Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2012
Лидия Довлеткиреева родилась в селе Побединское Грозненского района, живет в Грозном. Журналист, литературовед, критик, переводчик с чеченского языка. Окончила филологический и юридический факультеты ЧГУ. Кандидат филологических наук. Работает первым заместителем главного редактора журнала «Вайнах», доцентом кафедры русского языка ЧГУ. Стипендиат Министерства культуры ЧР в номинации «Молодые таланты России. Литературная критика». Участник северокавказских и всероссийских форумов молодых литераторов. Публикации – в прессе Чеченской Республики, литературных журналах и сборниках Москвы, Краснодара, Саратова, Ростова-на-Дону, Нальчика. Член Союза журналистов РФ.
Лидия ДОВЛЕТКИРЕЕВА
Плохо умирать наощупь[1]
Поистине, Аллах – с терпеливыми…
М. Ахмедова. «Дневник смертницы»
Остро актуальный вопрос: имеет ли моральное право писать о войне тот, у кого нет этого личного трагического опыта? В случае Марины Ахмедовой вопрос звучит шире: может ли московский журналист писать романы от имени очевидцев чеченской кампании и коренных жителей Кавказа?
Специальный корреспондент российского еженедельника «Русский репортер», филолог по образованию, Марина Ахмедова не побывала в Чечне ни разу к тому времени, когда взялась написать книгу о ней по воспоминаниям коллеги, фоторепортера Натальи Медведевой. «Женский чеченский дневник» вышел в 2010 году, с тех пор Ахмедова выпустила еще две книги, теперь уже написанные на основании только собственных впечатлений от Кавказа и художественного воображения: «Дом слепых» и «Хадижа. Дневник смертницы» (2011).
Эти книги, вышедшие в крупном московском издательстве АСТ, рассчитаны прежде всего на читателя из благополучного, мирного региона России, для которого они должны стать откровением о современном Кавказе. Здесь, в Грозном, где я живу, они читаются иначе, с большим пристрастием, но и с более непосредственным сопереживанием.
Что нового я узнаю о войне в Чечне и вообще о войне, прочитав дебютную книгу Марины Ахмедовой? Что это страшно? Страх выписан очень подробно, он даже визуален, имеет свои оттенки, он осязаем, у него свой запах, он концентрируется физиологически в определенном месте – то внизу живота, то выдыхается со дна легких.
«По мотивам дневника фоторепортера Натальи Медведевой» – ссылка на первоисточник в подзаголовке должна настроить читателя на достоверность. В предисловии кажется, что Марина оправдывается: не хотела я писать – не я очевидец, не я участница. Боится, что не поверят? Бабченко поверили, Прилепину поверили, Карасеву…
Но они же там были. Потому-то и пытается Ахмедова объяснить читателю, что она бы и не взялась, но само Провидение вело ее рукой: и дружба с Медведевой, и ее настойчивые просьбы, и переданный фотоархив, и записи Натальи, и потом – всевозможные знаки: встреча с шаманкой в Якутии, которая приезжала во время войны в Моздок и «сдерживала» бомбы своими обрядами, и ее пророчество как благословение на этот труд, и то «особое состояние», в которое наконец впала Ахмедова, чтобы приняться за эту тему… Очень рекламно – витало, дескать, в воздухе, – мелодраматично – мол, предопределено судьбой, – вводит Ахмедова читателя в тему.
Ахмедова решила объясниться – и сразу же сыграла против своего текста, теперь он стал опосредованным, вторичным восприятием войны, она снизила накал достоверности – обратный эффект.
Если бы не воспоминания Медведевой и не ее снимки – фактическое свидетельство войны. Медведева вспоминала, чтобы освободить душу хотя бы от части травмирующего груза, ей это было нужно, чтобы не сойти с ума.
Дебютная книга Ахмедовой нашпигована правдивыми деталями, как минное поле. Тут тебе и грозненские дворняги, нажравшиеся трупов и превратившиеся в людоедов, и урбанистические военные пейзажи, и мучимые военнопленные, и захваченный чеченец с отбитыми почками, умерший после освобождения, и типичная для оккупированного Грозного, без воды и электричества, контрастная картина: женщина с искусно нанесенным макияжем, в солнцезащитных очках и модной юбке катит перед собой коляску с годовалым ребенком через коричневую пыль, поднятую «УАЗиками» и «Нивами».
Здесь реальные персонажи войны в Чечне рубежа XX–XXIстолетий – Дудаев, Масхадов, Басаев и иже с ними, реальный теракт – захват заложников в Буденновске, другие известные факты – бомбардировка шалинского рынка, обстрелы чеченских городов и сел, изувеченные чеченские дети, русские матери, разыскивающие своих сыновей-солдат…
Документ эпохи? Но кадрам военной кинохроники – скажем, этому: пожилая чеченка долго-долго бежит за БМП, растрепаны волосы, в глазах – отчаяние, наконец она падает без сил в грязь, и ты понимаешь, что в машине – ее сын, которого забрали во время зачистки, – или снимкам самой Медведевой, например, такому: молодая мать в оборванном платье у постели обгорелого обрубка-младенца, грудной малышки без ножек, под чьей обугленной кожей, несмотря ни на что, продолжает тлеть жизнь, – опосредованный, художественно обработанный текст Ахмедовой несколько проигрывает.
Свист бомбардировщиков давит на барабанную перепонку, «инфразвук расширяет сердце двумя килограммами страха». Красиво, конечно, звучит, художественно, но кто не знает, что чувство страха на войне преобладает? Что несправедливо и недопустимо, чтобы гибли граждане вот так, по вине государства, на бессмысленной, странной войне? Ахмедова воздействует на тайные струны души – но они молчат. Во всяком случае, у меня, грозненки, которая знает обо всем этом не понаслышке.
У каждого, если верить Медведевой, свой лимит эмоций, мой, видимо, исчерпан жизнью в военной и послевоенной Чечне. Да и тех не заденет, кто выстраивает свою позицию лишь на данных официальной пропаганды, для кого мерилом правды являются новости центральных каналов (мол, поделом этим «чеченам»). Думаю, они навряд ли прочли эту книгу. Чужая боль, чужая: «чужая земля», «чужая поздняя осень, в Москве – зима, а здесь – осень».
Натурализм войны, типа шматков человеческого мяса на стенах, должен ужаснуть, отвратить. Но люди быстро привыкают даже к таким картинам, и неестественное очень скоро становится обыденным. Это же война, чего вы хотите? – резонный вопрос обывателя. А за что такая цена? – никто не ответит или ответит по инерции, шаблонными формулами: отстаиваем целостность страны, боремся с терроризмом, наводим конституционный порядок.
У обывателя в Чечне – свои вопросы и ответы: зачем из республики вывели военных, которых никто не преследовал, зачем оставляли склады с оружием, как будто на разграбление сторонникам нового мессии: мы же волки, а для волков нет преград (со слов очевидцев цитирую мятежного генерала Дудаева, перелезающего через забор ракетной части в Алхан-Кале)? Те, кто пережил лихие 90-е, убеждены: беспорядки в Чечне были удобным поводом откладывать решение социальных проблем в России. Страна была на грани фола, бандитские разборки, глобальный криминальный передел собственности, обнищание большей части населения – но: потерпите, все деньги идут на войну, вот с международным терроризмом разберемся, тогда…
А кто этот «террорист»? Помнится, в первую кампанию какой-то тележурналист наивно задал вопрос Ельцину: «Там же мирные граждане гибнут? И русские среди них тоже есть». Ответ был таков: «Негожие они, те, кто там остался, негожие». Аналогичный ответ прозвучал, когда в ноябре 99-го наша семья пыталась вывезти из Чечни больную мать. На поле перед въездом в Осетию со стороны Моздока – многотысячная колонна мирных граждан Чечни, которых «мочат» уже везде, в том числе «в сортире». Плач детей, усталые лица стариков… Капитан на БТРе, почти как Ленин на броневике: «Никого не пропустим! Все, кто хотели уехать, давно уехали, а вы – бандиты!»
А еще эта книга – пособие для военкора. После Второй мировой человечество ведь и не думает остановиться. Вьетнам, Афганистан, Чечня, Карабах, Косово, Цхинвал, Ирак, Ливия… Нам все мало, все мало… Да, пожалуй, в аннотации стоило бы указать: «Пособие для студентов вузов, обучающихся по специальности “журналистика”, раздел – военная журналистика и фотодело». Повесть о фотокорреспонденте Наталье Медведевой, ее опыте фиксации современной войны – почти заочный мастер-класс. И привлекательный образ мастера – простого, ироничного, сдабривающего урок матерными словцами, а где-то – метафорами, чтобы воображение студента сработало без напряжения. Ну кто, как не женщина, сравнит бомбардировку со схватками земли, которая должна скоро родить? – сравнение, вроде, и яркое, но неудачное: бомбы все-таки несут не жизнь, а смерть.
Резюмируя изложенный в повести опыт, можно вслед за героиней Натальей записать такие правила-заповеди для фотокора на войне:
1) Объективная информация должна быть подана с двух сторон, поэтому журналист на локальной войне обязан освещать события и глазами тех, кто представляет официальную военную структуру, и из лагеря тех, кого принято называть «боевиками», «повстанцами», «бандформированиями».
2) Настоящий журналист не играет в политику, его интересуют только люди – с той и с этой стороны.
3) Одержимость – тоже необходимое качество военкора. А это означает готовность «свою собственную жизнь разменять на хорошие кадры».
4) Фотокор – третья сторона – документирует войну, останавливает время, снимая его «отпечатки, а чаще – посмертные слепки». Зачем? Ради правды. Ради истории. Ради того, чтобы чужие эмоции задели кого-то за живое, чтобы потревожить чью-то спящую совесть.
5) В толпе с другими фотографу делать нечего. Мгновение не обернется хорошим кадром, когда на него направлено множество объективов.
6) Если тебе нужна только сенсация, только событие, война сыграет с тобой, журналист-стервятник, злую шутку: сама она останется за кадром. На войне нельзя быть папарацци.
7) Как спасти свою психику: смотреть на происходящее через объектив фотоаппарата. Толстое стекло – барьер между журналистом и происходящим, создает иллюзию отдаленности и не позволяет сойти с ума.
8) Не фамильярничать со смертью, снимая, к примеру, гниющие лица трупов.
9) Помнить, что главные качества репортера на войне – одиночество, страдание и сострадание.
10) На основе собственных наблюдений и примет заключить «договор» с войной, например, не мыться, чтобы война не бросала тебя в грязь.
11) В горячих командировках журналистам нужно друг с другом общаться, забыв о соперничестве, потому что опасность – страшнее.
12) Снимать так, чтобы не требовались никакие объяснения – что, где да почему.
13) Ожидание – основное занятие репортера на войне. Порой терпеливость оказывается более важным качеством, чем мастерство.
Что же держит героиню на этой войне? Почему она все время на нее возвращается? Ищет смысл своей жизни там, где смысла нет априори, вступая в сделку с Богом: «Вот тебе свечка, и пусть я найду смысл». А может, слава? «Огонек» или «Независимая» – кто первый? Но героев быстро забывают, приходят другие смельчаки. Да и вообще, профессия сама по себе требует этого элемента авантюризма, без него ты не профи, будешь довольствоваться сводками из штаба оперативной группировки, не покидая пределов базы. Таких корреспондентов было довольно на русско-чеченской, потому и информация звучала однобокая, тенденциозная. Деньги? Но за снимок, который чаще всего может стоить жизни, в редакциях платят доллар. На рынке в «Лужниках» больше бы заработала. Тогда что на этой «негигиеничной» войне делает она, женщина? На этой войне, где ее ранит солдат-срочник, нечаянно нажав на спуск пушки в БМП? И вот «один убит, трое раненых», а в новостях передадут, наверняка, «в результате завязавшегося столкновения с боевиками»… И сколько таких нелепостей, и сколько официальной лжи…
Характер самой Натальи выписан весьма подробно: безбашенность, известная доля цинизма («Хорошие кадры – хорошие деньги», надоело жить в общаге, мечты о Мальдивах); умение «включать дурочку», смеяться и шутить, когда хочется плакать навзрыд – так легче выжить на войне; профессиональная необходимость абстрагироваться от трагедии, что позволяет, чавкая кроссовками по липкой крови в захваченной террористами больнице, прицелиться взглядом и увидеть композицию – «мозги, а рядом ботинок» в то время, когда только тошнота была бы нормальной реакцией; упрямство (неделю сторожит подоконник, ожидая интервью с Дудаевым); и все-таки небезучастие и человечность под защитной скорлупой бесстрастия (не может остаться равнодушной к судьбе чеченских детей в Ведено, рискуя, вывозит их в Назрань; помогает спасти пленных солдат, хотя всегда твердит себе, как мантру, что является «третьей стороной»). И это, пожалуй, главное качество, которое держит ее здесь, – она не из равнодушных, не из тех пассажиров, «несущихся по жизни, закрыв глаза». Когда равнодушие становится основной чертой, характеризующей общество, зла не остановить, оно лишь приумножается каждым молчальником многократно и катится, катится по планете, как снежный ком.
Образы, которыми пестрит повесть, не всегда уместны. Как вам, скажем, такое «элегантное» сравнение: «События на войне – это как чашка капучино с пенкой эмоций»? В то же время есть наполненные смыслами символы. Почти в финале – застывший в молитве в заснеженном поле на въезде в Грозный мужчина. Молитву пока Бог, вроде бы, и не слышит, мужчина мертв, но весной снег растает, он упадет на землю, которая «примет его новорожденными цветочками». Надежда, надежда и вера…
Техника фотокадра, используемая Ахмедовой, удачно вмонтирована в текст. Застывшие на фотографиях Медведевой картины войны придают повествованию документальную объективность. И приближают к главной, недостижимой, казалось бы, цели – все остановить. А юмор снимает агрессию, ожесточенность и в то же время диссонирует с «правдой войны», усиливает чувство абсурда: например, портрет Дудаева с надписью «Разыскивается» в кабинете какого-то военного чина в Моздоке, в то время как он преспокойно перемещается под боком, дает интервью журналистам; изображение Иисуса Христа в грозненской церкви почему-то с чеченскими чертами лица – печатали в местной типографии.
Книга Ахмедовой – пожалуй, первая в художественной документалистике попытка создания психологических портретов главных чеченских боевиков: Дудаева, Масхадова и Басаева. Это не трафаретные бородачи и злодеи. Отвечая на вопросы журналистки, Джохар Дудаев реагирует быстро – между вопросами и ответами нет пауз. Этот, казалось бы, легкий штрих очень точно характеризует ичкерийского президента как человека с мгновенной реакций (профессиональный военный летчик) и в то же время – уверенного в себе, но не особенно задумывающегося о последствиях своих слов и поступков, без «тормозов».
Аслан Масхадов неулыбчив, из чеченцев сурового типа.
Но наиболее полно предстает перед читателем Шамиль Басаев, так как теракт в Буденновске и выход из города колонны боевиков с живым щитом заложников – сквозной сюжет повести. «Его взгляд не бегал, но контролировал все вокруг», «Басаев хотел славы больше других», любил позировать журналистам, его «взгляд заставляет вздрогнуть», «он сплел паутину из своих нервов и натянул ее над больницей», «для нас нет разницы, когда умереть, главное – умереть с честью», «у него была эйфория, он совершенствовал свой почерк на глазах у всей страны», «он был шутником», «от его улыбки у нее на спине заболели мышцы», «после Буденновска он заболел звездной болезнью… и не мог уже жить без журналистов и пресс-конференций», соперничает с Масхадовым во всем, амбиции зашкаливают: проиграв на президентских выборах, ради жажды власти, идет на Дагестан. Так, постепенно Шамиль Басаев теряет романтический ореол «борца за независимость» и трансформируется в террориста №1. Наташа обращается к нему на «вы» не из уважения, а стремясь установить дистанцию с человеком, имеющим запах палой листвы – запах разложения.
Наталья Медведева чутка к ментальным особенностям чеченцев, тому, что она называет «консервантом». Традиция кавказского гостеприимства не кажется Наташе архаичной. Ведь именно она позволила ей «сэкономить на транспорте и на еде – кормили во всех домах, куда они заходили». Ее поражают отутюженные стрелки на брюках местных жителей и туфли, начищенные до блеска, несмотря на раскисшую от грязи землю и отсутствие электричества. В гостях у чеченцев и ее кроссовки отмыли от нескольких слоев грязи, а одежду выстирали и высушили. Она говорит хозяйке спасибо, а та отвечает кивком головы – предельная сдержанность, такое отношение к чистоте естественно и не требует благодарности со стороны гостя. Этот «консервант» в чеченской этике называется «яхь» – соревновательность в добрых, благих делах.
Иногда все же размышления Медведевой (или автора? дневниковая форма не соблюдена) о менталитете чеченцев не выходят за рамки стереотипов: «Чеченские матери не тратили слов – родившись, их дети уже знали, для чего были произведены на свет – для независимости и для противостояния»; «Им бог – свобода, их закон – война… Там в колыбели песни матерей пугают русским именем детей». Никто не рождается ни для борьбы, ни для ненависти. Но если обстоятельства складываются так, как они складывались в чеченской истории (вспомним Кавказскую войну XIXстолетия), народ вынужден браться за оружие, чеченцы никогда не вели захватнических войн.
Медведева считает парадоксом тот факт, что «хозяин дома в любой момент мог спуститься в подвал, чтобы отнять жизнь у русского Алеши, и при этом без колебаний отдать свою жизнь за русскую Наташу только потому, что волею случая она в его доме была гостем». На самом деле, никакого противоречия в этом нет: Алеша пришел на его землю с автоматом, он враг, а Наташа зашла в его дом, попросив кров, она гость – за гостя же горец стоит насмерть. Известны случаи, когда целые села шли на полное физическое уничтожение в Гражданскую войну 1918–1920 годов, не выдав своих гостей противоборствующей стороне, причем политический цвет попросивших защиты не имел никакого значения (знаменитое Гойтинское сражение, например).
Именно подобные «консерванты», именно эти нерастворимые ментальные гранулы позволят чеченцам вынести ад несправедливой войны, не просто физически выжить, но духовно выстоять. Наталья очень наблюдательна. Она отмечает характерные черты местного населения: «Эти люди уважали смерть, могли отдать жизнь за тела своих мертвецов». Отношение к смерти, действительно, особенное – «вертикальное»[2]сознание чеченцев, выраженное в одновременном презрении к смерти и уважении к ней, передано в следующих словах илли[3]:
Холодна ты, о смерть, даже смерть храбреца,
Но я был властелином твоим до конца,
Свое тело в добычу земле отдаю,
Но зато небеса примут душу мою.
Чеченцы по-прежнему везут хоронить своих умерших на Даймохк[4] даже из далекой заграницы – и это тоже отмечает Наталья: «В любой точке мира они всегда оставались сыновьями своей маленькой твердой родины».
В то же время чрезвычайно высоко у чеченцев ценится жизнь. И это полностью согласуется с мусульманской религией. В Коране сказано, что убийство одного человека есть грех не меньший, чем убийство всех людей, живущих на земле. Но об этом в СМИ предпочитают молчать, тиражируя идею джихада, а следовательно, воинственности всех мусульман. Эта же идея становится разменной монетой террористов всех мастей, оправдывающих свои кровавые действия борьбой с неверными.
И в чеченской народной песне смерть человека сравнивается с гибелью целого мира.
Иногда Наталья не совсем верно истолковывает свои наблюдения: например, обратив внимание на то, что старуха молча снимает ковер со стены, чтобы мужчины завернули в него тело ее погибшего сына, она отмечает: «…это женское молчание передавалось из поколения в поколение… они научились молчать». Чеченские женщины якобы не убиваются по своим умершим, не причитают. Это не так. Они так же плачут, как и русские матери, сестры и жены. Просто есть одна особенность: некоторые, повторю, некоторые не демонстрируют этого прилюдно (особенно матери и жены), сдерживаются, чтобы сохранить «доьналла» – этическая категория, высоко ценимая в народе, – стойкость к жизненным бурям. И о таких женщинах с гордостью говорят: «Доьналла долуш зуда ю» (женщина, обладающая стойкостью).
Отмечая, что при появлении старших в Чечне вставали, автор роняет такую реплику: «При появлении женщин не вставали никогда». И это не верно. Уважение к возрасту у чеченцев не связано с половой принадлежностью. Встают навстречу и старцу, и пожилой женщине. И вообще, всем, к кому относятся с почтением, вне зависимости от прожитых лет.
Однако категоричного непонимания, неприятия в книге нет. А ведь многие проблемы на национальной почве возникают из-за того, что люди не пытаются понять друг друга, враждебно принимают отличное от своего. Лев Гумилев задолго до нынешних потрясений определил цивилизационную суть страны как «самобытную национальную целостность, в которую наряду с русскими, принявшими восточное византийское христианство, влились многие народы с различными верованиями». И умение людей «понять, полюбить и принять» чужое этническое своеобразие назвал «комплиментарностью». Это качество «комплиментарности», а в современном политлексиконе «толерантности», практически утрачено в нынешнем обществе. Мы не стремимся понять друг друга, воспринимаем в штыки все, что не соответствует нашим взглядам.
Мне приходилось наблюдать это даже на форуме молодых писателей России: в ходе дискуссии критик Сергей Беляков выразил свое возмущение по поводу одной фразы из книги Германа Садулаева «Я – чеченец!». Русская женщина, долгое время жившая среди чеченцев, распознает в толпе питерцев нохчи[5] славянской внешности – блондина с голубыми глазами (кстати, распространенный генотип в горной Чечне, см. у Л. Толстого – рыжий, голубоглазый) – по его самоощущению: «Чеченец всегда держит себя так, как будто сегодня ему принадлежит весь мир, а завтра его все равно убьют». Свердловчанин Беляков заметил, что с точки зрения русского человека «так может вести себя только отморозок», – а читатель-чеченец, скорее, испытал бы чувство гордости. Ментальная нестыковка.
Чеченец исходит из мусульманских представлений, заложенных в хадисах[6] пророка. «Живи в этом мире как чужестранец или случайно забредший путник. Если вы доживете до вечера, не тешьте себя иллюзиями, что будете живы утром, а доживете до утра, не будьте уверены, что останетесь живы до вечера, и берите из вашего здравия – в счет болезни, а из вашей жизни – в счет смерти» (хадис от Ибн Умара, «Сахих аль-Бухари») или: «Умный из вас тот, кто является хозяином собственной души и действует ради того, что будет после смерти. Беспомощным из вас является тот, кто следует желаниям своей души и тешит себя надеждами, считая, что Аллах смилостивится над ним» (Ат-Тирмизи). В соответствии с чеченской национальной психологией, мужчина должен быть готов к смерти каждое мгновение, ибо нет ничего вечного в этом мире. Он должен помнить о том, что есть для него понятия дороже жизни: Отечество, честь, личное достоинство. Но мужчина не должен стремиться к смерти и без необходимости испытывать судьбу, так как жизнь есть высший дар человеку. Все очень понятно, если, конечно, попробовать понять, – ведь и в христианской традиции существенно памятование о смерти.
Нам всем, и русским, и кавказцам, действительно, необходимо научиться понимать и принимать друг друга, чтобы ментальные несоответствия не приводили к раздорам. Одним из объединяющих факторов является искусство, в частности, литература. Книга Ахмедовой «Женский чеченский дневник» – из таких, объединяющих. Она доходчиво показывает, что война в Чечне – это не отдельно чеченская или русская беда, а общая большая трагедия, которая еще не осмыслена ни властью, ни обществом. Что в этой бойне виноваты не чеченцы или русские, а все, кто оставался безразличным к чужой боли. И пока мы не объединимся на основе общих духовных ценностей, будем делить друг друга по форме носа или цвету волос, конфликты будут не только в Чечне.
Во второй книге Ахмедовой «Дом слепых» уже нет документализма, это художественное осмысление одной из моральных граней войны – «праве сильного» и «твари дрожащей». Хотя автор и подчеркивает, что положенный в основу романа факт – брошенный и забытый в военной неразберихе грозненский дом, в котором живут незрячие, – невымышленный. Похожая ситуация в фильме «Дом дураков» Кончаловского (2002): среди множества репортажей о войне по телевидению прошел сюжет о том, как оставленный медперсоналом интернат для душевнобольных зажил самостоятельно.
«Дом слепых» не о конкретной войне, хотя место и время действия четко зафиксированы, а о войне как безусловном зле, абсурде, возведенном в абсолют. Страшные реалии – страдает прежде всего самый беспомощный: больной ли, слепой ли, ребенок ли, старик, мать, просто человек без ружья, человек мирный, тот, кто вовсе ни при чем, кто становится заложником войны с обеих сторон. Оправдывает ли какая-либо идея – независимости, защиты целостности или другая – страдания тех, кто ни в чем не повинен?
Подвал, где пытаются выжить трое зрячих и семеро слепых, подвергается не только атакам с воздуха. Свою охоту за загнанным зверьком, имя которому Человек, ведет тот, кто возомнил себя Богом, – снайпер. Метафора «Бог-снайпер», на первый взгляд, кажется кощунственной. Но только на первый. Человечишка, взявши в руки ружье, думает, что он уподобился Создателю, ведь теперь в его воле вершить чужие судьбы, играть, как в кости, чужими жизнями. И как же тот, кто должен был зваться защитником, воином, жалок в этой роли – подражателя Бога.
Здесь тоже есть мотив столкновения национальных укладов. Мусульманка Фатима не выносит собаку Чернуху, из-за чего все время ворчит на русскую Люду. Традиционно собака в исламе рассматривается как нечистое животное, которое может осквернить одежду, пищу и самого человека. После осквернения любой правоверный обязан совершить очищение. Собаке запрещено входить в помещение, где читают намаз, это связано с физиологическими особенностями собачьего организма (поедание кала и рвотных масс), нежелательно держать собаку в жилом помещении из гигиенических соображений, но трактовать это в том смысле, что собака – «плохое» животное, – неправильно. Благодеяние по отношению к собаке высоко оценивается в исламском предании: за милосердие к собаке Аллах человеку простил грехи.
Люда, в свою очередь, в душе смеется над молитвами Фатимы: сколько ни бьет она об пол лбом, фантасмагория войны становится все более осязаемой. Однако и молитвы Фатимы, и доброта Люды к животным, и фантастическая история, как сказки Шахерезады, из ночи в ночь рассказываемая Уайзом, и выходы в эфир радиолюбителя Пахрудина, благодаря которым слепые понимают, что где-то есть счастливые люди, где-то живут по-другому, а значит, есть надежда, и игра на аккордеоне Нуника – продлевают героям жизнь, спасают от вируса безысходности.
В книге много правдивых деталей. Помню, как соседские пацаны на самодельном приемнике ловили переговоры пилотов. А их разочарованные «недолет» и «перелет» становились предметом шуток возвращающихся после жестких бомбардировок из подвалов в свои холодные квартиры: «Ну, пока у них опять недолет, поспим дома».
Дом – центральный персонаж романа, он живой и умирает медленно вместе со своими жильцами. И город персонифицирован. Ему тоже больно, «он корчился в безысходности». Именно так воспринимался Грозный тогда, в 95-ом, – как живой организм, который подвергли нечеловеческим истязаниям. Но и истерзанный, он продолжает жить: «Пятиэтажка стояла. Ухмылялась разбитыми окнами».
Чувства слепых людей обострены, до обстрела они знают: «Вот-вот начнется!» или «Сейчас кончится…» – и через несколько минут все, действительно, кончается. Роман полон звуков, и звуки эти создают атмосферу неописуемого ужаса, ведь тонкий слух незрячих их многократно усиливает.
Но все, все мирные граждане Грозного, не покинувшие его по каким-то причинам, были в роли этих слепых котят, и все это чувствовали. Война словно растеклась по жилам, и первобытный страх, смешавшись с кровью, сделал органы чувств особенно восприимчивыми, как у древних следопытов. Поэтому незрячие в романе – это метафора всех, кто оказался в плену тревог и кошмаров, периодически подбрасываемых миром в виде социально-политических и природных катаклизмов.
И сюжет, и сами герои сюрреалистичны. Встретившийся Людмиле во время поисков Чернухи Иса каждое 23-е февраля приходит к обелиску, потому что у него дед – ветеран, и не делает исключения даже во время этой военной вакханалии (для чеченского читателя сомнительный сюжетный ход, ведь чеченцы не отмечают День защитника Отечества, так как 23 февраля – черная дата в их истории: в этот день в 1944 году они были депортированы сталинско-бериевским режимом. И вот бредут они – Людмила и Иса – по городу, по которому, кроме них, перемещается только труповозка. Картина будто из американских триллеров: пустой, безжизненный пейзаж после тотальной разрухи, мора или катастрофы и пара выживших безумцев, за любой подворотней их ожидает смерть в виде людоедов или команд чистильщиков. На каждом шагу трупы. Потом нужен будет памятник до небес всем жертвам этой войны – и мирным, и воинам, чтобы люди каялись, считает Иса. Ведь в страхе, что навсегда овладел душами уцелевших, кто-то виновен. В чем вина? Ответ дает этот уличный философ: «В том, что спокойно жили в своих городах, пока мы умирали, – в равнодушии». Но памятника до сих пор нет… Иса остается человеком в невозможной ситуации, помогая другим: передает хлеб замурованным в подвалах людям-теням. Он – дух города, народа, живущего на этой земле, его хранитель, дервиш, носитель старых адатов. Сказка о человеке гор, рассказанная Исой, – краткая притча, в ней изложена чеченская история выселения и современных войн. Жалость для него – это врожденная биологическая потребность. Он шизофреник, считает Люда. Только душевно больной смог бы остаться в этом аду человеком. Но он-то и есть Человек, чудик, благодаря нравственному стержню которого в условиях ада мы сохраняем веру в добро.
Слова «война», «обстрел», «бомбардировка» становятся в книге табу. Герои предпочитают заменять их указательными местоимениями «это» или эвфемизмами типа «катастрофа». Как будто слово, обозначающее смерть, даже своим звучанием способно ее накликать.
Языковое чутье Ахмедовой достаточно тонко. К примеру, герои используют просторечное «крант» вместо «кран» (водопроводный), именно в этом варианте слово вошло в чеченскую речь; появляются специфические окказионализмы: глагол, образованный от кавказского междометия «вай» – «завайкала» (по модели «заохала»), или «старокардия» – это уже не только неологизм, но и семантема, поскольку приобретает два смысла: человек, страдающий от старости, маразма, и человек, имеющий пристрастие к старым вещам. Кроме того, у Ахмедовой особый, спасительный, хоть и черный (что естественно) юмор.
«Дом слепых» можно назвать современной робинзонадой, где островом выступают подвал и расстреливаемый город, а кораблекрушение терпит весь мир, сошедший с ума и упивающийся своей жестокостью.
Фантастический рассказ Уайза, вставленный в текст, – поиск незрячим света, как поиск смысла в беспросветной реальности. «На земле не останется ничего живого…» – мрачное предсказание Уайза. Суждено ли ему сбыться, зависит от всех нас – пока еще безропотных и слепых, спящих и блуждающих во тьме.
Эти люди не были счастливы и в мирной жизни: история Уайза, ослепшего от воздействия прямых солнечных лучей в два года, пока мать собирала пшеницу на поле, вызывает сострадание. Судьба бездетной Люды, от которой сбежал прижимистый муж-негодяй, прожившей с больной склочной бабушкой, типична для многих женщин, так и не нашедших своего «женского счастья», не реализовавших свое природное предназначение.
Но в той, мирной жизни у них были надежды, им было хорошо, не было страха. Сейчас страх стал единственной составляющей их существа. Автор натуралистично описывает, как страх захватывает их, в буквальном смысле нарастая: Люда даже разговаривает с хрипотцой – «страх уже принялся за ее голосовые связки, повис на них». Миазмы страха вызывают галлюцинации. Появляются богоборческие мысли. Но в решающий момент именно Бог, разлитый в природе, настоящий, всемилостивый, спасает утративших веру: дождь не дает им погибнуть от жажды.
Слепые смотрят сердцем, и читатель должен увидеть безумие войн и взаимоуничтожения их глазами – их сердцем. Прочувствовать и… отторгнуть как нечто тошнотворное, противоестественное природе человеческой.
Ахмедова высказывается в жанре романа-притчи, абстрагируясь от понятий «свои» и «чужие». Слепые герои не делят друг друга ни по каким признакам, кроме одного: Люда – зрячая, Валентина – слепая, Фатима – наполовину. Это обо всех нас – всех, живущих в больном обществе, где Богом хочет стать снайпер, и мы сами должны сделать выбор – зрячие мы, слепые либо наполовину. Люда такой выбор сделала, она бросает вызов снайперу, она предпочитает поступок, а не сидение на диване. Она кричит, размахивая белой простыней: «Здесь живут слепые! Мы ни с кем не воюем! Оставь нас в покое!»
В этой книге почти нет крови, живого терзаемого мяса, но есть боль, которая вызывает у читателя, если он не совсем слеп, не совсем глух, ответную боль и неприятие того, что предлагают в качестве нормы, – разрушения якобы во имя…
Эпилог романа, на мой взгляд, выбивается из общей жанровой задачи. Роман, хоть и основан на имевших место событиях, все же воспринимается как развернутая метафора – к чему искусственно возвращать его в рамки реалистического направления?
Бездуховность общества, укоренившееся равнодушие к боли другого как признаки опасной заразы выявляются и в документальной, и в художественной прозе Ахмедовой о Кавказе. Ее третья книга «Хадижа. Дневник смертницы» исследует самый темный аспект новой войны.
Заглавная героиня романа – сирота, воспитываемая бабушкой в горном, забытом Богом и цивилизацией дагестанском ауле. Центральный образ этого места – грязь. Она повсюду, ноги разъезжаются по грязи, липнут к галошам. Живут здесь крайне бедно и прозябают в невежестве. Маленькая героиня ни в чем не находит нравственной опоры. В доме Хадижи вообще нет книг – только Коран и ее учебники. «Книг читать не надо, – твердит средневековые истины бабушка. – Умная будешь – никто жениться не захочет». Узость жизненных интересов, от века заведенная программа женской судьбы: замужество – хозяйство – дети. Однообразие жизни. Основное занятие сельских женщин после домашней работы – сплетни, основное чувство по отношению друг к другу – зависть. Мудрые с виду старики на годекане мало чем отличаются от женщин: их разговоры – такие же пустые слухи. Подспудно в сознании девочки вырабатывается враждебное отношение к «урусам»: прадедушка убит на Кавказской войне, Толстого в школе читала – не понравился, значит, тоже «плохой урус».
Хадижа растет в атмосфере примитивного мистико-религиозного представления о мире, в котором смешались языческие верования, народные предания и поверхностные знания об исламе, ограничивающиеся суевериями, вроде: «Закрывайте рот, когда смеетесь, а то шайтан залетит!» Она верит в святых духов, живущих на священной горе Шалбуздаг, в два камня на вершине гор, через которые нужно пройти, чтобы очиститься от грехов. Верит в то, во что многие поколения до нее верили ее предки.
В детстве, даже в самом сером, мир всегда предстает загадкой. А непознанное в сознании ребенка, подростка обязательно окутывается фантастическим ореолом. Неудивительно, что в «краю легенд» среди густых лесов и высоченных гор душа девочки проникается этой тайной и наделяет ею все окружающее. Болезненный сон на кладбище – мистический центр романа. Ковер, что ткет умершая прабабушка в этом сне, – скрижаль всех человеческих судеб: «Все написано на ковре». И зеленая нитка (цвет ислама), вытягиваемая девочкой, предопределяет ее судьбу. Эта мистическая сцена, конечно, украшает роман. Но символика ее слишком прозрачна и передает существующие клише в восприятии мусульманской религии: на небесах все предрешено, поэтому, если человек и делает какой-то выбор, это лишь иллюзия свободы, выбор этот бессознателен…
В Хадиже всю ее жизнь сражаются два чувства: богоборчество – «Почему Аллах забирает себе все, что я люблю?» (отца, мать, любимого человека) и страх перед Богом. Хадижа чувствует обделенность во всем: в любви, заботе, материальной обеспеченности. Привыкшая воспринимать себя никому не нужной девочкой, практически обузой, она остро переживает любую свою вину: раз Аллах забрал все, значит, я плохая.
Можно было бы определить жанр этого произведения как «гендерный роман» – женский роман о тяжкой судьбе кавказской женщины, которая даже сейчас, в наш эмансипированный век, в горном ауле живет по заведенной в древности схеме: в 14 лет – замужество, физический труд и постоянное деторождение, в 25 – это уже «старая женщина», и если она, не дай бог, осталась вдовой, ее уже никто не возьмет замуж во второй раз, вскоре из-за непосильного труда – она уже старуха, как бабушка Хадижи, которая «от старости потеряла много зубов, ведь ей уже больше сорока лет». Никакого просвета! На самом деле все гораздо сложнее: семья продолжает оставаться главной ценностью на Кавказе. Женщина изначально ориентирована на ее создание, материнство, заботу о домашнем очаге. Ранние браки (правда, не с 14-ти лет) тоже не редкость. Молодые заключают брак, в соответствии с мусульманскими традициями, что сохраняет нравственные устои общества. Современная кавказская девушка предпочитает получить образование, прежде чем стать женой. Об этом заботятся ее родственники. И это не дань моде (как показано в романе), а жесткие требования нынешней «дорогой» жизни: нужна твердая почва под ногами, которую создают оба супруга, более того, только имеющая профессию женщина сможет обеспечить себя и своих детей в случае развода или смерти мужа.
Создается впечатление, что Ахмедова описывает уклад, как минимум, начала XXвека.
«Дневник смертницы» – уже не документальное повествование с чужих слов и не роман-притча, это добросовестный, бытописательный реализм. Мы узнаем, как чистится и обрабатывается шерсть, чтобы ткать ковер, как монотонно в течение трех часов взбивается масло…
Использует Ахмедова и традиционную кавказскую символику. Кувшин символизирует взросление девочки, ее переход в разряд невест: «Когда-нибудь и я смогу носить кувшин», – мечтательно говорит Хадижа. Из поколения в поколение не происходит никаких перемен в этом суровом жизнеустройстве. Словно время остановилось. Образ старого кладбища с покосившимися могильными камнями, покрытыми густым мхом, подчеркивает, что такой порядок жизни давно отмер, от него пришло время избавляться.
В романе много звуков, запахов, передающих сельский быт: запах хлеба и костра, мычание коров, доносимое горным эхом с пастбищ, журчание речки, вкус горячей лепешки, смешанный с ледяной свежестью горной воды.
Дневник ведет Хадижа, поэтому язык стилизован под русский с сильным дагестанским (аварским) акцентом: намеренно неправильный порядок слов или нарушение грамматических норм («Нельзя дарить сильно мало, это нам будет обидно, а им от людей стыдно», или: « Мама, что стало?» – вместо: «Что случилось?», кальки фразеологизмов: «В те дни я ела так много, что мне было тяжело носить свой живот», «У меня из глаз звезды выскочили» – по-русски «искры посыпались», и тому подобное). В романе множество варваризмов: годекан (площадь), пехлеван (канатоходец), этнографизмов (курзе – национальное блюдо, аджаха – нечистая сила). Побывавший хоть раз в Дагестане обязательно обратит внимание на особенности местного русского языка. Однако надо сказать, что в этой многонациональной республике представители одной этнической группы в общении между собой, где бы они ни находились, используют преимущественно родной язык. Подразумевается, что и герои Ахмедовой говорят на своем языке, и в горном ауле они ну никак не могут общаться по-русски. Но речь стилизуется, чтобы передать национальный колорит места действия.
Читатель также многое узнает о ментальных особенностях горцев, этике взаимоотношений.
Женщина рожает до тех пор, пока не родит как минимум одного наследника, продолжателя рода, – одна из причин высоких демографических показателей.
Говорить о чужих женщинах не принято, поэтому у родника парни громко обсуждают свои дела, чтобы не думали, что речь идет о девушках.
Обычай сватовства выглядит весьма диким для нашего времени. Парни выбирают своих жен на роднике. Но молодые люди не разговаривают между собой. Девушка ждет, когда понравившийся парень пришлет в ее дом сватов. Ощущение, что писательница несколько утрирует. В соседней с Дагестаном Чечне тоже знакомились у родника в былые времена (сейчас-то водопровод почти во всех селениях), но все же молодые люди стояли у того же родника на свиданиях (при свидетелях со стороны парня и девушки), общались, подтрунивали друг над другом, виделись на специально устраиваемых для молодежи вечеринках – синкъерамах[7], где пары знакомились, танцевали зажигательную лезгинку, обменивались шутками…
Безусловно, интересно открывать для себя другие этнические реалии. И, как читатель, понимаешь, когда писатель намеренно нагнетает оттенки черного в рамках художественного замысла: посмотрите, какие темные горцы, их женщины до сих пор не принадлежат себе, за них все решает семья, это и есть одна из причин того, что забитая девчонка почти без сопротивления принимает идею джихада и надевает пояс шахидки. И в то же время красоту настоящих ценностей, которые есть в народе, писательница, сама родом из этой южной республики, не в состоянии скрыть. О том же обычае сватовства узнаем: когда приходят родственницы жениха, они первым делом просят невесту приготовить хинкал, и следят за тем, какой у нее получится круг. Вспомнила, как в детстве подружка, татка (горная еврейка), рассказывала мне, что сваты прежде всего смотрят на лампочку в доме: сияет чистотой – значит, девушка хозяйственная, чистоплотная.
Ахмедова отмечает и такую уязвимую черту общекавказского уклада, как нацеленность на внешнее, показное. Живя в бедности, всю жизнь собирают на шикарную свадьбу, золото и приданое для невесты – чтобы не ударить лицом в грязь, чтоб не хуже, чем у других. Общественному мнению, тому, что скажут соседи, уделяется чрезмерное внимание, поэтому вышедшая замуж мать Хадижи отправляется на родник в четырех кольцах, чтобы все видели – не с нищими породнились.
Кавказское общество еще не изжило родоплеменных отношений, этим объясняются многие обычаи, отображенные в романе. Скажем, тот, что мать после смерти мужа, если она возвращается в родительский дом, могут разлучить с детьми: считается, что ответственность за детей несет род, к которому они принадлежат.
Человеку с другой ментальностью покажется более чем странным, например, и то, что сватовство соседа персонажи романа считают позором. Но горцы другого мнения: сосед что родственник, с ним отношения выстраиваются, как со своим, с родным, на чеченском языке это выражается понятием «ойхьаза»: к нему запросто заходят в дом, от него практически нет секретов, он знает подноготную твоей семьи. В отношениях же между сватами и свояками действует другой тип взаимоотношений: они – люди, которым следует оказывать особое уважение, поддержку, но при этом сохранять некоторую дистанцию.
Вот свежий пример, из жизни. В Чечне пару лет назад на уровне власти взялись за искоренение такого обычая, как кража невесты (нередко она происходит по обоюдному согласию молодых – в случае, если старших членов семьи по каким-то причинам не устраивал выбор парня или девушки). Власти Чечни совместно с муфтиятом вспомнили о существовании в УК РФ статьи за похищение человека и ввели штраф в размере миллиона рублей. Но вот недавно сосед «украл» соседку, отвечавшую ему взаимностью: «похищение» было необходимо влюбленным именно по причине их соседства. Никакого уголовного дела заведено не было и штрафовать семью парня не стали. С чего бы такое снисхождение? Приехавшие разрешать конфликт представители властных и религиозных структур дружно и быстро сошлись во мнении, что семьи жениха и невесты и так наказаны, ведь живут они друг против друга, а значит, принятые соседские отношения становятся между ними невозможными.
Ахмедова в этом романе делает смелый акцент на негативных сторонах кавказских обычаев и традиций. При этом она не всегда достаточно хорошо разбирается в хитросплетениях религиозного или национального мировидения горцев.
«Душа только у человека есть, у животных нет души», – говорит дед своей внучке Хадиже, жалеющей любимого барашка. Это в корне неверное утверждение, с точки зрения мусульманской религии. И дед, исходя из этнорелигиозной ментальности, не мог сказать такое своей внучке, даже для того, чтобы ее успокоить, ведь тем самым он искажает ее религиозные представления. В Коране говорится, что Аллах создал всех животных общинами (уммами), подобными общинам людей, и все они восхваляют Аллаха. Согласно Корану, все живые существа в Судный день будут воскрешены. Пророк Мухаммад (мир ему) говорил, что в Судный день воробей будет обличать человека: «Он убил меня напрасно!» Поскольку все животные поклоняются Аллаху, а люди – далеко не все, то у животных намного больше шансов попасть навечно в Рай.
В чеченском языке есть такое выражение «са долу х/ума» – то, у чего есть душа. Под этим подразумевают и муравья, и мошку, и корову, и человека…
В романе остро поставлены социальные проблемы, выявляются причины многих бед в нашей стране. Нищета горного аула. У мужчин нет работы, поэтому зимой они ездят на заработки в Россию или в Баку, а летом отдыхают, то бишь бездельничают, дома. Бабушка и дедушка Хадижи работают с утра до вечера: собирают фрукты с деревьев, ухаживают за скотиной, торгуют на рынке. Однако у них не хватает денег даже на приличное пальто для девочки.
В городе жизнь героини изменилась лишь внешне: богатая, но ограниченная тетя, комфортные условия быта в вычурно обставленной городской квартире; учеба в университете, куда на филологический факультет можно поступить, не зная, кто такой Евгений Онегин, где можно «толкнуть» любой экзамен; дядя в милицейском чине, якобы борющийся с преступностью, а на деле наживающийся даже на трупах; распущенность нравов под видом благочестия. Это мир, в котором все должно быть «схвачено, за все заплачено», и в нем сама Хадижа является всего лишь вещью, товаром – невестой, ее хотят выгодно продать, пристроить.
Городская тетя нигде не работает, дядя – милиционер, но их квартира утопает в роскоши. «Золотая» махачкалинская молодежь – детки силовиков, госчиновников – раскатывает на дорогих машинах, кичится своими тряпками, которые их родители приобрели, обкрадывая либо других людей, либо государство. В неокрепшей психике Хадижи, и так ощущающей с детства свою ущемленность, эта явная несправедливость окончательно смещает нравственные ориентиры: «Лучше воровать, чем быть такими нищими, как мы». Единственной целью девочки становится «богатое замужество». Любовь к Махачу во многом вызвана именно подсознательным желанием вырваться из этого круга безысходности. Он сын генерала, живет чуть ли не во дворце. Но парень сам оказался надломлен неправедной жизнью отца, построившего материальное благополучие семьи на обмане, воровстве, взяточничестве. Совестливость, чувство вины становятся ахиллесовой пятой Махача. Умело давя на нужные кнопки в его душе, вызывая в нем ненависть к отцу и к такому мироустройству, «борцы за чистоту веры» втягивают парня в свою организацию.
По сути, и сам Махач, и Хадижа – жертвы современного общества, чьим сознанием оказалось легко манипулировать именно в силу социально-политической несправедливости и духовно-нравственной опустошенности.
Ахмедова точно изображает роковые противоречия в жизни современного Северного Кавказа. Возросший исламский вектор в одежде и поведении; потерявшие, на взгляд автора, актуальность в нынешних условиях нормы обычного права и родоплеменные отношения; стремление части общества к светской культуре, которая формально декларируется государством; взаимная неприязнь «закутанных» и «прозападных»; «двойные стандарты» в отношениях к «своим» и «чужим» – весь этот непримиримый «коктейль» на фоне бесчисленных социально-экономических проблем, увеличивающих пропасть между обеспеченными и неимущими, взрывоопасен, поскольку может быть использован всеми, кто обладает силой, в своих интересах.
Автор показывает, как трагические обстоятельства приводят будущих смертниц в ваххабитские группировки и каким образом происходит «промывание мозгов». В основном такому зомбированию подвергаются вдовы шахидов, их сестры и матери. Им, находящимся в тяжелом психологическом состоянии, рассказывают о фактах крайней жестокости силовиков даже в отношении родственников «борцов за ислам», программируют примитивными, но западающими в душу религиозными формулами, демонстрируют всевозможные чудеса, например, поджаренную пышку с проступающей на глазах арабской вязью «Аллах», обещают вечную жизнь и воссоединение с замученными близкими на том свете, настраивают на ненависть к иноверцам… И люди, лишенные почвы под ногами, наконец обретают эту твердь, становясь орудием смерти.
В одном из документальных фильмов о борьбе с терроризмом показали следующий фрагмент: проводится спецоперация по выдавливанию боевиков, в доме – молодая женщина, она ведет разговор по телефону со своей «наставницей»:
– Они убили твоего мужа, ты должна подорваться. Не бойся, сестра.
– Я не хочу умирать!
– Ты сразу же попадешь в рай, ты даже не почувствуешь боли!
– Но я беременна…
– Это лучше! Твой ребенок вместе с тобой окажется в раю.
Хадижа тоже идет на теракт, ожидая ребенка, она уже не принадлежит себе, мечтает воссоединиться с Махачем, и в то же время думает о безвинном, еще не рожденном существе. Но ей не вырваться из сети, она всего лишь материал, «живая бомба». И, удивительно, эта несчастная, одурманенная девочка, которой судьба не дала другого шанса, вышедшая сеять смерть, вызывает в читателе острую боль, ненависть к ее лицемерным «хозяевам» и тем, кто политической ложью, коррумпированностью, «двойными стандартами» создал в стране благоприятную почву для того, чтобы все мы стали заложниками террористов.
По сути, сами смертники и их жертвы становятся «выработкой» существующей общественной системы – овцами на заклание.
Книги Марины Ахмедовой – болевой импульс, который дойдет до любого, кто еще не окончательно поддался всеобщему равнодушию и зомбированию, не разучился мыслить самостоятельно, кто хочет остаться зрячим, а не жить и умирать наощупь.
∙
[1] И. Бродский. «Стихотворение о слепых музыкантах».
[2] Модели мира многих кавказских народов ввиду того, что они проживают в горной местности, выстраиваются, по мнению балкарского литературоведа З. Кучуковой, вокруг единой идеи «вертикали», духовного возвышения. Ключевыми становятся именно вертикальные архетипы, символы, мифологемы: гора, небо, башня, дерево…
[3] Илли – жанр чеченского фольклора, героическая песня.
[4] Даймохк – родина (букв. с чеч.: земля отцов).
[5] Нохчи – самоназвание чеченцев, в переводе с чеч.: дети Ноха (Ноя).
[6] Хадис (араб.) – изречение (кауль), одобрение (такрир), образ (васфи) или действие (филь) пророка Мухаммада, совокупность которых образует Сунну, являющуюся авторитетной для всех мусульман и составляющую одну из основ шариата. Хадисы передавались посредством сподвижников пророка.
[7] Синкъерам – букв. перевод с чеч.: веселье души.