(Мария Ватутина. Ничья)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2012
Борис КУТЕНКОВ
Песенки времени
МАРИЯ ВАТУТИНА. НИЧЬЯ: СТИХОТВОРЕНИЯ. – СПБ.: ГЕЛИКОН ПЛЮС, 2011.
Внятность человеческого сопереживания, “балансирование” на грани “высокого” и “низкого”, обытовление поэтической сферы давно выделили голос Марии Ватутиной из современного потока стихотворцев.
В новой книге остается неизменным свойственный поэту мотив родства и заботы, а топографические координаты: пространство квартиры, блочной пятиэтажки, коммунальной кухни – так или иначе свидетельствуют о человеческой общности. В пестром, перенаселенном мире Ватутиной даже “некрасивая” смерть – и та “согревающа”, заботлива, даже “клаву” (клавиатуру) “кормят с руки речисто” (“домашнее” снижение пастернаковского образа), не говоря уже о постоянстве таких выражений, как “подливать борща”, “класть блин”, и признаниях: “Плачу я о каждом из них, несчастном”, “Да я и сама такая: всех люблю, всех жалею…” “Размыть” рамки поэтической речи и создать форму доверительного рассказа помогает прием внутристрочного анжабемана с разрывом словосочетания, когда смысловой акцент на внутренней рифме утрачивается:
…на диванчике, нагретом ею, быстро полежу.
Мне не удержать на этом свете то, чем дорожу.
В лирической героине Ватутиной ярко выражено гендерное начало, подкрепляемое готовностью не надеяться на Бога и позицией “сильного духом русского атеиста”. Ватутина далека от романтической сакрализации образа поэта. Он неотделим от всеобщего потока (“человеческий поток – я сама”, “стала личным позором мне ее нищета”) и намеренно очеловечен, замкнут на сфере бытовых переживаний нашей современницы. Город – с его нечетким, дерганым ритмом, множеством насельников, бытовой неустойчивостью – неслучайно синонимизируется со стихотворением (при общем ритмическом разнообразии “тяготение к регулярным классическим метрам”, которое отмечал Дмитрий Бак, анализируя предыдущие книги и подборки Ватутиной в первом номере “Октября” за 2010 год, для поэта постепенно отходит на второй план, а их место занимает акцентный стих и раешник).
Я городом брела,
Я шла стихотвореньем,
Сбивая каблуки
И плача от души.
Фольклор – частый спутник “гендерных” ватутинских сюжетов – помогает создать интересную стилизацию под “Плач Ярославны” с привнесением технократических реалий (“компьютерный Игорь”, “электронный муж”), внести “необходимую” ноту женского лиризма (“выжим слезной железы”, по выражению самой Ватутиной).
Усиление эффекта читательской сопричастности с помощью детализации ярко проявилось в одном из уже довольно давних текстов Ватутиной – про “бедную девочку, которая стала ходить в бассейн” (из книги “Девочка наша”, 2008). Цитаты из этого стихотворения обошли, кажется, все отзывы – как письменные, так и устные – о творчестве нашей героини. Независимо от личного отношения к стихотворению можно заключить, что именно оно привлекло внимание читателей, став “визитной карточкой” Ватутиной. В книге “Ничья” роль такого текста – дерзкого, эпатирующего, заглядывающего в сферу “запретного” – выполняет стихотворение “Уланова”. Художественную убедительность ему придает прежде всего умение Ватутиной иронически “подняться” над историей: “страшное” (в данном случае – процесс родов) уже отдалилось и с высоты “давно минувших лет” над ним можно поиронизировать, “заключив” историю в рамки бодрого, игрового четырехстопного хорея. Сопоставление с гестаповскими пытками, с одной стороны, и семантический ореол (по Гаспарову) размера, проецирующий в памяти детские стихи (самая очевидная аллюзия – “Мы писали, мы писали, наши пальчики устали…”), создают сильный трагикомический эффект.
Жизнь и смерть вели разборки
Семь часов в холодной маме.
<…>
Как пытали нас в роддоме,
И не снилось Гвантанаме.
<…>
Бабка дергала рутинно
За руку: – Тяни мысочек,
Как Уланова Галина!
Ну, пройдем еще чуточек.
Я ходила – выводила
Кренделя, калачики.
Я Уланову любила.
Я тянула пальчики.
К большинству стихотворений Ватутиной применим вполне прозаический критерий фабульности и пересказуемости: почти без ущерба для семантических оттенков текста можно сказать, “о чем” и “про что” он. Чем жестче, правдивее, ближе к зримым реалиям рассказанная история, тем более состоявшимся выглядит стихотворение. Хочется выделить отдельные сюжеты, яркие, “подсмотренные” из жизни, объединенные стремлением вытерпеть жизненные тяготы и неожиданным, почти волшебным преображением среди обыденности, – таково стихотворение о ежевечернем пении ветеранов в госпитальной палате, о “первом бале” – в советской столовой, с прозаической “поварихой”. Если Бродвей, то обязательно родной, “Калужский”, если переосмысление исторического сюжета (“Слово о полку Игореве”), то непременно в узнаваемых, современных реалиях. Контаминация бытовых историй в рамках одного текста образует неожиданный смысловой узел: так, в стихотворении “В овражистом лесу, где их в три дня…” слова матери оказывают воспитательное воздействие на сына, будучи защитным покровом и для него, и для неизвестных “девчонок”; сама же лирическая героиня идет в метро, как бы принимая на себя удар и становясь потенциальным “объектом битья” со стороны “невесты Аллаха”, переубеждение которой уже невозможно.
На фоне таких поэтических находок становятся только заметнее “минусы” других, гораздо менее значительных стихов и, как следствие, невыверенность отбора в книге. Ватутина пишет много, новые сочинения в ее “Живом журнале” появляются регулярно, и это многописание имеет смысловую природу: в сочетании с прозаической основой предметом для осмысления может стать все, что угодно. “Все поэзия: в активе лишь поэзия, мой свет”. Размывание границ поэтического ведет к тому, что стихи приобретают характер дневниково-эпистолярный, когда не особо заботишься об обязательности деталей; в результате становится необязательна сама стихотворная форма, намеренно случаен смысловой повод, а строки подчас лишаются поэтической энергии.
Я живу в квартире с Халком, Шреком, Хелбоем.
Ты их не знаешь. Сын притащил с базара.
Помню твой дом, кошачий пух по обоям,
Черный на белом. Зеркало в стенке бара.
Возможно, Ватутина вняла подобным предостережениям: в книге “Ничья” чувствуется порой искусственное стремление уйти от привычности. Тут – и стихи о войне, и религиозные мотивы, и добротные путевые заметки, раздвигающие стилистический и тематический диапазон книги. Словно на авторскую карту мира нанесены географические пункты разной “вышины” и “ширины”, не всегда позволяющие разглядеть рамки собственного голоса. Предположу, что книга прекрасно обошлась бы без такого, например, стихотворения (“Защита от роботов”):
…раз, два, три, четыре, пять.
Я не робот, вашу мать.
Пять, семнадцать, тридцать семь.
Я не робот, ясно всем.
Я все цифры до одной
Распознаю, боже мой.
Вот они: зеро, зеро…
Я не робот, я не ро…
Может быть, здесь присутствует точность житейского наблюдения (слегка сбитая огорчительной тривиальностью приема в концовке), но есть опасность, что на фоне мелких “случайностей” затеряются удачи покрупнее. Наиболее обязательными в книге тем не менее представляются стихи “привычной” Ватутиной – бытовые истории, позволяющие увидеть в искусстве утилитарную задачу: направлять, согревать, удовлетворять читательскую потребность в самоидентификации. Приемы прозаизации, нарративность, психологизм, никогда не ограничивающийся только переживаниями автора, “лирическая летописность” (по Шкловскому) – все эти достоинства поэтики Ватутиной, несомненно, дают основание причислить ее стихи к тем точным “свидетельским показаниям”, по которым через энное количество лет можно будет судить и об эпохе, и о современниках (“кумовьях”); вспоминается цикл “Фронтовые тетради” из книги “Перемена времен”, основанный на документальных свидетельствах бабушки автора. Здесь документальность порой подчеркнута эпиграфами из прессы.
…Что я скажу тебе? Я не умею – тебе.
Пела я песенки времени да кумовьям.
В кокетливом стихотворном послесловии автор иронически называет книгу “украшеньем трудодней” и “пропуском в элиту”. Слава богу, “элитарной” книга не стала (ни в смысле отдаленности от читателя, ни в сомнительно-обиходном значении), однако, что более ценно, сборник показывает и новые возможности, и “прорыв к новым горизонтам смысла” поэта с уже сложившейся стилевой манерой.
∙