Стихи
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2012
Анна Гераскина родилась в Харькове, окончила геологический факультет Харьковского национального университета. Пишет стихи и прозу, публикуется в периодической печати, альманахах, интернет-изданиях. Лауреат премии “Дебют” (2010), Международного фестиваля русской поэзии “Пушкинская осень в Одессе” (2011).
Анна ГЕРАСКИНА
Где прекрасна жуть…
Человек и пароход
Лидочка ловит зайчиков на лету.
Лидочка реагирует на Манту
И голосит в пустоту: Ту…ту…
Любит, не любит, а пароходам все нипочем,
Что говорит на их языке заводных ключей.
Лидочка держит спинку, ведет плечом –
Этот прием прекрасен, да все ничей.
И когда пароходы собираются в ряд,
И когда они машут крыльями, праздничные стоят,
Лидочка чувствует теплоту –
Самую личную, ту, ту, ту.
В парке засветло только горлицам ворковать.
Лидочка простынь душит, идет в кровать.
Лидочке снятся крики ее детей.
Просыпается мокрая, до чертей.
И когда за парком разносится три гудка,
По аллеям мечется, пялится на причал.
Вас ведь, Лида, верности не учить!
Вам от безысходности не кричать!..
А на первое будет первое.
А на второе – второе.
А на третье – обидное. И компот.
Лида спит. Ей закрывают рот.
Лес-бемоль
В шапочке красной, а может быть, голубой.
В радужке плещется очень занятный блеск,
Радугой в косы вплетается зверобой.
Анна с подругой идут по мохам-мехам,
Видят, как ели сметают с небес гнилье.
Это их личный побег из своих Дахау,
Платье в полоску, в цветочек дрожит белье.
Лес выпускает оленей, разведотряд.
Девочки стерли сандалии, впрочем, еще идут.
Дети не плачут и в осени не горят,
Строят из ивовых веток себе редут.
Лапы смыкаются, скоро начнется дождь,
Может быть, с градом, железным и золотым.
К Анне выходит лесной одноглазый дож,
Рядом сопят на цепях слепыши-кроты.
Чай-молочай по губам, по рукам течет,
Тихо стенает крапива, дерет ладонь.
Анна с подругою сводит нелепый счет.
Раз-два-три, раз-два-три. Си, лес-бемоль и до.
Лиза
Милый мой, давай по-хорошему,
без этих вот “факиншит”.
Без этого: “мамочки, папочки”.
Просто, как знаешь, клади на стол.
В принципе, если бы я не пришла,
через месяц убился да сам пришел.
– Слышь, – говорит, и на палец вот так наматывает
Свой беспокойный шарфик, продажно-маковый.
– Слышь, – говорит, – ты изнанку поди-ка выветри!
Я посмотрю, что живет у тебя внутри.
Я доберусь до твоих потаенных, неразбазаренных,
Ржавых секретов, увитых бесцветным заревом.
Нечего биться и плакаться девкам в простыни,
Лучше меня, ни крути, а на свете просто нет.
Лиза глядит как-то мутно и очень пристально,
Лебедем белым, залетным судебным приставом.
В комнатах пахнет не то чтобы грязью – топями,
Скошенным летом, линялым пожухлым тополем…
А потом Лиза вздыхает. И убирается восвояси.
Может, до вторника, может – до ноября.
У Алешина день потерян, пиджак разодран,
между нами девочками говоря.
Под ногтями растет трава, под ногами плывет земля.
Программа по заявкам
И она зависает. Примерно так.
Где-то – между чебуречной и шаурмой,
В будний одноклеточный выходной
Кажется, что вышла из берегов
Вся ее очень пригородная любовь.
И ей видится, будто идет она за руку.
И рука горяча, словно сталь в печи.
И она кричит, а внутри говорит: ты молчи, молчи.
И она выдыхает лимон, а вдыхает – мед.
Ей от силы пятнадцать, а мелких ну кто поймет.
И рука говорит ей, сбиваясь на стон, облачаясь в стыд:
Мы с тобой обминули все важные блокпосты,
Мы с тобою напарники, банда, друзья и почти семья.
(Существительный дождь превращается в сущий яд.)
Ты ведь семечко, деточка, девочка, ты – полынь.
Достаешь из-под сердца, торгуешь из-под полы.
Ты седая как лунь. Ты глухая как ночь.
Ты мой повод остаться жить.
Не считать по порядку нечетные этажи…
И рука затихает, молчит, как молчать должны.
И каких же рожнов, если знать, каковы рожны,
Ей рассказывать этой девчонке
(улыбка – гречишный день),
Что она – самый преданный зверь из других людей.
А потом дядя Армен переключает радиостанцию.
И она успевает промямлить только
что-то вроде “останься”.
И глаза закрыты, по горлу течет смола.
Она сделала, что смогла.
Сделала, что смогла.
Алоэ
Сама себе не прощу
Ни глагольную рифму,
Ни то, что не отпущу
Никогда,
Ни за что,
Никого, ни к кому…
Ты сума и я с нею иду в тюрьму.
Ну не то чтоб в тюрьму.
А в обычный панельный дом.
Где дышать-то с трудом,
Если ты, как народ, ведом.
Милый мой, безымянный, черт тебя подери!
Я не знаю, что греет тебя изнутри, внутри.
Вот холодные руки,
Вот старый скрипучий шкаф.
Достаешь артефакты
И плачешь на брудершафт.
И из “фото на память” задумчиво ешь послед.
Может, повод и слаб,
Только случай опять же слеп.
У алоэ какая-то пошесть.
Завяло в хлам.
Каждому по его бедам.
Каждому по делам.
Поморье
Это я тебе говорю.
Они зажигаются сами, от страха остаться
однёшеньки в темноте.
Или по очень большой любви.
Это как смотреть вслед уходящему кораблю –
Невозможно достать, но ты трогаешь море пальцем
и шепчешь: “Плыви, плыви…”
Там на палубе может быть даже оркестр, подают шабли.
Там на палубе мальчики машут платком,
разгоняют стыд.
Как же я ненавижу эти праведные корабли,
Перешедшие все границы и блокпосты!
И следы сандалет упадут поутру за корму
Так бесследно и тихо. Здесь мачты по небу скорбят,
Здесь полюбят кого-то другого и руки протянут ему.
И он будет, что правда, значительно лучше тебя.
Там на палубе девочка – в шляпке колышется лен.
У ее каблучков полосатый матросик затих.
У нее даже слог удивительно воспален.
А чаинки взлетают. Она им: “Лети, лети…”
Если кто-то остался в печали причальной, это важ-но,
Это я тебе расскажу.
Безобразное море, люби его, убаюкивай,
грей спирулиновым шарфом.
…Как сложно сказать, поди!..
Но когда я вернусь из седьмого конца земли,
где прекрасна жуть,
Мне так нужно услышать “Иди же ко мне, иди”.
∙