Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 2012
ПУБЛИЦИСТИКА И ОЧЕРКИ
Кирилл Кобрин родился в Горьком. Окончил местный университет по специальности «история», кандидат наук. Прозаик, историк, радиожурналист. Редактор журнала «Неприкосновенный Запас». Автор дюжины книг и многочисленных публикаций в «бумажной» и электронной периодике. Живет в Праге.
Кирилл КОБРИН
Песни о старости и детстве
“Они тоже пили, курили и нюхали клей”
Help the aged, one time they were just like you, drinking, smoking cigs and sniffing glue. Pulp[1] |
В одном из поздних (и не самых удачных) рассказов о Шерлоке Холмсе присутствует шестидесятилетний профессор, терзаемый страстью к омоложению. Так получилось, что он влюбился в юную дочь своего коллеги; видя в возрасте главное препятствие к браку (не подумайте плохого! Речь идет о викторианских временах), он решил прибегнуть к помощи некоего полуученого-полушарлатана из Праги, чья фамилия отдаленно резонирует с именем известного рабби Лёва, создателя Голема. Посетив Богемию, профессор преобразился; точнее – у него появились две фазы существования. В одной он оставался типичным собой: читал лекции, занимался наукой, вел обычный образ жизни. В другой он превращался в натуральное чудовище, если и не в мистера Хайда, то просто в какую-то обезьяну: профессор гримасничал, дразнил любимую собаку, даже бегал на четвереньках и с невероятной ловкостью лазил по деревьям и водосточным трубам. Изменения происходили регулярно, так что проницательному Холмсу не составило труда вычислить и причину странного поведения уважаемого ученого, и того, кто поставлял старику – через богемского дилера (да-да, именно это слово там и присутствует – dealer, – пока еще в невинной коннотации) – странное зелье, полученное из обезьяньих тел (уверен, что Булгаков внимательно прочел этот рассказ в советские двадцатые). Все кончилось хорошо: сорвавшийся с цепи волкодав чуть было не загрыз спятившего хозяина, но не загрыз-таки, загадка разрешена, внушение профессору сделано, его собственная дочь теперь может спокойно выходить замуж за его же секретаря. Одно неизвестно – что стало с матримониальными планами бедного ученого.
Сегодня такой проблемы перед мужчиной шестидесяти одного года (заметьте, я не использовал слово “старик”!) просто не встало бы. Шесть отмотанных десятков ни в коей мере не являются препятствием к браку с очаровательным (или не очень) юным созданием, да и не только к браку, а так. Постепенно отходит в прошлое даже определение “грязный старик”; кого так назовешь нынче, не оскорбив – причем не прилагательным, а существительным? “Старик” сегодня – это тот, кто “непристойным”, “грязным” уже быть не может по соображениям физиологическим и просто уже запредельно возрастным. Все прочие немолодые особи – всего лишь пожившие люди, у которых еще немало впереди. В мае 2011 года в британском еженедельнике “Обзервер” появилось интервью с прекрасным музыкантом, основателем группы “
The Kinks”, одним из лучших, уж извините за выражение, “авторов-песенников” Рэем Дэвисом. Дэвис, которому в этом году будет шестьдесят семь лет, трижды женат (и разведен), имеет немало детей от разных браков и нынче сожалеет о том, что так и не смог зажить нормальной семейной жизнью. На вопрос интервьюера, есть ли у него сегодня постоянная подружка, Дэвис ответил замечательной фразой: “Сейчас я нахожусь в ситуации межгёрлфрэндья”. А ведь во времена Шерлока Холмса нашему музыканту богемские снадобья были бы уже ни к чему.Я привожу в качестве примеров существа исключительно мужского пола вовсе не из маскулинного шовинизма – так уж получается. Сложно найти викторианские примеры того, как тетенька в шестьдесят один год лазает по деревьям, глотнув варева из обезьяньих органов. Но в отношении темы “женщины и возраст” тренд, как мы понимаем, тот же самый. Я не буду вспоминать покойную Элизабет Тейлор и ее дальнобойщика, просто укажу на ходовое в современном англоязычном мире выражение “16/61”. Имеются в виду женщины, которых со спины можно принять за тинейджера – и только при фронтальной встрече понимаешь, что им столько же, сколько конандойловскому профессору. Фитнес пока явно обгоняет косметическую хирургию. Или – как вариант – все-таки лицо человеческое является лучшей приметой возраста, нежели задница.
Старение и старость – вместе со страхом боли и смерти – главные объекты вытеснения в современном западном мире. Что, в свою очередь, постоянно подвергается сокрушительной критике и нещадному высмеиванию, чаще всего – со стороны людей, которые регулярно посещают спортзалы, тратят кучу денег на косметику и предпочитают не ходить на похороны даже самых близких людей. На самом деле перед нами – важнейший феномен нынешнего общественного сознания; он во многом определяет не только образ жизни людей, но и экономику, политику, культуру. “Вытеснение старости” следует не высмеивать, а анализировать – тем более, что мы живем в стремительно стареющем мире (с разной скоростью в разных его частях, но все же). Да и сами мы, положа руку на все паршивее работающее сердце, должны признаться – никто из нас не становится моложе, никто.
Попыток разобраться в феномене “вытеснения старости” множество, но только немногие дотягивают до анализа. На этой тучной ниве трудятся социологи, антропологи, историки, экономисты, пламенные публицисты, ядовитые эссеисты, пухлые романисты. Увы, в меньшей степени – биологи, врачи, знатоки природы (и тела как части природы). В том же 2011 году в издательстве “
Faber & Faber” вышла книга Льюиса Уолперта “You’re Looking Very Well” (“Ты отлично выглядишь”). Короткое, хорошо организованное повествование о том, как старение приносит разрушение в человеческий организм – и как оно неумолимо разрушает привычный социальный контекст индивидуума. Известно, что среди проявлений дискриминации, таких, как расизм или сексизм, существует еще и ageism, “возрастизм”, что ли. Пренебрежение к тем, кто перешагнул через известный возраст, хоть и слабеет, но все же существует в Западной Европе и Соединенных Штатах; однако в так называемом “развивающемся мире” это не просто одна из застарелых социальных болезней, нет, здесь – от России до Бразилии – это образ жизни. Уолперт приводит наглядные примеры того, как пожилых людей скрыто дискриминируют в больницах и государственных учреждениях; а если бы он знал, как сие открыто и совершенно непринужденно делается за пределами мира, который он хорошо знает… И тем не менее, тенденция, хоть и по-разному выраженная, одна. В стремительно стареющем мире со стареющими людьми обходятся плохо, иногда даже крайне плохо.И здесь одна из причин того, что люди стараются не стареть. Или по крайней мере не выглядеть стареющими (не говоря уже “старыми”). Все усилия сводятся к тому, чтобы растянуть серую зону между концом так называемой “молодости” и началом “старости”. Проблема эта, с исторической точки зрения, недавняя – за какие-нибудь четыре сотни лет средняя продолжительность жизни в той же самой Западной Европе увеличилась вдвое. В Средние века все было ясно – тот, кто не умер молодым, уже почти старик. Сейчас, когда на Западе молодые люди неторопливо получают образование – да и вообще просто болтаются по миру годами, предаваясь бурному безделию – до тридцати-тридцати пяти лет, а потом усаживаются в конторы и принимаются брать кредиты, рожать, разводиться, снова рожать, снова брать кредиты, состояние “неустроенности”, “неукорененности” (а значит, и “молодости”) тянется лет до сорока, если не больше. Британский писатель Уилл Селф в рецензии на книгу Уолперта рассказывает, как однажды выступал в Brunel University на семинаре, посвященном “старению и литературе”. Аудитория была соответствующая – как и соведущая семинара, восьмидесятилетняя писательница Фэй Уэлдон. Когда Селф объявил, что ему сорок девять и что он находится сейчас в “среднем возрасте”, в зале зашикали. “Сорок девять – не средний возраст, черт, даже пятьдесят девять вряд ли!”… Надо сказать, в месте, где я родился и вырос, еще лет тридцать назад (автору этих строк на два года меньше, чем Селфу, и он, честно говоря, так и не может определиться, в каком именно возрасте он находится) пятидесятилетние (те, кто доживал до полтинника) считались уже “старыми” – не в последнюю очередь потому, что в литейном цехе ГАЗа пенсионный возраст для мужчин составлял как раз полстолетия. Остальное довершала водка.
Сегодня же, если говорить о Западе, работать надо примерно до шестидесяти пяти. Пока работаешь – не старик со старухой. Но и когда выходишь на пенсию, тоже. Ведь так обидно – всю жизнь быть прикованным к капиталистическим галерам, а потом, оказавшись на воле, тут же – возделывать садик и вязать внукам шарфики? Нет уж, дудки. Надо взять от жизни все, что не было додадено раньше! Проходит год, два, три, пять. Когда же начинается тогда “старость”, современная “старость”? В семьдесят? Семьдесят пять? Восемьдесят? В конце концов, есть шанс, что “старость” исчезнет вообще – учитывая повсеместные планы отодвинуть еще дальше сладкий миг выхода на пенсию. И тогда о старости мы будем помнить только по книгам – да еще поп-песням той эпохи, когда не зазорно было произносить слова
help the aged.
“… ищут бычки под окнами серых зданий”
Лет двадцать пять назад (страшно не только написать, даже подумать об этом словосочетании!) автор этих строк сочинял бессмысленные песенки для некоей провинциальной полуподпольной рок-группы. Один из опусов был посвящен первому сентября, Дню Знаний, собственно, так он и назывался. Несостоявшийся хит открывается строчками: “День Знаний! День Знаний! / Мальчики в синем ищут бычки под окнами серых зданий / День Знаний…”. Бодрые комсомольцы, привлеченные местной гэбухой для литовки опусов местных секспистолов, справедливо указали сочинителю на несовместимость нарисованной им картинки с общими идеологическими установками партии и государства: мол, какие еще бычки? Дети, эти цветы жизни и будущие строители коммунистического завтра, не курят.
Ага, принцессы не какают. Дети не курят. Это космические пришельцы в синей школьной форме рыскали по улицам Автозаводского района города Горького (и всех прочих районов всех прочих советских городов – за другие не поручусь), внимательно изучая тротуары, заглядывая в мусорные бачки, это неведомые обитатели Альфа-Центавра или какой-нибудь комсомольской Москвы-Кассиопеи нагрянули в мирные позднесоветские населенные пункты – смущать взоры героев эпохи совершенствования развитого социализма. В общем, песню запретили, а еще через пару лет и разрешать-то ее было некому. Да и незачем.
Между тем вопрос о детях (и, кстати, о бычках) становится с каждым годом все острее и острее. Западный мир (а вместе с ним и Россия) переживает настоящую детскую лихорадку. Производство детей (больше одного) вдруг превратилось в устойчивый буржуазный тренд: благодушный обыватель, окруженный многочисленной семьей, стал чуть ли не главным героем рекламы (параллельно с полуголыми вешалками – но это уже другой, отдельный тренд). Детей заводят от скуки (“старший мой вырос, хочется чем-то заняться, вот и решили сделать маленького”), из патриотических и расистских соображений (“пусть нас будет больше, чем их), даже из финансового расчета (получить лишнее пособие, льготу, что-то там еще). Появилось даже понятие “accessory child” – такого рода аксессуар можно заполучить естественным (посредством старого доброго гетеросексуального совокупления), полуестественным (всяческие искусственные осеменители, доноры и проч.) и бюрократическим (усыновление, удочерение) путем. Голливудские звезды разъезжают по заповедным уголкам Третьего мира, отлавливая симпатичных малышей, люди попроще выписывают сиротинушек через специальные агентства, ну а совсем немудреные просто экономят на противозачаточных средствах и мероприятиях. Детский бум рождает соответствующую параферналию, очень кстати, как выяснилось, приносящую сверхдоходы. Памперсы, игрушки, одежка – наш мир просто плавает в этом розово-голубом океане. Если в позапрошлом веке луну делали в Гамбурге, то нынче “детский мир” изготовляется в Китае.
За успехами детской индустрии следует идеологический триумф. Главной заботой нынешнего мира – с его войнами, нищетой, торговлей людьми, экологическими катастрофами и иными прелестями – стал последний и решительный бой, объявленный педофилам. Лучше уложить из автомата пару десятков людей в шопинг-молле, чем быть застуканным за просмотром нехороших картинок в Сети. Любой намек на то, что крошки, приносящие столько радости родителям и столько денег производителям, могут иметь первичные половые признаки, вызывает истерику прессы, которая делает миллионы, живописуя шашни участников реалити-шоу. Именно дети правят этим миром, поучая в рекламах, какие следует брать ипотеки, принуждая поп-магнатов превращать кино в мультфильмы, а книги – в комиксы, они заставляют взрослых ишачить, чтобы заплатить за миленькие детсады, за чудные школы, за престижные университеты. А потом они вырастают – и сами попадают в рабство к собственным детям.
Так было не всегда. Историки и антропологи расскажут, что еще относительно недавно, лет сто пятьдесят-двести назад дело обстояло по-другому; впрочем, можно не штудировать Филиппа Арьеса, а просто перечитать Диккенса. Свой путь наверх в иерархии западных ценностей дети начали в самом конце XIX века – и стартовали, как это несложно догадаться, в коммерческой сфере. Именно тогда появились рекламы с несовершеннолетними; недавно, бродя по Интернету, я наткнулся на картинку того времени. Пухлая девочка, обряженная во что-то среднее между костюмами индейца, индианки и цыганки, задумчиво улыбалась под лозунгом “I drink health beer”. Эта розовощекая любительница здорового пива с мутноватым взглядом, какой бывает после трех кружек, сегодня потянула бы на международный скандал с миллионными исками, потоком комментариев в медиа, бурлением блогосферы и – не исключено – с парой арестов и посадок в финале. В этой картинке интересно все: пестрые перья, торчащие из прически крошки, цыганские украшения, цветочная гирлянда, обрамленная наконечниками копий. Кто это существо, насосавшееся пива? Миротворка? Воительница?
Когда сегодня смотришь на прикладывающуюся к дешевому пойлу тинейджерицу – особенно из слободских, где бы эта слобода ни находилась, в Сормове, Сен-Дени или Блумингтоне (последний, не без иронии, называется Normal), – невозможно отделаться от ощущения, что круг замкнулся. Эта та же самая девочка с рекламы конца XIX века, только она повзрослела на пару лет и шагнула со страниц иллюстрированного журнала в жизнь, устроенную по законам иллюстрированного журнала, уже современного.
Я не могу отделаться от ощущения, что детский крестовый поход за социальным статусом завершен. “Детство”, придуманное буржуазным миром как рекламный ход производителей недорогого счастья, вышло из-под контроля. В одном мире жарко обсуждают, можно ли производить детскую и отроческую одежду, подчеркивающую еще несложившиеся формы. В другом те, на кого рассчитана эта одежда, готовы скинуть ее, оставшись вдвоем (а то и втроем), безо всяких там церемоний. Сейчас, когда и мечтать, казалось бы, больше не о чем, дети сами по себе, проигнорировав взрослые комбинации и расчеты, вернулись на свое средневековое и раннебуржуазное место, в позицию слегка еще недоподросших взрослых. Нормальные такие пацаны и пацанки, как и положено, пиво, сигареты, “субстанции”, судорожные перепихоны. Ни тебе советских пионеров про ленинтакоймолодойиюныйоктябрьвпереди, ни капиталистических пупсиков, замаринованных в масле Джонсон-бейби, ни несчастных чад, перекормленных академическими консервами, ни скелетообразных эфиопских жертв. Просто обычные люди, только совсем зеленые еще. Могли бы бычки собирать возле серого здания автозаводской школы № 36 в 1976 году. Впрочем, учился я не в ней, в математической, что дьявольская разница, согласитесь.
P
.S. При написании этого текста не пострадал ни один ребенок. Автор искренне любит детей, он не сочувствует педофилам, учителям-садистам, работорговцам и командирам “детских отрядов” в африканских странах. Вышеизложенное вообще не имеет отношения к детям – в физическом и ментальном аспектах их существования. Речь о нас, взрослых, – и о нашем ублюдочном сознании.