Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2012
Борис Евсеев родился в Херсоне, учился в институте им. Гнесиных, окончил Высшие литературные курсы. Профессор Института журналистики и литературного творчества. Автор более десяти книг прозы. Лауреат Горьковской литературной премии (2005), премии “Венец” (2010), Бунинской литературной премии (2011). Живет в Москве.
Борис Евсеев
Под мостом
рассказ
Внизу, у Москворецкого моста, тихо, ласково. Сам мост огромный, и хозяйство под ним тоже. Весной, когда тает снег и подсыхают лужи, вылезают на свет божий нужные и ненужные предметы: ящики, балки, арматура. Но и они картины не портят: мост громадными своими “устоями” все внимание на себя оттягивает. Да и ласковая тишина – для Москвы, ясное дело, условная – всё ненужное, как пленочкой, оборачивает…
Весна встала окончательно, и характер вещей изменился. Никто в Москве этих изменений не замечал, а пожилой Мелентьев – заметил.
Ничтожное – стало необходимым!
Мелентьев вздохнул, а потом засмеялся: в ничтожестве слаще жить, проще век вековать. Это в громах и славе существовать трудно, а в необходимом ничтожестве – даже приятно!
Народу под мостом никого: перед выборами и сразу после них сильно мели. Но выборы кончились, толпы орущих схлынули. Сгинули тихие облавы, смолкли свистки, крики… А даже если бы они не смолкли – всегда отыщутся под мостом два-три надежных места!
Пожилой Мелентьев под мостом третий год – и не нарадуется. Весной воздух. Летом через реку, в Тайницком саду, зелень. Осенью опять же от ветров затишье. И только на зиму приходится отсюда выгребать, искать теплый чердак. А в остальное время резкий, как после грозы, речной запах, запах озона и свежей, не застоявшейся еще тины держал его под мостом крепко.
Вот и сейчас: глотнул речного воздуху, поклевал, как птица, крох – дремли себе!
Сработан мост так, что ни автомобильного гула, ни машинных дрязг под ним почти не слышно. Да и мало на нем машин. За мостом – Василий Блаженный, Лобное место – насквозь мало кто ездит…
От мягоньких этих мыслей пожилой Мелентьев уснул и не засек, когда именно появились те двое, ближе к вечеру или еще в обед, вместе или поодиночке. Это потом узнал про них многое, а поначалу встретил отчужденно.
Она издали напомнила цыганку – в черной с цветками шали, в кремовом плаще. Позже Мелентьев рассмотрел как следует: фигурка точеная, лицо смугловато-белое, нижняя губка премиленькая, кончик носа резко вздернут (даже отверстия ноздрей видны), но тем-то и приманивает!
Дама все больше молчала. Спутник ее, наоборот, говорил удивленно и нервно. Одет был плотно и слегка нелепо – как “перестроечный” жучок с ипподрома: серое полупальто в елку, голубая жокейка с козырьком и со вставкой из чего-то современного, эластичного, может, из лайкры. При этом толстоват и очки на кончике носа смешные, мутно-узкие, мартышечьи. Но очки – сразу видно – не для моды, от страха.
Держались промеж собой как чужие, а было видно: втайне друг к дружке тянутся. Сперва Мелентьев думал, потрутся – и в стороны. Но вот уж и солнышко над Кремлевским Бором мигнуло: ухожу, мол, до завтра! А они всё тут.
Тогда Мелентьев сам к ним подошел. В движении смотрелся он косолапо, бубнил глухо, крупно-круглую лысеющую голову клонил от глухоты набок. Но видел хорошо. Не то чтобы остро, а как-то подробно-ласково жизнь глазами лизал.
Подойдя, назвался, как его давным-давно звали и как он сам себя в последние месяцы называл: стародед.
Стали переговариваться. Узнал немного.
Но и узнавать было нечего! Так просто в Москве, под мостом, никто часами торчать не будет. Чего под мост лезть? Рядом – соборы, башни, ласточкина стена кремлевская…
Пока словами перекидывались, Мелентьев понял, ночь вместе коротать не станут: не решились пока. Но ему же и лучше: мост огромный, а оборудованное спальное место под ним только одно.
На следующий день встретились снова, потом еще, еще…
Стародед привык к молчанке, разговорами теребил редко. Только однажды рассказал, почему стародедом прозвали, про то, как бухгалтером военным служил, как стал “черным казначеем”, как сбежал от казны военной, куда глаза глядят…
Дама сквозь слезы улыбалась, а кавалер насупился: рассказ про армейские дела был ему неприятен.
Шел пятый день знакомства, как вдруг она сама, пряча глаза и запинаясь, стала рассказывать: только ночует дома, а так – здесь, здесь! И душа здесь, хотя дома маленький сын остался. Но назад ни за что не хочет, все нутро домашняя жизнь изгрызла! Муж корит прошлым (а оно и правда не совсем изящное, была танцовщицей в ночном клубе, но ведь бросила, бросила!). Заодно с мужем – свекровь, хоть в воду кидайся. А тут еще эти выборы. Она была за то, чтобы все голоса заново пересчитали. А домашние ни в какую: молчи, глохни, не тебе об этом говорить! Свекровь сразу стала кричать: “Пересчета голосов одни проститутки требуют”!
Спутник ее тоже включился – спец по автомобилям и должность немаленькая, но сил больше нет на зряшные накрутки смотреть. Взял месяц за свой счет. А когда месяц пройдет, как на работу с такими мыслями возвращаться? И дома нелады – родственники денег требуют. Да не тыщу-другую. Три с половиной сотни тысяч! А он как назло машину дорогую купил. Только угнали ее. Жена после угона разговаривать перестала, за глаза толстожопиком зовет. Как будто это он сам у себя машину угнал…
Стародед Мелентьев хотел было высказаться в том смысле, что горе не беда и жизнь все поправит. Но тут под мост завернули таджики – мужик в халате и три бабы с ребятишками. Ну, завернули и ушли. Последним – таджикский мужик, все на нее оглядывался.
Тут стародед Мелентьев забеспокоился: таджики могли вернуться всей оравой и тогда прощай насиженное место! От волнения стал говорить сам:
– Таджики што? Таджики ништо. И молдаване – нормальные, и украинцы тоже… – Стародед рассказал про всех, кто под мостом бывает, и каждой национальности планочку подвел. – Все народы нормально себя ведут. Все перед Богом равны. А вот если кто дурь нюхает или медицинскую заразу колет, те уже не люди. А таких больше всего среди цыган. Те могут жизнь твою, как пробочку нашатырную: отколупнут – и душа вон!
Стародед на минуту умолк.
– А што как это таджикские цыгане? Тогда хоть пропадай без вести! Они-то хуже всех, потому что только выдают себя за таджиков. А кто притворяется другим, тот человек пропащий.
С таджиков на них самих перекинулся:
– Вас двоих как зовут – не спрашиваю. А нехорошо человеку долго без имени оставаться. Поэтому тебя, – грубовато ткнул в нее пальцем, – буду звать Талкой. А тебя, – почесал затылок, – Витьком…
На следующий день стародед кормил рыбу хлебом. Рыба брала корм радостно. От счастья одарения рыб кормом стародед прозевал, когда явились цыгане. Те пугнули сперва Витька, а уж заодно и Талку. Витёк и Талка жались к боковой ведущей на мост лестнице, не знали, как быть. Хотели уйти, но старшая цыганка не велела. Сказала:
– Ждите! Мы вам настоящее применение найдем, – и мальца в резиновых сапогах сторожить оставила.
Малец лет двенадцати, быстрый, злой, с прутиком железным в руках. Только Талка к воде, малец ее прутиком хлысь! Только Витёк к мальцу, малец на каменную тумбу – смеется, дразнится. Но и грозит при этом. Ясно, если попытаются уйти, соскочит, будет концом прута до глаз добираться, будет лупить почем зря.
Стародед отозвал Витька в сторону. Тот, пыхтя, подошел.
– Места нового искать нам, сразу не сыщешь. Разные люди и нелюди под мостами в Москве обитают! А тут мост непростой… Вернусь – расскажу. Стойте здесь, никуда ни шагу. А я в “Кемпинский”, в отель. Может, заступника найду…
Пока старика не было, малец над взрослыми поизмывался всласть. Ее называл и так и эдак. А кинулись уходить, свистнул и еще один цыган подвалил, жилистый, немой, мычит грозно, машет руками резко…
Этот немой стародеда еще по дороге в отель перехватил. Дал так, что мир перед глазами перекувырнулся. Еще и руками показал: иди, мол, падла, и умри где-нибудь вдалеке. И палец к губам приложил: молчи, старый!
Стародед мелко закивал головой, прижал руку к сердцу. Словом, обманул немого. Тот отстал…
До “Кемпинского” Мелентьев – повредил-таки немой колено! – ковылял минут десять. Макс, швейцар-рассыльный, оказался на месте. Обещал помочь. Тут же сходил внутрь отеля, на полчаса отпросился. И как был, в униформе швейцара – в цилиндре из черного шелкового плюша, в сером летнем пальто с красной, не стесняющей рук накидкой – двинул под мост. По дороге бубнил:
– Колпак – венский, да кулак – залупенский.
Швейцар ушел, стародед остался. Немой так накостылял, что лежать ему, видно, во дворах, за “Кемпинским”, до самой ночи. Этим стародед и мучился: до моста – рукой подать, а ты валяйся тут…
Макс как подошел, так сразу и понял: не те под мостом цыгане, чтобы затеять что-то серьезное. Просто на пушку берут. Но показывать, что мигом все просек, не захотел: баба сильно понравилась!
Пока Макс думал, как эту бабу на зады “Кемпинского” завлечь, цыганенок отмочил коленце! Толкнул мужика очкастого в воду. Ясное дело, не в Москву-реку, а в строительную, но, видно, глубоченную ямищу.
Макс подождал, пока очкастый из воды выберется, и тогда уж показал цыганенку, кто в округе хозяин. Отвовтузив, шепнул два слова. Цыганенок мал, а что к чему сообразил быстро: как вихрем и его, и немого, издали наблюдавшего, из-под моста выдуло.
Мужик толстый протирал очочки, сушил пальто, выливал из ботинок воду. Баба хлопотала вокруг него. А Макс все стоял, не мог от бабы глаз оторвать: стройная, гибкая, ей не под мостом, ей в самом “Балчуге-Кемпинском” пупочек показать – и то три раза просить надо!
Пора было на службу. Макс нехотя отвалил. По дороге все высматривал старика, того нигде не было. Рискуя получить взбучку – время отлучки уже кончалось, – стал искать старика в близлежащих дворах. Нашел на задах отеля. Старик был с виду едва жив. Хотел ему “скорую” – отказался. Сказал:
– Зарастет, как на собаке, – и добавил: – Я ведь тебя, Максюта, знаю. Чего задержался? Ты мне “скорую” не вызывай. Ты на “скорую” плюнь. А ты обещай мне на Талку глаз не пялить. И так ей досталось. А если ты прихватишь и в отель определишь, так сразу жизнь ее и кончишь.
Форменный воротник красной накидки стал Максу вдруг тесен. Волосы под плюшевым цилиндром взмокли. Возмутил его старый беспредельщик до горечи во рту! Макс скинул цилиндр, помахал им в воздухе. Волосы слегка проветрились.
– Если б не должок, показал бы тебе, старый…
Но долг есть долг – от лютой смерти спас когда-то Максюту старик!
К вечеру Мелентьев вернулся под мост. Там было пусто. Ни цыган, ни тех двоих. Два дня стародед кряхтел и отлеживался: Талка с Витьком не приходили. На третий день солнце запылало как огонь, и они пришли.
Чуть позже сунули нос и цыгане.
Но Макс из “Кемпинского” не обманул! Вслед за цыганами явились трое байкеров в черном. Объяснили цыганам – при этом почти не били, – что если они таджики, то это одно. А если цыгане – другой разговор будет. Но по-любому убраться из-под моста придется.
С цыганами разобрались. С любым народом можно по-хорошему разобраться, если не мочить сразу! И Макс, позже подошедший, на Талку уже не так пялился. А вот с Витьком – беда. К Талке льнет, а из дому уходить боится. Жизни нет, а положение и деньги есть – как от них сразу откажешься? То же самое и она – боится, колеблется. Оба другой жизни хотят. Но хотят, чтобы она сама переменилась.
Стародед понял: нужно их чем-то отвлечь, огорошить.
Стал рассказывать про Москворецкий мост. С самого первоначала! Как в древние века строили, как бревна свежетесаные одно к одному вязали, почему наплавные мосты стали “живыми” звать, как под экипажами и конниками такой “живой”, лежащий прямо на воде мост прогибался, а под пешим людом – ничего, терпел. Как по мосту, уже не по “живому”, по каменному, цари ездили, как танки края его в девяностые запирали. Не забыл и про стройматериалы, про железо, бетон, дерево, камень:
– Железо с бетоном – лом и жесть. А дерево… Дерево телесней камня. Но камень глубже! В дереве звон – приятный, уносящий. А в камне – гул земли, гул основы. Гул вечной жизни!
К мосту присовокупил историю.
– Жили-были, – так начал, – двое людей. Здесь же рядом, на Московском Подоле. И даже неважно, в какие века они жили. Понравились страшно друг другу, а оба в семье: он женат, она замужем. И скрутила их любовь так, что даже до мыслей о смерти дошло. А боязно! Тогда поговорили они то ли с нынешним психоаналитиком-долбоносиком, то ли с лекарем придворным Бомелием.
Этот косой Бомелий и пообещал подъехать и разъяснить окончательно, как быть. Но не подъехал. Может, в пробке московской застрял, может, по боярским делам отбыл. “Емелю”, правда, прислал, мол, как решили, так и поступайте, свобода же!
Не дождавшись верного слова, решили они с жизнью счеты свести, в воду прыгнуть. И прыгнули, и утопли. И над мостом, как два томящих огонька, встали. Теперь по вечерам тут мерцают. И не понять: гнилушки это, светляки или просто отблески пустые? Думали вечную любовь обрести, а обрели мерцание во мраке и вечное терзание меж небом и землей…
Смертью непредусмотренной ничего не решить! Никаких коренных трудностей мы ею разрулить не можем. И выбрать ничего крупного не сможем. Юбку с блузкой или машину выбрать можно. А здоровье, болезни, вечную любовь и нерасторжимое замужество – Ход Вещей для нас выбирает!
И у тех двоих не такая судьба была, чтоб попусту над водой мерцать: через год муж утопшей загремел в психушку, а свекровь богу душу отдала. Вот полдела и решилось. И в его семье все изменилось: родичи где-то денег нарыли, подались за границу. С ними – вдова утопшего…
Витёк, слушая, сильней сжимал Талкину руку. Видно, не верил. Талка тоже вроде не верила. А может, и верила, но от веры этой сильно дрожала.
И тогда стародед сказал про главное:
– Над мостом этим и прямо по нему – души людские снуют. Туда-сюда. Много здесь в старину убитых и казненных было. И в новые времена немало. Вот души на Лобное место, на казнь, по привычке и бредут. А только с места убийства и казни помилованные возвращаются. Все до одной! Поэтому души здесь нестрашные, успокоенные. Не то что где-нибудь на перекопанном кладбище. А от соседства с успокоенными – восторг чувств и райские кущи кругом!.. И вообще. Души – мост между временами. Они, а не законы с параграфами времена связуют. Как люди жизнь свою меж временами протянут – такой связи времен и быть!
Малым шильцем кольнула ранняя звезда, за ней другая, третья…
– И вот еще что. Думаете, это вы жизнь свою поменять хотите? Не-а. Это она вас из гущи своей выдернула и под мост швырнула. А я подобрал… Не хотите домой – и не надо. А только жилья съемного не ищите. Здесь оставайтесь.
– Где “здесь”? Здесь под мостом бомжи, полиция, те же цыгане…
– Бомжей Кремль отпугивает, а цыгане – сами видели – больше сюда не сунутся. Вам и бояться некого. Кроме себя, конечно.
Талку как прорвало:
– Себя, именно себя боюсь! А души, что тут снуют, нет, нестрашные! Мысли они веселые навевают… Не умирать по первому требованию, а именно жить! Изо всех сил! Живешь – и этим одним все гадкое и наглое в сияющее превращаешь.
Талкины слова подействовали на Мелентьева странно.
Показалось, круто и резко развернула свое течение Москва-река, хлынула, преодолевая сопротивление людей, берегов, гранита, прямо через Замоскворечье – на юг! Резкий речной запах, как во время грозы, как при разряде электричества, пробил ноздри и носоглотку насквозь!
От поворота течения у пожилого Мелентьева закружилась голова. А Талка и Витёк еще тесней друг к другу прижались, словно тоже такой поворот почувствовали…
Вдруг на мосту послышались голоса, рванулся крик.
Талка и Витёк враз перешли на шепот: опять свистопляска выборная, снова протестующие… Но прислушались: вроде не выборные слова.
– Может, и правда все давно выбрано? – Витёк прокашлялся.
– Не скажи… Подруги мои до сих пор на митинги бегают. А я тут, бестолковая… Нет чтобы в политику с головой окунуться. Прибежала домой: я с демонстрации, прячьте меня скорей! А не то я вам…
Стародед, косолапя, подступил к Талке, погладил по голове:
– Какая из тебя оппозиционэрка! Другие – пусть. Только они ведь…
– Не говорите, не надо! Они чистые, честные!
– Ладно, пусть. Но жизнь-то одна. Ты жизнь свою слушай, а не друзей с подругами. Вслушивайся в себя до боли! Чуешь, надо на площадь? Иди. Чуешь, под мост надо? Дуй туда! Пойдем и мы с тобой, – кивнул он Витьку.
Ходили недолго, по едва приметной внутренней лесенке забрались в какую-то каморку. Стародед зажег огонь, и Витёк увидал приличное спальное место – кровать с шишечками, чистое покрывало, подушки стопкой. Только резковатый озоновый запах нежно резал, покалывал, мешал ему в каморке…
– Электричества здесь даром не жгите. В уборной, за дверью, там можете жечь: уборная глухая. Я тут, под мостом, весной, летом и осенью. А зимой – на чердак, на Каширку. И сегодня туда полезу.
Когда вернулись, Талка смотрела на воду.
– Пойду я, – сказала, судорожно прикрыв рот ладошкой.
– Я те пойду! – пригрозил стародед. – Ждите меня здесь до завтра. Он знает где, – толкнул сердито Витька в бок. – Небось не осень, не замерзнете.
Старик растворился во тьме. Двое глубже вошли под мост. Звезды перестали быть видны.
На следующее утро приходил Макс из “Кемпинского”, спрашивал про стародеда. Постоял, посмотрел на Талку, ушел.
Стародед Мелентьев не пришел ни на второй день, ни на третий…
Туч по ночам почти не было. Звезды продолжали сиять. Было безветренно и так тихо, что перед рассветом опять слышались голоса. Казалось, это бесплотные, но и вполне осязаемые души, взмывая над мостом легче, чем синенькое пламя над газпромовской зажигалкой, треща электрическими искрами и сбрасываемыми на ходу крыльями, идут-спешат к Лобному месту.
От движения невидимых душ потихоньку начинали двигаться и Талка с Витьком. Во время движений Талке чудилось: на нее лег железобетонный, арочный, длинный и широкий мост!
Потом стало казаться: уже настало лето, становится жарче и жарче. А тот мост, под которым они нашли приют, перестал существовать, исчез. Исчезли несущие конструкции – балки, фермы, подходные насыпи, исчезли сопряжения моста с берегами! Появился другой мост. “Живой”, наплавной, сладкого телесного цвета.
Мост из сотен и тысяч свежетесаных округлых бревен-тел стал потихоньку вытягиваться между Замоскворечьем и Лобным местом!
Устав, они с Витьком тоже становились как те бревнышки: с хрустом вытягивали кругляши ног, выпуклости попок еще чуть выставляли вверх… Талке чудилось: тесно сжимаемые с боков, приплюснутые темечками к чужим стопам – при этом собственные свои стопы вжимающие в чужое темя – их тела начинают встраиваться в этот живой мост!
Живой, громадный, человеческий мост, вздрагивающий от страсти и боли, лег на воду – меж богатством и нищетой, между безвластием и властью!
Мост вздрагивал мелкой любовной дрожью, неравномерно дрожал от отвращения и непонимания, сотрясался крупными толчками горя, кратко и радостно гремел от неожиданно привалившего счастья!
Тело наплавного моста колыхалось непрерывно: по нему ехали старинные кареты и джипы, шли нелюди и люди. Однажды золоченая, с карлами на запятках карета съехала колесом в воду. Талка, из-под Витька, метнулась помогать. Опомнившись, раскрыла глаза, потом закрыла их вновь.
Но лучше б не закрывала!
Диковинная картина предстала перед ней. Карета съехала в воду уже не одним, а тремя колесами. К карете бежали люди. Десятки, может, сотни! Но бежали не вытаскивать, а вместе с пассажирами – с надеждой выглядывающими из приоткрывшихся дверец – сталкивать в воду.
Мост задрожал, как в лихорадке, карета полетела в воду. Талка в ужасе вжала лицо в подушку…
Лихорадочная дрожь моста передавалась им по-особому. От этой дрожи Талка и Витёк начинали двигаться яростней, смелей. Долготерпеливая их любовь брызгалась круче, расширялась, росла!..
К утру верещание звезд кончалось, треск невидимых крыл умолкал. Но день от этого не становился хуже. Просто был не таким, как ночь.
Талка и Витёк ждали стародеда до лета. Но стародед не пришел и летом: ни в начале его, ни в середине.
Они становились улыбчивей, молчаливей. Витёк прямо из-под моста стал ездить на службу. Талка – с ним. Полиция и цыгане не тревожили. Денег (даже после тщательного перерасчета будущих расходов – ранней осенью собирались забрать ее сына, ехать в Подмосковье, “садиться на землю”) пока хватало. Изредка перекидывались словами.
– Тепло тебе?
– Угу-у.
– Холода далеко еще?
– Ужасно далеко.
– Я думаю, в нынешнем году их совсем не будет.
– И выборов больше не будет?
– Когда новые выборы объявят, нам будет не до них…
– Как стародеду?
– Как ему.
Жирно и ломко над головами треснул мост. Что-то страшное наверху проскрежетало. Мост шатнулся и задрожал. Но уже не любовной сладкой дрожью – задрожал-застонал от непосильного бремени.
Талка и Витёк разом вжали головы в плечи: танки, цыгане, выборы?
∙