Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2012
Ярослав Шимов – историк и журналист. Выпускник Московского университета. Кандидат исторических наук, специалист по истории стран Центральной и Восточной Европы. Автор нескольких книг по истории Европы и десятков научных статей. Обозреватель Радио Свобода. С 1999 года живет и работает в Праге.
Если взять 2012 год как точку отсчета, получится, что двести лет назад в Бородинском сражении зародилась победа над французами, а еще за двести лет до того, в 1612 году, была одержана победа над Речью Посполитой. Не впадая в мистику цифр, хотелось бы задать вопрос: совпадение это или роковая закономерность? Всегда ли для осознания себя как единой нации России требуется экстремальная ситуация – война, разорение, катастрофа? Можем ли мы в созидательном рывке выступать как единый народ – или только в случае самоотверженной борьбы против кого-то или чего-то?
Национальное самосознание – актуально ли оно в современном мире или это «красивые слова»? Можно ли расценить новый цвет на политической палитре России, как начало формирования долгожданного национального самосознания?
Обсудить эти вопросы на страницах нашего журнала мы пригласили историков, писателей и публицистов.
Ярослав ШИМОВ
Империя и нация
Формирование нации и народное единство в кризисных ситуациях – вещи связанные между собой, но не тождественные. Единство народа перед лицом внешнего врага не гарантирует «автоматического» превращения этого народа в нацию как сообщество граждан, объединенных общим языком, культурой, основами гражданско-политического бытия и, главное, осознанием этой своей общности. Народ и нация, как известно, не одно и то же. Для превращения первого во вторую, безусловно, важно и полезно почувствовать свою целостность в момент тяжелого испытания. Но этого недостаточно. Более того, случается, что и вполне сформировавшиеся нации, попадая в кризис, не сразу находят в себе силы для его преодоления – вспомним хотя бы ситуацию, в которой оказались французы в годы Второй мировой войны.
Русский народ существует очень давно, но ни русской, ни российской «общегражданской» нации в полном смысле этого слова еще нет. Те исторические вехи, 200-летие которых отмечается в этом году, – скорее важные моменты в истории России как государства, нежели русских или, более политкорректно выражаясь, россиян как нации. (Кстати, само различие между «русскими» и «россиянами», которое есть в русском языке, но отсутствует в иностранных, – уже показатель того, что вопрос национальной идентичности в России пока не решен.) 1612-й и 1812 годы – это моменты, когда народ(ы) России отстоял(и) ее государственное существование, то есть ту рамку, в которой люди, живущие на этой земле, могут развиваться самостоятельно. Этот вывод не умаляет героизма тогдашних жителей России, но напоминает о том, что нация в современном смысле слова как раз и рождается в результате взаимодействия народа как носителя определенной культуры и традиций – и государства как внешней социально-политической рамки народного бытия. И этот процесс может длиться несколько веков.
В России, по-моему, слишком многое завязано на государство, в этом корень множества русских бед. В России в силу ряда обстоятельств (о которых подробнее ниже) государственное не было национальным, а национальное – государственным. Имперский характер российского государства часто толкуется упрощенно, как подчинение Россией – и, соответственно, русскими – различных территорий к востоку, западу и югу от исторического ареала проживания великорусского этноса. Если в смысле военно-политическом примерно так и было (неизбежные «но» оставим в стороне, дабы не растекаться мыслию по древу), то в смысле национально-культурном имперская экспансия России, как и само российское государство, – явления куда более сложные. Они не могут сводиться к формуле «доминирование русских над подчиненными народами».
Имперское начало, как правило, противоречит национальному, поскольку имперская идея универсальна. Она рассчитана на всех, кто готов воспринять ее как свою, и потому вступает в конфликт с идеей нации, в основе которой всегда лежат определенные этнокультурные параметры. Специфика исторической (до 1917 года) России заключалась в том, что в ней имперское и русское оказались переплетены чрезвычайно тесно. С одной стороны, имелось имперское государство, которое опиралось на русскую историческую традицию и провозглашало государственной религией православие, которое в той России исповедовали прежде всего русские. С другой – это государство, по крайней мере со времен Петра I, управлялось космополитичной элитой пестрого этнического происхождения. Только при трех последних царях имперская власть начала делать упор на сугубо национальные моменты. Как писал в 1909 году один из тогдашних публицистов (умеренно-либерального, совсем не черносотенного лагеря), «только подняв русскую национальность, как державную, подняв ее внутреннее чувство, ее самосознание, ее настроение и дух, достигнем мы и того, что будут подняты в своей равноправности и другие национальности».
В этом контексте была развернута политика русификации на окраинах Российской империи. Но этот процесс столкнулся с препятствиями, которые оказались непреодолимыми. Во-первых, некоторые окраины, прежде всего Финляндия, остзейские губернии и Польша, по уровню образованности населения были более развитыми, чем российская «метрополия». К тому же там бытовали собственные культурные, религиозные и социально-политические традиции, что делало задачу их русификации практически невыполнимой и лишь подрывало прочность российского господства в этих провинциях. Во-вторых, в «собственно России», в тех губерниях, которые были населены почти исключительно русскими, уровень культурного развития не был достаточным для того, чтобы более архаичные формы идентификации (семейно-родовая, общинная, региональная, религиозная) оказались быстро вытеснены самосознанием нового типа – национальным. В западноевропейских странах этот процесс был тесно связан с развитием системы всеобщего начального и среднего образования и к началу ХХ века в основном завершился. В России же, по данным на 1914 год, на тысячу человек приходилось 59 учащихся, в то время как в США – 213, в Германии – 175, в Великобритании – 152, в Японии – 146, в Австрии – 143. Социально-экономическая отсталость явилась главной причиной того, что процесс формирования русской нации протекал, в сравнении с Западной и Центральной Европой, весьма медленно.
Крах исторической России имел, помимо многих иных, важные национально-культурные последствия. Культурная революция, уже назревшая к началу ХХ века, была осуществлена большевиками, носителями идеологии, далекой от национальной. В результате генезис современной русской нации оказался «заморожен» еще на несколько десятилетий, сопровождавшихся к тому же колоссальными военными, политическими, социально-экономическими и культурными потрясениями. СССР по ряду параметров продолжил имперскую традицию царской России и законсервировал парадоксальную ситуацию, сложившуюся в результате нескольких веков исторического развития России: «Российская империя (в том числе в ее советской оболочке) была результатом исторического творчества, прежде всего, русского народа, его витальной силы. [Но] русский народ и империя находились в диалектических отношениях единства и вражды»,– считают известные теоретики русского национализма Т. и В. Соловей.
Возвращаясь к вопросу о «нациеобразующей» роли исторических катастроф, хочу отметить, что в силу вышеизложенного для России и русского национального самосознания эти катастрофы имели неоднозначный характер. С одной стороны, события, подобные войнам 1612-го, 1812-го и 1941–45 годов, вели к подъему патриотического духа, к осознанию народом себя как единого целого, без чего национальное строительство невозможно. С другой стороны, каждый раз главным победителем оказывалось государство, а не народ. Многое ли изменилось в устройстве русской жизни после изгнания польско-литовских и шведских интервентов и смены правящей династии? Стала ли эта жизнь более гуманной, благоустроенной, цветущей? А что случилось с надеждами тех русских крестьян, которые, по свидетельствам очевидцев, плясали от радости, уходя на войну 1812 года, потому что пронесся слух, будто царь после победы даст своим верным мужикам волю? Известный афоризм Василия Ключевского: «Государство пухло, народ хирел», – был и остается главным законом русского бытия. Есть все основания полагать, что именно здесь лежит препятствие на пути к формированию полноценной современной русской нации. Главная проблема российской истории – не обилие внешних врагов, победы над которыми так приятно праздновать спустя столетия (у Франции, Германии или Польши таких врагов было не меньше), а специфические взаимоотношения между народом и государством.
В Х веке немецкий монах-хронист Регино из Прюма писал: «Diversae nationes populorum inter se discrepant genere, moribus, lingua, legibus» («Различные народы отличаются происхождением, нравами, языком и законами»). За тысячу лет, прошедших с тех пор, базовые элементы нации как социального феномена остались, по большому счету, теми же. Но, в отличие от времен Регино, нацию в современном смысле слова характеризует, во-первых, всеобщность бытующих у того или иного народа представлений о том, что он обладает особым «происхождением, нравами, языком и законами», отличающими его от других народов, и во-вторых, стремление выразить и реализовать эти отличия политическими средствами. Высшим из них является создание национального государства: как отмечал Мирослав Грох, «персонифицированный национальный организм… требует себе собственного отдельного пространства». События последних лет на пространстве от Адриатики до Тянь-Шаня, где произошел распад нескольких имперских или просто многонациональных государств и их замена множеством государств национальных, доказывает, что речь идет об очень актуальной проблеме. Россия в этом плане – совсем не исключение.
Историческая эволюция России – и формирование русских как нации – часто рассматривается, на мой взгляд, в неверном культурном и географическом контексте. Россия – страна на крайнем востоке Европы, постепенно в ходе экспансии расширившая свои пределы далеко в глубь Азии. Тем не менее по ряду параметров она была и остается восточноевропейской страной. Подобным образом долгое время развивались, к примеру, Венгрия и Польша. Мало кто воспринимает их как империи, но лишь потому, что имперский век обеих оказался по сравнению с российским недолог. Между тем эти три страны отличает несколько признаков и исторических обстоятельств, которых не было у западноевропейских соседей.
Во-первых, это культурная и отчасти этническая неоднородность, свойственная им с раннего Средневековья. В Польше и Венгрии она была связана вначале с конкуренцией западного и восточного христианства в период обращения этих народов в новую веру, а позднее – с начавшимся проникновением на их земли немцев. Это препятствовало формированию гомогенного этнокультурного ядра, которое лежит в основе любой нации. Во-вторых, это географическая открытость Востоку, следствием чего стали опустошительные нашествия монголов и турок, кардинальным образом изменившие историю трех стран. В-третьих, это усиливавшаяся с течением времени экономическая отсталость от Западной Европы. Она была обусловлена несколькими факторами: обширностью окраинных территорий, для освоения которых не хватало людей и средств; последствиями вышеуказанных опустошительных нашествий и междоусобных войн; тем фактом, что начиная примерно с XII-XIIIвеков восток Европы стал хозяйственной периферией, так как основные торговые пути находились в регионе Средиземноморья, а позднее, в эпоху великих географических открытий, и вовсе сместились на берега Атлантики. В-четвертых, это вызванная всем перечисленным архаичность социальной структуры и форм государственно-политической жизни.Спору нет, сами эти формы в трех восточноевропейских странах изрядно отличались. В Польше и Венгрии возникли и аномально долго сохранялись сословные государства, в которых носителем политического суверенитета являлась шляхта[1], а королевская власть оказалась ослаблена. Результатом была фактическая атрофия институтов центральной власти и полная (в польском случае) или частичная (в венгерском) утрата независимости. В России, напротив, сословные вольности оказались подавлены[2] центральной властью, которая приобрела самодержавный характер. И там, и там речь шла о консервации социальной структуры с гипертрофированным значением привилегированных слоев, экономической отсталостью, недостаточным уровнем развития системы образования и определенными криптоколониальными чертами: правящие династии иностранного происхождения, активное проникновение иноземцев в ряды правящей элиты (в России) и экономически активных слоев (преобладание немецкого и еврейского населения в городах Венгрии и отчасти Польши). Все эти факторы, влияние которых ощущалось вплоть до XXвека, затрудняли формирование современных наций.
При этом три восточноевропейских государства вели активную экспансионистскую политику, вбирая в себя земли, населенные народами, отличавшимися с языковой, культурной и религиозной точек зрения от польского, венгерского или русского этнического ядра. В результате ко времени, когда в Европе начались процессы формирования современных наций (конец XVIII–XIXвв.), государственные «оболочки» трех стран были куда шире, чем ареал расселения венгров, поляков и русских, которые одновременно были государствообразующими этносами и вступили на путь национального строительства. Как пишет хорватский историк Н. Станчич, согласно представлениям националистов, «основанная на этническом фундаменте нация является носителем суверенитета на территории, на которую распространяется историческое государственное право… В Средней Европе «исторические» нации стремились охватить границы «своих» исторических государств».
И вот тут пути трех восточноевропейских «имперских» народов в силу обстоятельств разошлись – посему разными оказались и результаты. Польша на век с четвертью (1795–1918) лишилась независимости, и решающий этап формирования польской нации протекал в условиях раздела между тремя империями, что придало этому процессу особый драматизми интенсивность. После восстановления суверенитета Польша двадцать лет (1918–1939) вновь была многонациональным государством с доминированием польского этноса и культуры, что достигалось порой насильственными методами. Однако современное польское национальное государство стало плодом трагических событий Второй мировой, когда в результате нескольких этнических чисток[3]и послевоенного изменения границ Польша превратилась в моноэтничное государство. С венграми история обошлась еще суровее: после неудачи политики мадьяризации, проводившейся властями Венгерского королевства в составе империи Габсбургов, историческая Венгрия в результате Первой мировой войны перестала существовать. По условиям Трианонского мира (1920) примерно треть этнических венгров осталась за пределами страны, границы которой были жестоко урезаны. Трианон остается главной исторической травмой венгров, хотя в итоге они также обрели моноэтничное национальное государство, пусть и в границах, которые большинство венгров считает несправедливыми с исторической и этнокультурной точек зрения.
В России события развивались иначе. Гражданская война стала столкновением двух имперских проектов: дореволюционного, к восстановлению которого в той или иной форме стремилось Белое движение под лозунгом «единой и неделимой России», и большевистского, основанного на интернационалистской идеологии коммунизма. Победа большевиков с точки зрения национальной эволюции означала, с одной стороны, укрепление национальных проектов ряда народов СССР[4], с другой – консервацию положения русских как имперского народа, доминирующего в рамках советского государства, но при этом лишенного собственной национальной государственности[5]. Постсоветская Российская федерация как прямая наследница РСФСР унаследовала эту ситуацию, будучи, однако, уже не имперским, а постимперским государством. Если в остальной Восточной Европе, за исключением бывшей Югославии, процесс создания национальных государств в основном завершился еще в первой половине ХХ века, то в бывшем СССР, в том числе в РФ, он встал на повестку дня только после 1991 года.
Унаследованный от коммунистической эпохи псевдофедерализм, основанный на многоступенчатой автономии национальных меньшинств, вступает в РФ в противоречие с политическими и культурными реалиями нынешних времен. Одни национальные автономии, вроде Удмуртии или исторического курьеза – Еврейской АО, де факто полностью русифицированы. Другие, вроде Татарстана или Якутии, напоминают «ассоциированные государства» с довольно широкими правами и собственным культурным обликом, но все же крепко вросшие в «тело» России. Третьи же, вроде Чечни и Дагестана, являют собой скорее рудименты былой империи. Их «российскость» весьма условна, причем это вполне осознается и жителями самих данных регионов, и русским большинством населения РФ. Все эти противоречия дополняются ростом русского национализма, принимающего порой довольно уродливые формы, обострением проблем, связанных с миграцией и возникающими в крупных городах России инокультурными анклавами…
Если в Польше и Венгрии на
формирование нации и создание национального государства решающее влияние оказали
внешние факторы (войны, этнические чистки, изменение границ), то в России этот процесс
зависит главным образом от факторов внутренних. С одной стороны, Россия – государство,
по национальному составу приближающееся к моноэтничному (русские, по данным переписи
«Общероссийская» национальная идентичность, сколь бы красивой и приятной для демократически мыслящего человека ни казалась возможность ее развития, вряд ли способна быстро и без проблем распространиться «от Москвы до самых до окраин», особенно если эти окраины – из числа лишь «условно российских» (см. выше). В то же время идентичность русская, учитывая культурные реалии большей части страны, вполне способна стать основой национального государства Россия. Это не означает (не должно означать!) ни преследований, ни ассимиляции национальных меньшинств, ни принесения в жертву самого принципа федерализма – и без того серьезно нарушенного по разным причинам. Но это означает признание за русскими роли государствообразующего народа в уже не имперском, не располагающем той или иной универсальной идеей, а в «обычном» европейском, очень желательно – правовом и демократическом российском государстве. Такое развитие событий представляется исторически логичным и обоснованным, хоть и таящим в себе многие опасности. С одной стороны, возможен рост радикально-националистических настроений среди русских и фашизация выражающих эти настроения политических сил, с другой – усиление сепаратизма и антирусских настроений на национальных окраинах, прежде всего на Кавказе. Однако проблемы, как известно, для того и существуют, чтобы их решать…
…Я бы не связывал напрямую послевыборное протестное движение и формирования национального самосознания. То, что происходит в России с конца 2011 года, – скорее процесс консолидации гражданского общества и осознания им самого себя. Пока это общество сосредоточилось прежде всего на решении политических проблем, точнее даже – на их постановке перед государственной властью. Это очень важный процесс, и от его успеха зависит, будет ли другой блок проблем, связанных с трансформацией России в национальное государство, решаться в рамках демократической системы и власти закона.
[1] К примеру, в Речи Посполитой «шляхта платила только те подати, которые она сама на себя наложила, была свободна от всех повинностей (тягла), исключая рыцарскую службу. Она отвечала перед собственными судами… Шляхтич пользовался правом neminem captivabimus и свободой слова… Шляхтич избирал короля и мог быть кандидатом на престол». (В. Грабеньский. «История польского народа»).
[2] В отношении дворянства – до 1762 г., когда его права и свободы были небывало расширены указом Петра III «О вольности дворянства». Во второй половине XVIII – начале XIX века российская монархия, хоть и не доходя до польских крайностей, также приобрела в значительной мере «шляхетский» характер.
[3] Истребление нацистами польских евреев, послевоенное выселение немцев из «возвращенных» земель нынешней западной Польши и насильственный «обмен» населением между Польшей и СССР в конце 1940-х, когда из Польши были выселены сотни тысяч украинцев, а из западных областей советской Украины и Белоруссии, в свою очередь, часть остававшихся там этнических поляков.
[4] Одна из лучших работ, посвященных «парадоксальному» устройству советской империи и национальной политике большевиков в первые шестнадцать лет их правления, написана американцем Терри Мартином (Martin, T. The Affirmative Action Empire. Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923–1939).
[5] Институциональным проявлением этого в рамках советской системы были два общеизвестных факта: 1) «собственно русские» области советской России (РСФСР) находились в прямом подчинении центральной власти, не имея никакой национальной автономии; 2) РСФСР была единственной из союзных республик, не имевшей (до самых последних лет существования СССР) собственной компартии.