О поэзии Демьяна Кудрявцева, Эдуарда Лимонова и Вадима Муратханова
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2012
Дмитрий БАК
Сто поэтов начала столетия
Рубрика выходит с № 2 2009 г.
Демьян Кудрявцев, или “родина не возьмет смерть никуда не денет”
В старое недоброе время стихи Демьяна Кудрявцева окрестили бы “гражданской лирикой”, и не без основания: личное в ней раз за разом оказывается преодоленным, перекрытым “общественным”, порой “геополитическим”:
там где ты у меня жила между ребер согретым комом
хорошо что осталось места только тоске да язве
страшно смотреть в окно стыдно в глаза знакомым
теплая эта снедь времени года удаль
едва ли осталась в городе кухня без наших денег
скоро времени суток обратно идти на убыль
родина не возьмет смерть никуда не денет
только горят рубцы не рубиновым блеклым светом
воротник горизонта вспорот сталью финками новостроек
забери меня топь москвы гниль айвы сердцевина лета
засыпает форточку белым тополем спи любимая дай укрою
“Колыбельная 2”
Слово-сигнал “родина” здесь употреблено не только абсолютно уместно, но и неуловимо таинственно. Нет в нем заказного патриотизма гражданских лириков прежней поры, нет и безграничной иронии поэтов-правдорубов. Не просматривается также комплекс ностальгических ощущений тех стихотворцев, кто роднится не с советским патриархальным “чувством родины”, но с культурным кодом своего неминуемо единственного советского детства, незамутненного позднее понятой ложью и фальшью официальных формул и лозунгов.
Кудрявцева долгое время принимали за своего адепты “социальной поэзии”, поэтико-политические радикалы даже писали врезы к его сборникам. Напрасно. Вот в прежние времена критики-проработчики строго спросили бы Демьяна К. не только о том, “чем он занимался до 1991 года”, но и какую (чью!) идеологию он отстаивает, какова же, говоря по сути, его “гражданская позиция”? Вывод был бы весьма прост: да это прямо космополит какой-то, тут у него и Коран, и Тора, и родные среднерусские равнины. Что же это, в самом деле, за “родина” описана у Кудрявцева – она уж точно не “Родина”, не фатерлянд ли какой, в самом-то деле, не ровен час?
все меньше правоты все кружится больней
отечество мое где у дороги чивас
где так не страшен черт как дед его корней
все меньше тишины и в межсезонье шины
не оставляют след не путают следа
а топкой родины когда болит брюшина
и как в последний хлюпает вода
а вот это пауза
перекур
пересвет и в рот его челубей
чем длиннее речь тем она слабей
это мой народ и его культур
это чисто поле его конкур
который только
пройдя пешком
с молоком кобылицы
и вещмешком
где неволя доли
и небылицы
где у горла родина
точка
ком
“Рязань, 5”
Тезис второй: любая непосредственная данность подлинного ощущения подвластна медийному воспроизведению, в пределе своем – тенденциозной имитации, намеренно расставляющей броские акценты, лишающей аутентичности любую эмоцию:
земля не виновата что скупа
толпа не виновата что она
толпа
жена не виновата что солдата
солдат не виноват
что не женат
какие мы выделываем па
чтоб доказать что мы не виноваты
какого черта лишняя стопа
и от какого бога ждать опоры
когда земля скупа
рисуйте горы
чтоб дальше чем до гор не отступать.
“Ландшафт”, 2
землей
щебенкой
закусим эту воду почкой
культей ребенка
неси не замедляя шага
дерьмо из хаты
лицом на фотоаппараты
под белым флагом!
“Парламентер”, 5
а просто
ты
горишь кустом
а это дом в котором дым
густой
в котором дом.
“Самсон”, 5
Регулярное четверостишие перекроено и записано в семь строк, причем рифмы, которые при традиционной графике стиха оставались бы внутренними (ты – пустоты, густой – кустом), приобретают полновесность классических концевых рифм. Кудрявцев вообще рифмует все со всем, знаменитый тыняновский “принцип единства и тесноты стихового ряда” здесь явлен в абсолютном пределе. Созвучия пронизывают буквально каждое слово- и звукосочетание (красота-пустоты-просто-кустом-густой), как в средневековой английской поэзии (“Беовульф”) или (насколько могу судить по толкованиям знатоков) в библейском тексте. Так все же на чьей стороне Демьян Кудрявцев, что он желает сказать публике, порою в недоумении колеблющей поэтический треножник?
Библейский текст был упомянут не случайно – внимание, правильный ответ! Кудрявцев сознательно пытается вписать содержащиеся в стихотворении смыслы в несколько параллельных контекстов, вложить в каждый текст возможность разных интерпретаций – именно различных, находящихся на нетождественных уровнях толкования, не противоречащих друг другу, но дополняющих. Кстати, во времена схоластической герменевтики существовала традиция толковать канонические тексты, восходя от буквального смысла через аллегорический и метафорический к высшему мистическому смыслу. Кудрявцев не ищет правды ни на одной из воюющих сторон, он резким виражом уходит в сторону от рокового вопроса “кто виноват” – в направлении расслаивания смыслов. Возьмем стихотворение, при публикации в подборке озаглавленное “Скороговорка”, а в книге получившее заглавие более прозрачное, “пушкинское”: “Мойка”.
чтобы морошку у челяди ныть
учи ледяные на ощупь горошины
белое крошево семя луны
бакенбардами было да бабами гордое
время которое мерили мы –
мерина тыкали мятою мордою
в только что выпала карта зимы
ты исповедуй истерику терека
что довела до неволи невы
до
синевы уходящего берега
дальше америки
слаще халвы
вспомни когда-либо вроде бы родина
голоса голого сотовый мед
как на ладони чернеет смородина
ягода гадина волчий помет
Буквальное содержание – чья-то (скорая) смерть – оснащено, во-первых, вполне самоценными созвучиями (“истерика Терека”, “неволя Невы”), во-вторых, содержит детали, недвусмысленно ясные для всех посвященных в подробности последуэльного умирания Пушкина. И наконец, самый широкий контекст у Кудрявцева – никак не мистический (“анагогический”), но вполне политизированный, если только политику понимать буквально, как место сопряжение персонального с общим, групповым, государственным.
Так же точно множатся смыслы и в других стихотворениях:
о мастерстве поэзии на той
обратной стороне планеты
о мастерстве поездили на кой
поехали когда
махнул рукой
махнул рукой товарищам
и нету
между америкой пока еще
и светом
который можно выключить строкой
“Гагарин”, 5
Если не знать о принадлежности этого текста к “гагаринскому” циклу, глаголы из лексикона первого космонавта (“поехали”, “поездили”), употребленные по отношению к “Америке”, легко принять за эмоции первых путешественников за железный занавес. Сопряжение разных бытовых смыслов, расщепленных спонтанными созвучиями и сходящихся в единую точку в области политических подтекстов, – вот фирменный знак поэзии Демьяна Кудрявцева. Вот почему в прежние времена идейной ортодоксии ему бы точно не поздоровилось…
Эдуард Лимонов, или
“Ветер Истории дует в глаза…”Есть такая профессия – норму от крайности отличать, прокладывать мосты через кисельные реки сомнений и компромиссов, отрезáть пути к отступлению, к моральной капитуляции. И для этого – скажем прямо – все средства хороши, включая даже и скучные, до которых, впрочем, у Эдуарда Лимонова никогда не было охоты. Тут все больше что-нибудь веселенькое и прямое, как угол в девяносто градусов. Вот, например:
Зачем ты меня так изранила,
И наших детей прикарманила?
Зачем, отвечай мне, чертовка?
Тупая ты, словно морковка,
Ты сволочь, морковкина дочь.
Ты – овощ, тебе не помочь!
Так и слышится раздраженное бормотание (“тоже мне новость, корявые вирши, бытовуха, серость!..”). Легко продолжить подобное брюзжание, подвести все под предсказуемую теорию. Веселенькое тут, дескать, не в ситуации самой по себе, а в отсутствии иронии, в неловкой попытке запечатлеть в стихах кухонную свару. Ну и, конечно, все это от недостатка утонченности, а это прямое последствие поверхностного радикализма…
О Лимонове можно и нужно говорить помимо политики, как бы ни подталкивали его рифмованные тексты к противоположному, как бы ни маскировались они под политические агитки либо под мещанские жестокие романсы. Вот ведь странность: если в данном конкретном случае судить поэта по законам, им самим над собою признанным (стихи равны прямому политпризыву, оклику), то чушь получится полная. Либо (одна крайность) – крайняя по степени пролетарская солидарность, желание разделить лимоновские упования на то, что
В стенах парламентов мира будут зиять дыры.
На наш седьмой съезд соберутся полевые командиры,
Обветрены, загорелы, измождены и усталы будут их лица…
“Скоро”
Либо (крайность номер два) – снобское интеллигентское нытье про безвкусицу формы и наивность (примитивность, вредность и т.д.). Второе мнение – бессильно, потому что оно неверно, по крайней мере, с точки зрения нашего автора, его точно не могут понять люди, которые:
Выхваляя их до небес!
Каждый банальный актер Сморчков
Становится Геркулес.
“Герои Интеллигенции”
Одевай свой пиджак и иди потолкаться под тентом,
Светской жизни пора послужить компонентом,
Чтоб с бокалом шампанского, в свете горящего газа,
Ты стоял. А вокруг – светской жизни зараза…?
“Светская жизнь”
Получается, что у Лимонова с читателем либо совсем нет общей территории, жизненных и мысленных пересечений (либеральные книгочеи, утонченные ценители “высокого”), либо, если речь идет о своих (от радикальных борцов до новейших социал-литераторов), то они свои – в доску и живут не то что на смежных территориях, но буквально в тех же интерьерах, что и сам автор, а значит, на все триста процентов разделяют его “жизнь и мнения”. Они вполне могли в унисон с ним восторженно воскликнуть что-нибудь вроде:
Пока могу, держу, не выпускаю.
Но, видно, долго так не протяну…
Хочу тебя, как офицер – войну.
Как молодой воспитанник училищ
Во сне желает победить страшилищ!
Эти “молодые воспитанники училищ” (военных, видимо? суворовских?) настолько солидарны с лидером, что попросту смотрят на жизнь его глазами, одобряют доброе
А у меня теперь подруга есть
С такою замечательною попой!
Что хочешь делай: тискай или шлепай!”),
горюют о горе
(вроде: “Без женщины остался я один,
Ребенок капитана Гранта”).
На самом деле Лимонов уж сто лет в обед как пишет стихи совсем про другое. Все эти годы растет и ширится новомодный порок: имитация убеждений перехлестывает мутной волной через все плотины обычаев, устоев и моральных императивов. Отчуждение идей от поступков достигло апогея и беспредела. Если на огромном рекламном щите красуется гладкий лик псевдозвезды, а рядом пузырек с патентованным снадобьем величиною с полчерепа, то тут еще все понятно: конечно, свойства чудо-притирки могут к глянцу звездных щек не иметь ни малейшего отношения. Кто профан – непременно намажется, ведь “я этого достойна”. Но ежели у кого-то вышло восемь поэтических книг, это совсем не значит, что этот самый кто-то – поэт; а крестящийся в телекамеру начальник вовсе не обязательно верит в Бога; и прогрессивный режиссер, ставящий пьесу о молодежном бунте против власти, не обязательно не берет другой рукой у власти денег на свое протестное творчество.
Вот бытовой, политический и моральный фон, благодаря которому стихи Лимонова набирают все новые очки. Диагноз можно продолжить, но и так получается милая картинка: ничего не означает ничто, все подлежит обдуманному брендингу, за которым – пустота, мрак кромешный и скрежет зубов. В зыбком болоте есть отдельные островки суши, твердой почвы: здесь можно быть уверенным, что человек, пишущий стихи, хотя бы совпадает со своими декларациями, тождествен собственным призывам, пусть даже – таким:
На площадь! Родина! На площадь!
Где стяги северный полощет
Тревожный ветер колесом,
Мы их ряды собой сомнем…
Не нравится? И ладно – дело же, как сказано, не в выборе между восторгом и омерзением, свои в данном случае опознаются не по политике, а по умению отличить фальшь и имитацию от подлинных чувств. И пусть эта искренность нараспашку кажется (и на самом деле является) комичной, неподдельности от нее не убудет даже в самых крайних случаях:
Мне южный ветер в окна бьет.
“Нет снега”
И щебет голосов,
Но меч над городом висит
И он упасть готов.
Играют дети в баскетбол,
Качается качель,
Но меч висит. Не добр, не зол,
Неспешно ловит цель…
Вадим Муратханов, или “Метеосводка – весть о небе…”
Для поэтического зрения Вадима Муратханова главное – природа самого зрения как оптического феномена, способа контакта с вещами вне нас. Как же все-таки на самом деле устроено пространство, какого цвета предметы – все это праздные вопросы без учета устройства зрительного аппарата. У человека зрение бинокулярно и приспособлено различать спектральные оттенки между ультрафиолетовым и ультракрасным – отсюда способность видеть мир в прямой линейной перспективе и быть убежденным в синеве безоблачного неба. Фасеточные глаза насекомых, дар инфракрасного видения ночных птиц делают видимые ими картинки принципиально иными, отличными от тех, что воспринимает человек. Зрительная способность со времен платоновской метафоры о тенях на стене темной пещеры неразрывно связана со способностью суждения и познания. Лирика Вадима Муратханова начинается там, где стартует размышление об истинной геометрии вещей и событий, то есть – не стесненной привычными параметрами зрения, выходящей за их пределы. Поэзия как раз и есть наилучший способ покинуть тесные рамки повседневной инерции бытового видения, для этого (сквозная, универсальная метафора Муратханова!) достаточно “выключить” привычное освещение – иногда буквально:
Старушка пред экраном потемневшим
вдогонку недоговоренной фразе
глазами еще несколько секунд
нащупывает мыльную поверхность
бразильской мелодрамы.
Женщина за письменным столом,
устало опустив худые плечи,
свое в дисплее видит отраженье
взамен свечения несохраненных букв.
<…>
Привычные и умные предметы
беспомощно таращатся вокруг
безвременно погасшими глазами.
Природа оживает, между тем.
Ее синица где-то за окном
поет о том, что в пыльном междутемье
листвы вечерней места хватит многим
желаньям, сожалениям, и света
до сумерек должно хватить на всех.
“Свет”
Основной парадокс налицо: выход за пределы обыденного лишь открывает иную обыденность, более глубокую и естественную. То, что казалось природным, обнажает собственную искусственность, иллюзией оказываются именно те усилия, которые, казалось бы, призваны оберегать от иллюзорной поверхностности и прямой лжи. Значит, поэзия – вовсе не средство обрести особый “авангардный” дар самовитого слова и угловато смещенного зрения, не путь к тому, чтобы “смазать карту будня”, но, напротив, – средство воскрешения первоначальных традиционных способностей зрения и суждения, поначалу (некогда в прошлом) очевидных, но впоследствии замутненных внешними и внутренними обстоятельствами, препятствиями.
Таких постоянно преодолеваемых “персональных” препятствий на пути к затрудненной простоте естественной поэзии для Вадима Муратханова ровно два: обиход большого города, скрывающего краски и линии неурбанистического быта, и – парадоксальность русской языковой среды, родной и чуждой одновременно. Начнем с города – того самого мегаполиса, к которому линия судьбы привела поэта, рожденного в столице Киргизии (еще не Кыргызстана, то есть – не в Бишкеке) и окончившего филологический факультет в Ташкенте. Именно с учетом притяжения-отторжения к мегаполису, постоянного урбанистического соблазна становится понятной особая роль электрического, городского света, не помогающего подлинному видению, но препятствующего ему:
смотреть вокруг дома прямые,
покажется на пять минут,
что солнца нет в реальном мире.
И не было во все века,
и небеса светились сами.
А были только облака
с подкрашенными парусами.
“Под вечер”
Не включая свет, попробуй
посмотреть зимой в окно:
все окрашено в багровый,
ветками оплетено.
То ли грозное знаменье,
то ли что-нибудь еще –
но прервет недоуменье
выключателя щелчок.
Возвращен глубокий космос.
На душе покой и косность.
За окном – средь черноты
полка, лампочка и ты.
Коль скоро зрение – метафора познания, то в области познавательной роль инструмента-препятствия играет язык, определяющий контуры поэтической гносеологии столь же непреодолимо, как диктует параметры видения бинокулярное либо фасеточное зрение. Парадоксально, но факт: получившая немалую известность “ташкентская” школа русской поэзии по-настоящему состоялась как раз после переселения ее зачинателей в первопрестольную столицу. Вопреки первому впечатлению критиков вовсе не экзотически-пряная восточная поэтика оказалась здесь на первых ролях. Не классическая азиатская роза прививается к московскому дичку, но чуть ли не наоборот! Русский язык, бывший некогда роднее всех родных наречий, в конце концов оказывается почти чуждым поэту из древнего (
XIV век!) рода золотоордынского Мюрид-хана. Отсюда невиданная на просторах русской поэзии обильная россыпь узбекской речи в стихах Вадима Муратханова.Подчеркнем, речь идет не о двуязычии, но об относительности любого языка как средства познания и выражения, дело знакомое: ни ячейка-фасетка, ни хрусталик не позволяют прорваться к “объективному миру”. Не только поэт замкнут в собственном творческом зрении, но и мир оказывается функцией от поэтического видения, по слову классика, некогда обронившего что-то про родившийся прежде губ шепот. У Муратханова так:
станет невыносимо странным
рассмеюсь –
и все изумленно исчезнет
В том-то и дело, что якобы подлинная суть вещей, прячущаяся под покровом поверхностных прочтений (“бинокулярных” ли, “фасеточных” – никакой разницы!), и сами эти прочтения оказываются равновеликими, бесчисленные субъективные проекции наслаиваются друг на друга, становятся частью объективности, без них более не представимой. Мгновенные снимки умственного зрения начинают жить собственной жизнью, мир двоится и троится, небо одновременно является голубым и инфракрасным, язык стиха – русским, но увиденным в странной тюркской перспективе. Именно здесь начинаются подлинные прозрения русского поэта Вадима Муратханова:
Зато виденью верю неизменно,
где в мир иной наш деревянный дом
с закатом переходит постепенно.
И день за днем, обличьем не стара,
моя незаменимая сестра,
вытягивая руку над гардиной,
ведет борьбу с растущей паутиной.
Она заранее включает свет,
чтоб комната успела осветиться.
Она всю ночь готовит мне обед
на несоленой медленной водице.
Не только цвета, но и моменты времени тоже существуют одновременно, начало мира и конец света уже случились и вечно случаются, длятся – расслышать негромкую музыку их существования в настоящем может лишь поэт, близко к сердцу принявший уроки недоверия к очевидности дневного света и родного языка. Этот поэт убежден в том, что
Метеосводка – весть о небе.
Помятый магазинный чек –
напоминание о хлебе.
Это убеждение вселяет надежду, подобную мечтам Андрея Болконского, узревшего нежданно расцветший старый дуб. Впрочем, князь Андрей, как помнится, еще не раз разочаровался в том, что “жизнь не кончена в тридцать один год”. Будем уповать на то, что подобное разочарование в ближайшие годы Вадима Муратханова не постигнет.
БИБЛИОГРАФИЯ
Демьян Борисович Кудрявцев
2002
Практика русского стиха. – М.: Независимая газета, 2002. – 150 с.
2003
[Шесть стихотворений] // Вавилон: Вестник молодой литературы. – М.: АРГО-РИСК; Тверь: Колонна, 2003. – Вып.10. – с.39-43.
2006
Имена собственные /
(С параллельным текстом на англ. яз.)
2010
Стихи // “Урал”, 2010, № 3.
Лимонов Эдуард Вениаминович
2003Стихотворения. – М.: Ультра.Культура, 2003 .– 416 с.
2006
Ноль часов. – М.: Запасный Выход, 2006. – 112 с.
2009
Мальчик, беги! Стихотворения. – СПб.– М.: Лимбус Пресс, 2009. – 144 с.
2010
А старый пират… Стихотворения. – М.: Ад Маргинем, 2010. – 128 с.
Стихи // “Зеркало”, 2010, № 35-36.
2011
К Фифи. Сборник стихотворений. – М.: Ад Маргинем, 2011.– 128 с.
Вадим Ахматханович Муратханов
2000
Из цикла “Поэма прошлогоднего ветра”. Стихи // “Дружба народов”, № 4, 2000.
2001
Групповой портрет // “Арион”, № 3, 2001.
Три цвета. Стихи Вадима МУРАТХАНОВА, Сухбата АФЛАТУНИ, Санджара ЯНЫШЕВА. Вступление Анатолия Наймана // “Октябрь”, № 5, 2001.
Поэма двора. Стихи // “Новая Юность”, № 6 (51), 2001.
2002
До сумерек. – Ташкент: Ижод Дунеси, 2002.
2004
Непослушная музыка. – Алматы: Жибек Жолы, 2004.
Пробуждение. Стихи // “Октябрь”, № 5, 2004.
2005
Портреты. – Москва: ЛИА Р. Элинина, 2005.
Семь стихотворений // “Новая Юность”, № 2 (71), 2005.
2006
Памяти Шишкина. Стихотворение // “Интерпоэзия”, № 4, 2006.
2007
Ветвящееся лето. Стихи / Предисл. А. Наймана. М.: Изд-во Р. Элинина, 2007. – 47 с. (Русский Гулливер)
Стихотворение // “Арион”, № 4, 2007.
В границах высыхающего моря. Стихи // “Дружба народов”, № 11, 2007.
2008
Поэма ветвящегося лета. // “Новая Юность”, № 5 (86), 2008.
На жизнь вперед. Стихи // “Октябрь”, № 7, 2008.
Из цикла “География памяти” // “Дружба народов”, № 10, 2008.
Стихи // “Звезда”, № 12, 2008.
Удивись и замри. Стихи // “Новый мир”, № 12, 2008.
2009
Из книги “Цветы и зола” // “Интерпоэзия”, № 4, 2009.
2010
Июльский день. Стихотворения // “Дети Ра”, № 8 (70), 2010.
Вариации на темы рока. Стихи // “Новый мир”, № 9, 2010.
Промежуточный дом. Стихи // “Дружба народов”, № 11, 2010.
2011
Стихотворения // “Арион”, № 1, 2011.
Неподвижный день. Стихи // “Октябрь”, № 11, 2011.
∙