктором. И новости рассказывает смешно, и поет красиво, и вообще все у нее хорошо. Но то, что в какой-то момент нижняя часть фонарного столба приподнимается, превращается в женскую юбку, и под ней – тонкие женские ножки начинают приплясывать… Это-то как придумать?
Паровоз, предположим, вполне может влюбиться. Все мы помним трогательных паровозиков из советской анимации. И он может взбунтоваться, пойти против начальника станции, увезти потерявшееся шапито с артистами цирка “через два перевала” в Цхалтубо. Но то, что паровоз сам станет артистом цирка, будет идти по проволоке и упадет с нее…
Есть вещи, которые “нельзя”, даже в анимации, даже в кукольном спектакле. У Габриадзе – можно. У него и ноги распиленного в классическом фокусе циркача начинают жить самостоятельной жизнью. И железный дырявый бочонок идет вместо собачки вслед за станционным смотрителем. Невозможно тут ничего угадать, предвидеть. Габриадзе все равно удивит, как бы вы ни упирались.
То есть что происходит? А вот что: куклы, реквизит, костюмы, шляпы, перья, вещи придуманные и настоящие, все эти винтики-колесики, как это ни печально, стали живее людей. Интереснее людей.
И спектакли Габриадзе показывают это со всей отчетливостью. Особенно на фоне другого моего впечатления, фильма “Облачный атлас” (режиссеры Том Тыквер, а также “брат и сестра” Вачовски, которые еще недавно были просто братьями), где, казалось бы, тоже удивительная смесь разных эстетик. Тут, как верно было замечено, и антиутопия, и Жюль Верн, и роман ХХ века о взаимоотношениях художника и общества, и детектив-триллер, и черная комедия. Вообще все. Точно так же, как у Габриадзе, тут все веселятся, пародируют себя и друг друга, играют…
При этом им смешно, а нам нет. Они играют, а мы зеваем. Они произносят страстные монологи, плачут, страдают, а нам за них неудобно.
Не стану разбираться в тонкостях кинематографической и человеческой судьбы создателей известного фильма “Матрица”, скажу коротко: зритель скучает – потому что про людей. Так же как Габриадзе, братья Вачовски – сказочники, мифотворцы. И не важно, что работают они на совсем другом материале, на других культурных пластах. Опыт Вачовски убедительно доказывает: интересен в их последнем “грандиозном” творении как раз предметный мир. Это единственное, что осталось от талантливой “Матрицы”.
Например – костюмы. От далекого прошлого до далекого будущего. Все “костюмные” детали очень важны. Оружие. Его ведь тоже надо было придумать. Машины. Архитектура. Все яркое, “говорящее”, от мелких деталей до общих планов. Единственная мертвая составляющая – сами люди, их характеры, их слова, их роли, амплуа, “мысли”, монологи, их мечты, их всё…
Девушка-биоробот, которая становится мессией и пророком революции, – это уже было в “Матрице”. Девушка-журналист, которая расследует убийство и предотвращает взрыв на ядерной станции, – было две тысячи раз. В самых разных фильмах. Старички, которые бегут из жестокого дома для престарелых, больше похожего на тюрьму, – самая веселая, искренняя, “безответственная” линия в этом фильме, – и все равно каждый жест и каждое слово понятны заранее.
Абсолютно все – вторичное. Уже бывшее. Уже читанное. Уже виденное. Даже страшно как-то от такой тотальной, глубокой, искренней вторичности.
Лучше про паровозиков! Про какие-нибудь железки! Лучше кукольный театр! Анимацию!
Я, кстати, примерно то же самое замечаю и в самой жизни. И в мельчайших наших реакциях на эту жизнь (Интернет). И в больших масштабных событиях (политика). Какая-то просто бесконечная пародия на самих себя. На то, что уже было когда-то, и не раз.
Были все эти бесконечные разговоры про революцию. Митинги и жандармы. Жертвы произвола и жертвы террора.
Был Сталин с его цинизмом.
Были все эти смысловые вилки народничества – можно ли быть счастливым и заниматься творчеством, если народ страдает?
Были эти отказы от сотрудничества с властью.
Были…
Да все было!
Чего же не было?
Не было, например, этого. Такой степени глубины и проработки предметного, вещного, материального, как бы не живого, на наших глазах становящегося живым.
Эта техника, способы связи и передвижения, материалы, костюмы, дизайн, этикетки, весь этот поток ярко окрашенных электронов, несущийся на нас отовсюду, что он, зачем он? Может быть, мы и сами превращаемся в электроны?
Говорят, Габриадзе хотел бы видеть в Москве еще один театр, театр одного спектакля – “Сталинград”, который бы шел там каждый день. В том, уже старом и вечном (в этот раз его опять привозили в Москву и опять он шел с неименным успехом) Габриадзе впервые явил чудо – как предметный, вещественный мир становится на наших глазах более живым и человечным, чем мир людей. И не потому, что его “очеловечивают”, а потому, что он, как оказалось, сам по себе интереснее. Потому что мир вещей абсолютно непредсказуем. Мир людей же покрывается патиной “моральной усталости” от своей собственной повторяемости.
Паровозы – он и она – в конце спектакля становятся грудой запчастей. Мы видим кадры кинохроники – запчасти плавятся в жидкую горячую лаву, в кипящий металл.
В философском смысле – правильная история. Примерно то же самое происходит с человеческими жизнями, историей, культурой. Остались только запчасти. Неужели все пойдет в переплавку?
∙