Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2012
Алексей Никитин родился и живет в Киеве. Окончил физический факультет Киевского государственного университета. Автор нескольких книг прозы. Лауреат премии им. Вл. Короленко (2000).
Объезд
Алексей НИКИТИН
Тут стреляли
в Павку Корчагина
Боярка – станция на 21 версте от Киева, расположена вблизи деревни Будаевки; между тем деревня Боярка, давшая название станции, находится в трех верстах.
Путеводитель по Юго-Западным Казенным
Железным Дорогам. 1899 г.
Вы давно были в Боярке? За последние сорок лет там мало что изменилось. Те же старые деревянные дачи, тот же выкрашенный серебрянкой Ленин в привокзальном сквере, те же одноэтажные магазины, возраст которых выдает надежная дореволюционная кладка.
По утрам возле этих магазинов дядьки из окрестных сел парковали пароконные подводы, привязывая вожжи к заборам. Они приезжали за хлебом, за конфетами, солью, сахаром, мылом, спичками, за олией – темным подсолнечным маслом, которое продавцы качали из огромных зеленых бочек самодельными жестяными насосами.
Семидесятые только начинались, дороги от Боярки до Забирья, Бобрицы, Жорновки, Липового Скитка еще оставались грунтовыми, и подводы были самым надежным транспортом украинского села. Ими управляли загорелые дядьки в тяжелых картузах, темных, давно и навеки засаленных пиджаках, в черных ороговевших штанах и пыльных кирзачах. Дядьки пахли остро и сложно: лошадиным потом, дегтем, табаком и сеном. Они жили в разных селах, но знали друг друга всю жизнь. Набросив вожжи на высокие штакетины, дядьки не спешили в магазин. Они доставали “Беломор” и начинали здороваться.
– Мыкола, хай живе!
– Хай живе радянська Україна! – отвечал Мыкола.
И уже тогда, отметив трехлетний юбилей, но еще крепко не дотягивая до пятилетнего, я чувствовал в этом приветствии скрытую иронию. А может, мне это только чудилось.
Много лет у нас была дача на Ирпене, в сосновом лесу, в пятнадцати километрах от железной дороги. И Боярка стояла на границе двух моих миров: здесь заканчивался Киев. Не только газ, асфальт, водопровод, но сама городская цивилизация. За Бояркой менялось все: одежда людей, цвет их лиц, менялся язык. Даже вкус хлеба. Даже запах книг.
Я вернулся в Боярку в начале восьмидесятых: у нашей школы там был трудовой лагерь. Мы что-то убирали на окрестных полях, но сейчас трудно вспомнить, что же именно. Наверное, помидоры; наверное, клубнику. Кажется, что-то красное, возможно, то была редиска.
Это время проще вспоминать по музыке наших дискотек: позже позднего “Чингиз Хана”, раньше раннего “Модерн Токинга”. Время итальянцев в России. Их приторные мелодии годились для медляков, пахших трудовым потом наших партнерш и одеколоном “Гвоздика” – от комаров. Итальянцы заливали музыкальным сиропом одну шестую часть суши, но долго делить с ними общее звуковое пространстве нам было в тягость. В кустах у забора лагеря уже лежали первые наши бутылки бурякового самогона, купленные за пятерку у боярских теток.
Наш лагерь запомнился мне не помидорами и редиской, а странным и абсурдным слухом. Столь же абсурдным, сколь и правдоподобным, потому что те годы вообще отличались невероятным правдоподобием абсурда. Так вот, прошел слух, что Боярку собираются переименовать. В Киев-Корчагинский. В это можно было поверить, потому что соседний Пост-Волынский за несколько лет до этого уже переименовали в Киев-Волынский. У слуха была вторая часть: к предстоявшему тысячепятисотлетию Киев будто бы тоже собирались переименовать. В Коммунизмск-На-Днепре.
Прошло лет тридцать. В Боярке я не появлялся – случайные шашлыки и мутные корпоративы не в счет. Но все это время она продолжала держаться где-то на периферии моего внимания. Все, что я читал, что слышал о Боярке в эти годы, не пропадало и не забывалось. И как-то недавно, взявшись рассказывать о ней заезжему подданному Британской короны, я вдруг понял, что знаю об этом городке куда больше, чем сам бы мог предположить.
Ее историю, условно, конечно, я бы разделил на две части: до и после постройки железной дороги. Юго-Западную железную дорогу проложили здесь в начале 70-х годов XIX века. До этого Боярка (тогда она называлась Будаевкой, а Борякой называли соседнее село) была небольшой лесной деревушкой, которая принадлежала Лавре и периодически пустела в тяжелые годы.
После Андрусовского перемирия 1667 года, когда граница России и Польши прошла совсем рядом, по Ирпеню и Стугне, здешние крестьяне то и дело бежали в Польшу. Но едва Лавра (на семьдесят лет раньше вольнодумца Онегина) заменила ярем барщины старинной оброком легким, как вектор побегов немедленно сменился на противоположный. В 1768-м эти места стали одним из центров гайдамацкого восстания, Колиивщины. Черным Шляхом, которым чумаки возили соль из Крыма в Киев, гайдамаки из Забирья вместе с Гонтой ушли на польскую Умань. И вырезали ее полностью.
Следующие полтора века в Будаевке жили спокойно: сеяли рожь и пшеницу, курили деготь, тихонько рубили соседние леса.
Железная дорога изменила все. Станция Боярка оказалась ближе к Будаевке, чем собственно к Боярке. Благодаря замечательному смешанному лесу, сухому и здоровому, возле станции начали строить дачи. Боярка стала первым в череде любимых киевлянами дачных поселков: Пуща-Водица, Буча, Ирпень, Конча-Заспа, – все это обжили уже потом.
Сорок лет, с мая по сентябрь, в Боярке отдыхал весь Киев: будущий министр финансов Российской Империи Бунге и будущий президент Украины Грушевский; в 1900 году в будаевской церкви крестили Ивана Булгакова, младшего брата Михаила; здесь же родились и были крещены сыновья композитора Николая Лысенко – Остап – и юриста Богдана Кистяковского – Георгий. В Боярке жили и потом долго ее вспоминали Эренбург, Щепкина-Куперник, Шолом-Алейхем. Кстати, именно тут Шолом-Алейхем познакомился с молочником из Забирья Тевелем. Осенью, за полгода до смерти, в Боярку приехал Надсон, а изданный несколько лет спустя путеводитель уже приглашал дачников в “Долину Надсона”.
Боярка-Будаевка разбогатела, и революции здесь рады не были. Но еще меньше были рады немцам, которые появились в апреле 1918 года. Немцам был нужен хлеб – вымотанная войной на два фронта Германия голодала. Зерно, муку, картошку, сало свезли в помещение железнодорожной станции. Возле станции выставили караул. 29 апреля 1918 года караул был перебит, а помещение станции сожгли.
С этого момента и до начала нэпа Боярка-Будаевка встречала ночными налетами любую власть, с которой не удавалось договориться. Власть считала будаевских партизан бандитами. “Разбиваясь на несколько частей, банда оперировала в двух-трех уездах сразу, – писал о них Николай Островский. – Нащупать всех нельзя было. Бандит ночью – днем мирный крестьянин ковырялся у себя во дворе, подкладывая корм коню”.
“Как закалялась сталь” книга предельно честная. Ее боярские главы о том, как бездарная власть, уничтожившая военным коммунизмом экономику страны, не сумела обеспечить топливом огромный город, и понимая, чем ей это грозит, бросила в прорыв сотню юных идеалистов. Не дав им ни еды, ни охраны. Хотя под ружьем у большевиков в то время была самая многочисленная армия в Европе. Руководил комсомольцами, покидая Киев лишь изредка, несгибаемый товарищ Жухрай из Особого отдела губкома.
По сути, это с ним, а не с сотней мальчишек, воевали атаманы Слипченко и Гаевой зимой голодного 1921 года. И дело было не только в том, что под корень вырубался их лес, кормилец и защитник, хотя и в этом, конечно, тоже. Волны продразверстки уже прошли по украинским селам, поэтому всем было предельно ясно, кто такие большевики и на что они способны. Но следующий голод 1932–1933 годов добавил новые краски на мрачном портрете власти, когда жухраи из особых отделов вместо помощи отправили дивизии НКВД на оцепление вымирающих от голода районов Украины. Чтобы тихо сдохли в своих селах, чтобы не вырвался никто. В голодомор Боярка потеряла треть населения.
Конечно, сказочные предреволюционные времена не вернулись сюда уже никогда. Но после войны, как и всюду, жизнь понемногу наладилась. Боярка показала цепкость и умение сохранять все, до чего могла дотянуться. Началось с названия: в 1924-м старая Боярка захотела быть Тарасовкой, в честь Тараса Шевченко, и Боярка-Будаевка стала единственной и полноправной Бояркой. Старые дачи, те, что не разграбили и не уничтожили в войну и в революцию, сохранили. Там открыли санатории, пионерские лагеря, детсады. В 60-х появился музей Островского, и его вдова, Раиса Порфирьевна, рассказывала о Николае Алексеевиче детям и внукам бойцов Слипченко и Гаевого.
Боярка собирает бренды как семейные реликвии. Рядом с памятником Островскому уже появились памятные доски Грушевскому и Шолом-Алейхему. Ленина, установленного в привокзальном сквере в 50-е, тоже не трогают. Стоит и пусть стоит.
Правда, на ленинском пьедестале временами появляются большие красные буквы: КАТ. Но их всегда быстро закрашивают.
∙