(Геннадий Каневский. Поражение Марса).
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2012
Борис КУТЕНКОВ
Тихая жизнь разведчика
ГЕННАДИЙ КАНЕВСКИЙ. ПОРАЖЕНИЕ МАРСА / ПРЕДИСЛОВИЕ НИКОЛАЯ ЗВЯГИНЦЕВА, ПОСЛЕСЛОВИЕ МАРИАННЫ ГЕЙДЕ. – NEW YORK, AILUROS PUBLISHING, 2012.
“Поражение Марса” – пятый сборник стихотворений известного московского поэта – вышел в нью-йоркском издательстве, молодом, но уже имеющем определенную репутацию. Предыдущая книга Геннадия Каневского – “Небо для летчиков” – датирована 2008 годом; учитывая то, что пишет автор много, можно представить, насколько строгий отбор прошли тексты (в том числе за кадром остались некоторые стихотворения из опубликованных за это время журнальных подборок).
С первых же строк узнаешь лирического героя Каневского – “резидента, шпиона, разведчика”. Дальнейшее постоянное упоминание маркеров этого “шпионства” (“сообщники”, “государственная измена”) рождает атмосферу почти детективную. Перед нами стихи увлекательные – в лучшем смысле слова – и побуждающие сосредоточиться на так называемой “содержательной” стороне, на плотно и расчетливо выстроенном лирическом сюжете больше, чем на собственно стиховой ткани.
“Разведчик” Геннадия Каневского – скорее агент лицезрения, чем действия. Превалирующие ситуации – ожидание, наблюдение, наслаждение миром как захватывающей церемонией. Главенство кажущегося “бездействия” оказывается в итоге продуктивным:
если медленно опуститься вниз,
мимо тебя проплывет твоя тихая жизнь.
только не закрывай глаза.
только не закрывай глаза.
Внимательное и сосредоточенное диагностирование состояния окружающей среды (“так возвещают паруса / о смене ветра нам”) помогает вовремя выйти из тени на свет и, сменив позицию “посыльного” на роль полноправного участника, нарушить ход событий:
лети плевком – вернись дыханьем.
лети стрелой – вернись мечом.
Времена донкихотства, по мысли Каневского, прошли: “дон кихота вчера схоронили / я санчо панса”. Недаром и никнейм автора в блогосфере – “gaika—tool”: с одной стороны – гайка, нечто мелкое, незначительное, с другой – незаменимая составляющая механизма (отметим и лукавый прием контаминации с именем важнейшего представителя римской поэзии). Самоидентификации, вольно или невольно перекликающиеся с этой позицией, нередки в стихах из рецензируемой книги. С виду мелочь, но на самом деле часть чего-то большого и сложного, “выплывающая” в нужные моменты (вспоминаются строки из стихотворения Марии Ватутиной о тарелке с борщом: “жировые круги поверхности / ужасы глубины”):
словно овощи, тушенные в вине,
мы живем на убывающей луне,
тихо тающей сметаною в борще,
размягчающей строение вещей.
У эстетической позиции “теневого” человека есть и иной смысл – предсказывать будущее, смотря “сквозь предметы” (“замечай замечай / если хочешь быть футурологом / если хочешь предсказывать / смерть / и погоду”). Становится явной протеистическая функция поэзии: как бы пушкинский “Пророк” – но трансформированный на современный лад. Так через телескоп автора XXI века выглядят “и гад морских подводный ход, / и дольней лозы прозябанье”:
сын наркома в белом стоит цвету
хочет рыженькую вон ту
теплоход плывет по стеклянной реке
два гудка его два укола пирке
малый шрам на ее руке
машинист поет и уходит в рейс
старший мастер звонко стучит о рельс
послезавтра его арест
В “сюжетных” стихах Каневского – энергетика картин, выполненных хладнокровной и искусной кистью и побуждающих в ответ завороженно внимать. Голос тем временем приобретает металлическое хладнокровие:
умираешь? – впрочем, ты всегда мельчил,
сочинял ненужное, кривлялся сзади.
сложными движеньями достают мечи –
лучший балетмейстер год их учил.
дай на церемонию взглянуть. не кричи.
не спугни забвение, бога ради.
Зачарованность восприятием жизни ведет к эстетизации самых жестоких – с “нормативной” точки зрения – пейзажей, по воле автора преображенных в увлекательное зрелище:
чудо! – как они воздух секут винтами.
чудо! – как стреляют на пораженье.
Однако в том-то и дело, что “нормативная” интерпретация этических максим для читателя Каневского оказывается неприемлемой. Все время приходится делать усилие, чтобы объяснять себе: “где будет можно, я тебя предам” – не прямое авторское высказывание, а условность; в словах “я продам свою родину / за прокачку до третьего уровня” – имеется в виду не “Родина” в патетическом смысле, а что-то другое, привязанное к контексту высказывания. Но тогда и “у собаки боли / у кошки боли / у страны моей заживи” – не благородный жест с оттенком патриотизма, каковым его хотелось бы видеть.
Такая двойственность ведет к опасности лобового понимания самоидентификаций, отсекая читателя, привыкшего к рациональному и, что гораздо хуже, стереотипически-вульгарному взгляду на поэзию. Стоит ли учитывать этого условного реципиента (“благонамеренного обывателя”, как выразилась Марианна Гейде в эссе-послесловии “О красоте предательства”), является ли пренебрежение к нему игрой в свои ворота – вопрос дискуссионный. В случае отрицательного ответа неизбежно движение к замкнутости на “профессиональной” аудитории, что обидно: восприятие стихов Геннадия Каневского, отнюдь не герметичных, вполне может распространяться и на сферы, не ограниченные коллегами по цеху. Порой кажется, автор готовит нам “сыр в мышеловке”: достаточно попасться на этот крючок, начать рассматривать максимы как непосредственное выражение позиции – и будешь награжден иронической усмешкой.
Тем не менее подобные признания требуют определенной смелости и производят довольно сильное впечатление:
а камень, что лежит под головой –
с него открыта будущность иная.
он хладный, бессердечный, деловой.
таков я буду через двести грамм,
в конце стола, где договор подряда,
где легкие свистят, где воздух в хлам,
редеет где летучая армада,
где будет можно, я тебя предам.
В мире Каневского не найдешь ни сочувствия, ни – по счастью – сентиментальности. Вместо них – удовольствие от протекания жизни, ее затейливых “тайных” деталей, ирония (в том числе и само-). Единственное “утешение” – с горьким сарказмом:
даже если
у тебя не было
ни одной
женщины
смерть
придет к тебе
значит –
любит.
В итоге получается, что непостоянство мира, становящееся причиной цинизма, вызывает к жизни цепочку “наслаждение-счастье-смерть” и создание “прекрасной обманки” (приходит на память Юрий Ряшенцев: “Все в жизни обман. Но тогда и обман ведь – обман”). Неслучайна и другая фигура, возникающая в стихах, близкая к “разведчику”, но все-таки иного свойства, – “зомби”, “мертвец”. Экзистенцию в стихах Каневского можно было бы обозначить как “наслаждение перед концом света”: прекрасно понимая и близость финала, и правила игры, поэту удается следовать этим правилам – и в то же время сохранять индивидуальность.
тот, кто знает последних времен повадку,
тот вдыхает радостно дым их горький
На формально-стилистическом уровне стихам из книги свойственны раскованность и версификационная отточенность, оригинальные ритмические вариации и – местами – свежие рифмы. Можно было бы уделить внимание “подземным” техническим ходам в этих текстах, но не вызывает сомнения, что здесь Каневский – мастер, избегающий “мастерства” и не позволяющий обнажения скрытых приемов, которые органично врастают в ткань стиха.
К сказанному остается добавить, что Каневский в последние годы широко востребован в литературных кругах, является частым гостем престижных фестивалей и толстых журналов и аудитория принимает его стихи с вполне заслуженным, как говорится, пиететом.