О поэзии Инги Кузнецовой, Инны Лиснянской и Игоря Меламеда
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 2012
Дмитрий БАК
Сто поэтов начала столетия
Рубрика выходит с №2 2009 г.
Инга Кузнецова, или “Короткий сон бесшумный как индеец…”
Стихотворение Инги Кузнецовой почти всегда производит обманчивое впечатление связности и логичности именно потому, что в каждый отдельно взятый момент содержит движение ассоциации между двумя точками, по смыслу тесно сопряженными друг с другом. Никакой статики, ни малейшего хода по горизонтали, только наклонные кривые, ведущие то вверх, то вниз – но всякий раз отчетливо приоткрывающие новые контуры событий. Аналогия – “пластилиновый” мультфильм, в котором метаморфоза важнее сюжета. Ясная ассоциация, повторимся, связывает только две ближайшие друг к другу точки прихотливо выстраиваемой смысловой траектории. На более пространных отрезках пути связность усмотреть куда труднее: каждое стихотворение – упражнения на заданную тему, управляемая термоядерная реакция смысловых сопряжений, имеющих истоком исходную ассоциацию. Возьмем стихотворение “Короткий сон”, в заглавии которого стартовое движение прямо названо по имени, то есть погружено в сновидческую логику последовательности картин, на самом деле никакой логикой не связанных:
бежит скрываясь от других видений
но коридоры плачущих растений
уже расчистил инженер-путеец
на свете дождь поющий без умолку
здесь будет город сделанный из денег
и мелочи сбивающие с толку
похожие на гибель в кофемолке
а я хочу навеки и всерьез
внезапно все во мне соединилось
как островки разбитого винила
в природу превращается сырье
а где же я? не знаю ну и пусть
Некоторые ассоциативные звенья пропущены, но легко восстановимы, иные – наоборот избыточно тавтологичны. Итак, вот сон: движение по коридорам растений, по (железнодорожным) путям, сквозь дождь, через “город из денег”, далее – мелочь, гибель мелких частиц (зерен) в кофемолке, мгновенное воссоединение ранее раздробленного на мелкие гранулы, соединение виниловых осколков в единый диск, затем смена вектора движения: вместо перехода от сырья к изделию — ход назад, к сырью, к первоначальной цельности, к застигнутому врасплох “я”, не знающему, где его подлинная ипостась, – в начале либо в итоге, в стартовом пункте отдаления от природы либо на финишной прямой сомнения в допустимости работы с собою как с сырьем, подлежащим переработке.
Скажем прямо, у этой поэзии “не женское лицо”. Атрибуты “любовной лирики” на местах (“Я прошу твоей нежности, у ног твоих сворачиваюсь клубком…”), но дело не в теме, а в способе рассуждения, скованном железной логикой на наших глазах рождающихся последовательных картин. Власть этой логики всесильна настолько, что способна соединять не только сходное, но и – поверх барьеров – разобщенное и “далековатое”. Эта парадоксальная манера рассуждения может вызвать резкое неприятие: в результате сложнейших преобразований оказывается, что гора родила мышь, а итоговое приращение смысла ничтожно по сравнению со стартовой точкой ассоциативных метаморфоз. В только что разобранном стихотворении, например, решающую “разницу потенциалов” представляет зашифрованная цитата из классического стихотворения о “полной гибели всерьез” (у Кузнецовой: “гибель… навеки и всерьез”). Значит, “коротким сном” управляет артистическая логика: это художник ищет шанса умереть не понарошку, но на самом деле, чтобы не сводилось принесение себя в жертву к красивой анимационной картинке о перемалывании кофейных зерен.
Тем, кому все это не понравится, посоветовать нечего, они наверняка сочтут, что сложность здесь избыточна, не обязательна, надоедливо громоздка. Зато тех, кто способен увлечься движущимися пластилиновыми картинами Инги Кузнецовой, ждет в ее текстах немало открытий. Поэт демонстрирует и мастеровитость и – в то же время – всячески акцентирует свое неведение, неосведомленность в том, что именно происходит в его сознании. Кузнецова не просто бравирует неосведомленностью о себе же самой, но всякий раз устраивает саморазоблачительный ритуальный танец, нацеленный на добывание значений и смыслов. Так первобытный охотник, передавая новичкам навыки охоты, рассказывал бы не о повадках зверя, но о тонкостях ритуального поклонения его наскальным изображениям.
Колеса надеваются на оси,
как встарь, но только катятся – куда?
Открой же эту книгу посредине:
там я стою челюскинцем на льдине,
кругом – вода.
Там я стою челюскинцем на льдине
с улыбкою раззявы и разини
и лестницей веревочной в руках.
Она упала из незримой точки,
и я не знаю, кто там – вертолетчик
иль ангел – ждет рывка.
И я не знаю, кто там – вертолетчик
иль ветер – крутит облачные клочья.
Крошится льдина, точно скорлупа.
И ледоход на появленье птицы
похож, на гибель сна под колесницей.
А я стою, медлительна, глупа,
и лестницу из пальцев выпускаю…
Лестница, ведущая в небо (образ, явленный праотцу Иакову), – мотив столь же традиционный, сколь и широкий по смыслу, необъятный по спектру возможных истолкований. В этом стихотворении (впрочем, как и в других) Инга Кузнецова описывает не результат, но зыбкий процесс самопознания, вслушивания в собственное “я”, захваченное ощущением близости Иаковлевой лестницы – то ли благого небесного спасения (ангел), то ли к почти насильственному похищению из дольнего мира (вертолетчик). Мотив спасения граничит с мотивом охоты, причем толком не известно, кто именно на кого охотится, находится ли рассказчик на прицеле у стрелка либо на примете у милостивого ангела.
Слово “рассказчик”, кстати, промелькнуло, не случайно. У Кузнецовой нет чувств, переживаемых здесь и теперь. Все это было где-то и когда-то, спонтанная эмоция осознана, оформлена рядом сменяющихся картин и – рассказана с сохранением всех тогдашних нюансов и нынешних примечаний к ним.
смутит меня невинностью порядка.
Как бы не так, здесь умысел двойной,
здесь в воздухе невидимая складка.
Опять шмыгнет, дыханье затаит
вчерашний ежик с чуткими ушами,
и легче мне, что страх имеет вид.
Пусть поживет за нашими вещами.
В прозрачных стенах движутся зверьки,
как будто рыб подводные теченья.
Здесь мысль и плоть тождественно легки,
пространство здесь утратило значенье.
И если утром встанешь, чтоб смахнуть
пыль со стола, сомнешь в воображенье
тот странный мир, по полировке путь,
оставленный тебе как приглашенье.
В стихах-рассказах Инги Кузнецовой есть и прибыль, и убыль. Способность заглянуть, увидеть незримое, невыразимое приобретена за счет отказа от изображения первоначального и очевидного, – того, что существует за пределами и до зарождения поэтического слова. Да мы и не станем требовать от пирожника сапог – ведь пироги он печет на славу!..
Инна Лиснянская, или “Я пишу лишь о том, о чем я вслух не рискну…”
Право же, стоит однажды взглянуть вокруг: есть ли что-нибудь еще не подмеченное Инной Лиснянской, не освоенное ее стихом? Если вы находитесь не в мегаполисе и видите не только улицы, фонари и аптеки, – можно сказать с уверенностью: вы живете внутри мира и быта поэта Инны Львовны Лиснянской. Многолетнее недобровольное загородно-пригородное уединение благодатно совпало с природой поэтического зрения Лиснянской. Предельная сфокусированность на частном, но важном в себе и вокруг, умение выделить одну, почти случайную деталь происходящего, а также выхватить крупным планом какую-нибудь мимолетную мысль, вдруг обретающую полноту и весомость именно в связи с подмеченным фактом, предметом или событием, – вот непременные приметы стихотворений Инны Лиснянской последнего десятилетия.
Ветер качает деревьев верхи,
И на березе ворона
Громко, в раскачку слагает стихи:
Родина, крона, корона!
Кажется: держит на черном крыле
Розу осеннего солнца,
Кажется: всё на огромной земле
Царством вороньим зовется.
Я в междождливое небо смотрю,
Вижу всё то, что не снится,
И верноподданно благодарю
Дерево, ветер и птицу.
Способность сконцентрироваться на частном и монолитном по смыслу – непременный результат отшельничества¸ уединения, стремления к замедленной зоркости взамен отстранения от городской суеты. Однако есть в даре Инны Лиснянской и иная, во многом противоположная, сторона: умение воспринимать мир расфокусированным взглядом, вбирающим противоречия, фиксирующим разнообразные, не приведенные к единому знаменателю события, параллельно существующие эмоции. В пригородном уединении Лиснянская остается посланцем цивилизации, который порою не способен отчетливо ответить на вопрос: чтó же именно с ним и в нем происходит в данную минуту. Современный горожанин может одновременно думать о постигшем его вчера горе и готовиться к предстоящей через несколько часов важной деловой встрече, а попутно еще – проклинать пробки, лавируя между потоками машин по дороге на эту самую встречу, и заодно заинтересованно прислушиваться к экстренному выпуску новостей по радио.
А в телевизоре – взрывы, убийства, война.
Тихие дни и тихие вечера.
А в интернете – безумные письмена.
Тихие дни и тихие вечера.
А в телефоне тревожные голоса…
Именно эта стереоскопия чувств, способность размашисто и смело совмещать несовместимое так привлекает в стихах “поздней” Лиснянской, в которых неспроста то и дело мелькают слова “ноутбук”, “курсор” и им подобные. Ни грана назидательности, уверенности в собственной правоте, избыток легкой (либо глубокой) самоиронии.
Поздняя юность поэта Инны Лиснянской началась, разумеется, на разломе эпох, когда личная неприкаянность тесно сомкнулась с разломами, возникшими на пути целых народов:
На территории игольчатой и лиственной,
На черноземной, на болотной, на степной
От русской нации до самой малочисленной
Нет не обиженной сегодня ни одной.
Причины ясные, а следствия туманные.
И мы не ведаем, что завтра натворим.
Все швы разъехались – и вскрыты раны рваные,
Каких не видывал и августейший Рим.
Образ разошедшихся швов (отсылающий и к изношенным одеждам, и к обнажившимся ранам) для поэзии Инны Лиснянской переходной эпохи является одним из ключевых. Однако промелькнувшие было намеки на “социальность”, симптомы “политической” злободневности из ее стихов достаточно стремительно уходят, на первом плане снова оказывается уединенное раздумье, только в еще более чистом варианте, не отсылающим ни к каким внешним препятствиям. Причина удаления в дом у самого леса – теперь уже вовсе не “квартирный вопрос” и не официальная непризнанность. Дистанцированность от водоворота событий знаменует не вынужденный уход с авансцены, а осознанный шаг в поисках подлинного угла поэтического зрения. Травмы и разошедшиеся швы лечатся не хирургическим путем, но посредством внутренней концентрации и вглядывания в жизнь. Подобное никогда не лечится подобным, в этом героиня Лиснянской абсолютно убеждена.
И здесь нас ждет парадокс: для стихов Лиснянской последних десятилетий характерна предельная простота слога, отключенность от каких бы то ни было “поисков формы”, столь важных для русского стиха прошлого и нынешнего столетий:
Пишу стишки простецкие
Под маской дневника, –
В них мира мысли детские
И старости тоска.
Но вместе с тем налицо изысканная (порою избыточная) усложненность самых простых по видимости рассуждений. И усложненность эта является не рассудочным умствованием, но органичной способностью интуитивного, “многоканального” восприятия окружающего мира. Лиснянская – помимо любой тенденциозности, намеренности – в высшей степени наделена незаменимым для поэта умением: провидеть в повседневном – исконное и глубинное. Этот доморощенный подмосковный платонизм неоднократно самим же поэтом вышучивается, остраняется:
Я замечала: в счастье ли, в печали, –
Все от меня ужасно уставали.
И лес устал от странности моей
Любить людей и избегать людей. <…>
Устали от меня и небеса
И ленятся закрыть мои глаза.
И может быть, когда меня не станет,
Моя могила от меня устанет.
Ну в самом деле, как не “уставать” от человека, который за обыденностью различает нездешние прообразы вещей и событий, во всяком малом умеет различить присутствие иного, бóльшего. Видимая “усталость” оборачивается для внимательного читателя пониманием простого факта: бесконечные сотни стихотворений Лиснянской, написанных “на случай”, вернее, – на любые случаи из жизни (от прошумевшей поздней электрички, до встречи с библейскими местами в Иерусалиме) оказываются единым целым именно благодаря присутствию общей подоплеки, глубинной универсальной темы.
Абсолютный взлет поэтики Инны Лиснянской – ее стихи, посвященные памяти ушедшего мужа и поэта, человека, с которым нацело и набело прожита жизнь. Универсальная тема – соотношение бытовых ситуаций и их проекций в даль вечности – остается в силе. Но ведь еще десятилетие тому назад, в самом начале столетия, еще при жизни друга и спутника, было сформулировано поэтическое кредо Лиснянской (“Имена”):
Я пишу лишь о том, о чем я вслух не рискну –
В моем горле слова – словно дрожь по коже,
Мой язык в нерешительности ощупывает десну,
Потому что мне каждое слово, что имя Божье.
Оказалось: у Господа много земных имен –
Имена земель и пророков, песков и племен,
Певчих птиц имена, имена калик и поэтов,
Имена деревьев в лазоревом нимбе крон,
Имена далеких морей, да и тех предметов,
Чей во тьме ореол то розов, то фиолетов.
Незаменимый друг, творец стихов – ушел навсегда. И вот оказалось, что именно его имя и слово лучше всего способны описать метафизику здешней жизни. Ни малейшего оттенка ереси или гордыни: вечное явилось Лиснянской во всей конкретности человеческого облика ушедшего собеседника.
И талдычил, как на беду:
– Всё, что надо мне, чувствую, будто зверь, –
И нашла я тебя в саду.
Ты бесшумно ушел, как уходит лев,
Не желая почить в норе.
И нашла я тебя между двух дерев,
Я нашла на снежном дворе…
Вот и слово найдено! Добровольное уединение горожанки на лоне подмосковной природы обрело логичную завершенность и полноту как раз в тот момент, когда ежедневное счастье спасительного и неторопливого разговора с природой обернулось ужасом и горем неизбывной потери и жертвы. Только в утрате – шанс не сфальшивить, сохранить голос:
Овеществленная память ныряет под воду
Рыбой, владеющей разнообразными жанрами, –
Пляшущей всем животом и поющей жабрами,
Ищущей музыку между корягой и перлами,
Пишущей по серебру разноблесткими перьями,
Дышащей былью и болью минутного вымысла,
Где твоя свежая смерть в песню подводную выросла.
Только бы слышать и слушать эту подводную песнь,
только бы слышать!
Игорь Меламед, или “…я, маленький мальчик, в бессонных ночах…”
Игорь Меламед – один из немногих, почти последних могикан, кто не просто избегает каких бы то ни было новаций поэтической формы, предпочитает точную рифму, но и старается словом и делом доказать, что никакого нового тысячелетья на дворе русской поэзии так и не наступило, вопреки десяткам более или менее громких деклараций. Дело здесь, впрочем, вовсе не сводится к выбору между следованием формальным правилам либо их дерзким игнорированием. Меламед – с теми, кто и в наши дни продолжает полагать, что слово поэтическое – высшая форма существования слова как такового, не только указывающего на мертвый, плоско и примитивно обозначаемый предмет, но и вбирающего в себя живое бытие.
“Дурно пахнут мертвые слова…”, “Слово – только оболочка…” – обе классические стихотворные формулы, принадлежащие разным периодам развития русского стиха в ХХ веке, описывают все то же твердое убеждение в нерукотворности слова, его “причастности тайнам”. Нечто сказанное в стихах, в рифму, знаменует новое качество существования – подобные убеждения в наше время нередко воспринимаются как анахроничные, утратившие силу на фоне бесконечных авангардных попыток низвергнуть поэзию с метафизического парохода.
В первое десятилетие нового века ригоризм классической поэтики Игоря Меламеда был поддержан (можно было бы сказать – усугублен) драматическими обстоятельствами, обусловившими закономерное сужение тематического репертуара. Болящий думает о болезни и исцелении, как узник рассуждает преимущественно об обретении свободы. Боль – один из лейтмотивов в стихах Меламеда периода двухтысячных, причем в итоге его рассуждений раз за разом оказывается, что исходом из страдания оказывается вовсе не обычное избавление от недуга (которое в данном конкретном случае и невозможно, и непредставимо), но нащупывание иного, нового отношения к страданию.
До рассвета четыре часа.
Даже близкие люди немилы –
отнимают последние силы
телефонные их голоса.
Днем и ночью о помощи молишь,
заклиная жестокую боль.
Милосердный мой, выжить всего лишь
мне хотелось бы, если позволишь, –
но хотя бы забыться позволь.
Неужели такие мытарства,
отвращение, ужас и бред
исцеляют вернее лекарства,
открывают небесное царство,
зажигают божественный свет?
В этом и других подобных случаях спасение обусловлено даже не буквальным присутствием спасителя (либо Спасителя), но наличием самого шанса спастись. Повторюсь, недуг врачует не медицинское снадобье, уверенность в метафизическом ореоле слов. Для лирического героя Игоря Меламеда, в силу его фатальной обреченности на боль, непредставима ситуация расставания с поэтическим словом как таковым — тогда надежды бы попросту не осталось.
Еще один тематический лейтмотив поэзии Меламеда – стихи о детстве: мать, отец, львовское скудное детство, соседи, врач, неуклюжая девочка-подросток, пришедшая в гости вместе с родителями… Навсегда остановленные и оставленные в прошлом минуты полноты и счастья становятся таковыми только в воспоминании, перед лицом испытанных бед. Нехитрый и небогатый событиями и мыслями быт обретает третье измерение при взгляде из будущего, причем, как боль (смотри сказанное выше) лечится болью, а не наслаждением, так и скудость обретает спасительную тишину, оставаясь по видимости убогой и примитивной. Несовершенство мира не преодолевается банальными стремлениями к “справедливости”, к “счастью”, но подтверждается повторным переживанием однажды испытанного трепета и неуюта.
На кладбище еврейском в светлый рай
тяжелый ветер сор осенний гонит
с разбитых плит – приюта птичьих стай.
На кладбище, где больше не хоронят,
вот здесь твоя могила родилась
вблизи чужой – забытой и умершей,
где я к тебе приник в последний раз,
не веривший и плакать не умевший.
Сквозь прах и ветер мне не разобрать,
не разгадать среди родного мрака,
какую ты вкушаешь благодать
у Бога Авраама, Исаака <…>
“Памяти отца”
Путь поэта заказан обычным смертным. В устах многих других стихотворцев подобная сентенция выглядела бы пустой манерностью. В случае Игоря Меламеда такой вывод кажется если не закономерным, то объяснимым и прозрачным. Хотя бы потому, что поэт сознательно отстраняется от прочих насельников подлунного мира, и в этом дистанцировании нет ни грана гордыни и самовозвышения – поскольку поэт выделен не правом на заоблачные прозрения, но доступом к невыносимому опыту навек не отпускающей боли:
По душной комнате влача
полубезжизненное тело,
моли небесного Врача,
чтобы страданье ослабело.
Уйти б туда, где боли нет.
Но небеса черны над нами.
Закрыв глаза, ты видишь свет.
Закрыв глаза, я вижу пламя.
Привилегия видеть пламя вместо света оплачена монетой, не подверженной рыночным колебаниям курса. Смерть всегда остается собой, даже когда прикидывается безнадежностью и зубовным скрежетом. Вот почему Игорь Меламед до сих пор, в почти уже полном одиночестве наделен даром лицезреть поэтический абсолют в непоэтическую эпоху – именно в этом его сила и правота.
БИБЛИОГРАФИЯ
Инга Александровна Кузнецова
2000
Послушай птиц. Стихи // “Новый мир”, 2000, № 6.
… Да, я существую. Стихи // “Дружба народов”, 2000, № 9.
2001
Голоса // “Арион”, 2001, № 4.
2002
Сны-синицы. Стихотворения. – М.: Издательство “Независимая газета”, 2002. – 48 с.
Тревожная птица. Стихи // “Новая юность”, 2002, № 1(52).
2003
У окраины сердца. Стихи // “Новый мир”, 2003, № 9.
Прогулки наугад. Стихи // “Октябрь”, 2003, № 9.
2004
За секунду до пробужденья. Стихи // “Новый мир”, 2004, № 10.
2005
Стихи // “Интерпоэзия”, 2005, № 2.
Полеты над-под. Стихи // “Дружба народов”, 2005, № 3.
Ближе к ядру зимы. Стихи // “Октябрь”, 2005, № 8.
2006
Пять стихотворений // “Октябрь”, 2006, № 7.
2009
Испорченный батискаф. Стихи // “Октябрь”, 2009, № 5.
Голубая вершина мифа. Стихи // “Новый мир”, 2009, № 10.
2010
Внутреннее зрение. – М.: Воймега, 2010.
Опасный краткосрочный свет // “Интерпоэзия”, 2010, № 1.
Музыка в подъязычье. Стихи // “Дружба народов”, 2010, № 4.
2011
Мы были зимним человеком. Стихи // “Октябрь”, 2011, № 5.
Мой бог тревог. Стихотворения //“Дети Ра”, 2011, № 6(80).
Стихи из “Книги реки и осоки” // “Дружба народов”, 2011, № 6.
2012
Соло для осеннего голоса. Стихи // “Новый мир”, 2012, № 1.
Инна Львовна Лиснянская
2000
Музыка и берег. Книга новых стихотворений. – СПб.: Пушкинский фонд, 2000. – 59 с.
Голоса // “Арион”, 2000, № 1.
Пред окном с пчелиной позолотой. Стихи // “Новый мир”, 2000, № 3.
Скворешник. Стихи // “Знамя”, 2000, № 6.
В заповедном лесу. Цикл стихов // “Дружба народов”, 2000, № 8.
2001
При свете снега. Стихотворения. – СПб.: Пушкинский фонд, 2001. – 43 с.
Голоса // “Арион”, 2001, № 1.
Глухая благодать. Стихи // “Новый мир”, 2001, № 1.
Стихи // “Звезда”, 2001, № 3.
При свете снега. Цикл стихов // “Дружба народов”, 2001, № 4.
Гимн. Стихи // “Знамя”, 2001, № 9.
2002
В пригороде Содома: Новые стихотворения. – М.: О.Г.И., 2002.
Вдали от моря // “Арион”, 2002, № 1.
В пригороде Содома. Стихи // “Новый мир”, 2002, № 1.
Старое зеркало. Стихи // “Знамя”, 2002, № 4.
Стихотворения. Из новой книги “В пригороде Содома” (2001-2002) // “Вестник Европы”, 2002, № 5.
Тихие дни и тихие вечера. Стихи // “Дружба народов”, 2002, № 5.
За ближним забором. Стихи // “Знамя”, 2002, № 9.
2003
Одинокий дар: Стихи, поэмы. – М.: О.Г.И., 2003.
День последнего жасмина. Стихи // “Новый мир”, 2003, № 1.
Опыт неведенья // “Арион”, 2003, № 3.
Сорок дней. Стихи // “Знамя”, 2003, № 9.
Без тебя. Стихи // “Новый мир”, 2003, № 10.
А память взрастает на пепле печали… Цикл стихов // “Дружба народов”, 2003, № 12.
Августовский дождь. Стихи // “Континент”, 2003, № 117.
2004
Иерусалимская тетрадь. – М.: О.Г.И., 2004.
Без тебя: Стихи 2003 года. – М.: Русский путь, 2004.
Голоса // “Арион”, 2004, № 2.
Воздушные виадуки. Стихи // “Знамя”, 2004, № 3.
Сверчок. Стихи // “Новый мир”, 2004, № 3.
Где крестиком миндальный воздух вышит… Стихи // “Знамя”, 2004, № 9.
Над солью вод. Из иерусалимской тетради, стихи // “Новый мир”, 2004, № 10.
Горит душа. Стихи // “Дружба народов”, 2004, № 12.
2005
Эхо: Избранные стихи в серии “Поэтическая библиотека”. – М.: Время, 2005.
Голоса // “Арион”, 2005, № 2.
Бредут паломники, гуляют куропатки… // “Знамя”, 2005, № 7.
Идут как волны годы и стихи… // “Дружба народов”, 2005, № 8.
Призрачен век и дом. Стихи // “Новый мир”, 2005, № 9.
В затмении лет. Стихи // “Континент”, 2005, № 126.
2006
Простая почта // “Арион”, 2006, № 4.
На втором крыле. Стихи // “Новый мир”, 2006, № 5.
Поэзия // “День и ночь”, 2006, № 7-8.
На что вам знать, березы, как бытую… Стихи // “Дружба народов”, 2006, № 8.
Сны старой Евы. Стихи // “Знамя”, 2006, № 10.
На четыре стороны света. Стихи // “Новый мир”, 2006, № 10.
2007
Сны старой Евы. – М.: О.Г.И., 2007.
Голоса // “Арион”, 2007, № 2.
Импровизация. Стихи //“Новый мир”, 2007, № 2.
Житье-бытье. Стихи // “Дружба народов”, 2007, № 5.
Архивы. Стихи // “Знамя”, 2007, № 6.
Перевернутый мир. Стихи // “Новый мир”, 2007, № 11.
2008
Птичьи права. – М.: АСТ, АСТ Москва, 2008. – 316 с.
Стихотворения // “Арион”, 2008, № 3.
Проём. Стихи // “Знамя”, 2008, № 4.
Поздний гость. Стихи // “Новый мир”, 2008, № 5.
2009
Деревья думали иначе. Стихи // “Дружба народов”, 2009, № 1.
Рассеяннее света. Стихи // “Знамя”, 2009, №.
Звук и камень. Стихи // “Новый мир”, 2009, № 1.
Неправильный венок // “Арион”, 2009, № 3.
Столько и спрошено. Стихи // “Знамя”, 2009, № 9.
2010
Небесные стропы. Стихи // “Новый мир”, 2010, № 2.
Три стихотворения. // “Знамя”, 2010, № 8.
2011
В эту субботу (Стороны света) // “Интерпоэзия”, 2011, № 3.
Из воска. Стихи // “Знамя”, 2011, № 8.
2012
Эхо волны. Стихи // “Новый мир”, 2012, № 3.
Царица печали. Стихи // “Знамя”, 2012, № 4.
Игорь Сунерович Меламед
2002
Голоса // “Арион”, 2002, № 2.
Гроздь воздаянья. Стихи // “Новый мир”, 2002, № 2.
2003
После многих вод… Стихи // “Новый мир”, 2003, № 9.
2004
Стихи последних лет // “Континент”, 2004, № 119.
2005
В темном проеме так силуэт твой светел. Стихи // “Интерпоэзия”, 2005, № 3.
2006
В урочный час. Стихи // “Новый мир”, 2006, № 7.
Там вечный праздник празднуете вы… Стихи // “Континент”, 2006, № 127.
2008
Поэт и Чернь // “Континент”, 2008, № 138.
2009
Пять стихотворений // “Новый мир”, 2009, № 5.
2010
Воздаяние. – М.: Воймега, 2010.
∙