Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2012
Юрий Угольников родился и живет в Подольске. Окончил Историко-архивный институт РГГУ. Публиковался в “Новом мире”, “Знамени”, “Независимой газете”, “Обсерватории культуры”, “Русском Журнале”, “OpenSpace.ru”. Автор статьи о Я.Э. Голосовкере в Большой российской энциклопедии. Постоянный автор “Октября”.
ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА
Юрий УГОЛЬНИКОВ
Критика без критиков
“История русской литературной критики: советская и постсоветская эпохи” – книга давно ожидаемая. Намерения у издателей – книга выпущена “Новым литературным обозрением” под редакцией профессора Шеффилдского университета Е. Добренко и профессора университета Манчестера Г. Тиханов – были, можно сказать, героические. Книга должна была рассказать о литературной критике эпохи во всех ее проявлениях – от сочинений ученых по теории литературы до полемики подцензурных журналов, от дискуссий в эмигрантской среде и нелегальных советских изданий до современной интернет-критики. Хотя название книги отсылает к советской традиции учебников, перед нами скорее коллективная монография или даже сборник статей. Как уже сказано, редакторы ставили перед собой задачу создать целостную картину критики во всех ее проявлениях. Это потребовало бы согласования работы авторов. Но, по-видимому, общение между авторами разных отделов не было регулярным, более того, Е. Добренко указал на полную свободу авторов во время работы как на принципиально важный для него момент.
Перед редакцией, таким образом, сразу стояли две взаимоисключающие задачи: дать авторам максимальную свободу и при этом дать читателю исчерпывающую и, главное, целостную картину истории критики. Из этого проистекают очень многие недостатки текста, о которых я буду говорить в дальнейшем. Я понимаю, что мои замечания на фоне масштабной задачи, стоявшей перед авторами, могут выглядеть придирками. К тому же ясно, что за чтение такой книги возьмется читатель подготовленный, которому не надо объяснять, например, кто такие Марр или Горький. И все же от новой “истории критики” хотелось бы большей целостности и повествования и более точного соответствия хрестоматийному названию этого коллективного труда.
Получилась ведь не совсем история критики. Авторы книги рассказывают по большей части о властном дискурсе: о дележе то вполне реальной, то символической власти в литературе и литературных организациях, о том, кто, как и почему стремился именно управлять литературой, и/или о том, как сами литературные организации стремились воздействовать на власть. Получилось что-то вроде хроники сражений на литературных полях, со своими генералами: либеральным, “одиноко высившимся” А. Твардовским, консерватором В. Кочетовым, – множеством националистических вождей, полчищами РАППовцев, расчищавших дорогу “Чингисхану с телефонной трубкой” (по меткому выражению Л. Троцкого) – Сталину. Название “Литература как система, или Бои за власть в литературе” подошло бы книге больше, чем нынешнее.
Да, это было почти неизбежно: в советской России власть практически на протяжении всей истории стремилась присвоить себе литературу и сделать частью властного механизма, а главным орудием этого присвоения была именно критика. С одной стороны, партия видела в литературе приводные ремни – передававшие ее настроения обществу, с другой, со времен “оттепели” литература (точнее, такие литературные институты, как толстые журналы) ощущают себя посредниками, но передающими послания от общества к власти. Да и до сих пор русская литература и литературная критика политизированы. Почти что заключающий книгу рассказ о развернувшейся в начале 2000-х дискуссии вокруг текстов Проханова – яркое тому подтверждение.
Превращения истории критики в рассказ о власти избежать было сложно, и все же, если бы акцент был сделан не на институтах: движениях, журналах, организациях, – а на конкретных критиках и их работах, вопрос власти не стал бы таким доминирующим. Сосредоточенность на вопросе власти, на конкуренции идеологических направлений мешает достоверно рассказать о критиках.
Наглядный пример – из главы “Постсоветская критика и новый статус литературы в России”. Рассказывая о критике 2000-х, авторы больше всего внимания уделяют “младофилологам”, группировавшимся вокруг журналов “Вавилон” и, затем, “НЛО”, а также оппонентам “младофилологов” и противостоянию этих групп, в частности, в вопросе о “новой поэзии” – то есть о том направления в поэзии, которое активнее всего продвигал и сейчас продвигает Дмитрий Кузьмин. Критик Л. Костюков, позитивно высказавшийся о нескольких поэтах “Вавилона”, ненамеренно поучаствовал в этих баталиях и тем заслужил внимание авторов главы. О Костюкове сказано, что он занимает “демонстративно “надпартийную” позицию в литературных и социальных вопросах”. У “надпартийного” Костюкова есть очевидная эстетическая платформа: он ориентирован на постакмеистическую литературу и те представления о литературе и литературности, которые были выработаны в постакмеизме. Но литературная “партийность” в главе определяется не столько как приверженность эстетическим идеалам, а как партийность именно политическая, с традиционным делением на либералов и консерваторов, западников и славянофилов.
Как уже сказано, книга составлена из глав, а по сути – почти независимых статей разных авторов, причем некоторые из этих глав созданы на основе уже ранее опубликованных текстов. Естественно, что у каждого автора было свое представление о том, какое именно место занимает описываемое им явление в истории русской литературы и критики, каждый пришел в книгу со своими любимыми героями и антигероями, и, хотя каждый автор потрудился над своей главой добросовестно, друг с другом их труды согласуются сложно. Так, до эпохи разгрома РАПП и создания Союза писателей СССР Горький почти не упоминается, максимум, что о нем говорят, – это что когда-то его взгляды были близки взглядам А. Богданова и что он сам становился объектом почти доносительской критики в 1920-х, с некоторым сочувствием отзывался о Есенине. И вдруг этот самый Горький с наступлением эры Союза писателей выскакивает, как черт из табакерки, разворачивает дискуссию о языке, критикует Бориса Пильняка, Андрея Белого, Федора Панферова, требует: “беспощадной борьбы за очищение литературы от словесного хлама”. Читатель вправе задаться вопросом: откуда он вообще взялся? И ответ: “с острова Капри”, – думаю, его не удовлетворит. Первые поездки по СССР Горький совершает еще в 1928-м году – задолго до образования Союза писателей, в эпоху усиления РАППа, но о деятельности Горького в это время почти ничего не рассказывается.
Единственный человек, удостоившийся в книге пристального внимания и исследованный от первых публикаций до последних работ, – М.М. Бахтин. Ему, кстати, посвящены лучшие и интереснейшие страницы книги, в частности, весьма перспективно сопоставление взглядов Бахтина с идеями Д. Лукача о генезисе социалистического реализма. Нельзя сказать, что это сопоставление исчерпывает многомерный образ Бахтина и полностью проясняет эволюцию его идей. Помимо влияния идей 1930-х годов, вполне возможно, какое-то воздействие на Бахтина оказали и теории, бытовавшие в российской культуре еще до революции, скажем, учение о дионисизме и “славянском возрождении” Вяч. Иванова и К. Зелинского, возможно, именно их влиянием отчасти вызван интерес Бахтина к мениппее.
Другим героям-филологам посчастливилось меньше, в особенности прискорбно положение В.Я. Проппа. О его идеях как таковых в книге не говорится вообще ничего. С одной стороны, такое игнорирование В.Я. Проппа можно оправдать: специалист по фольклору, он не занимался современной литературой как таковой, однако его идеи оказали огромное влияние на дальнейшее развитие филологии и литературоведения. К тому же, раз уж редакция и авторы считали нужным рассказать о Н.Я. Марре и его яфетидологии как о направлении, сыгравшем свою роль в истории филологических наук, им стоило отметить, что Пропп сыграл в истории филологии роль ничуть не меньшую, и, замечу, гораздо более позитивную. Эта недоговоренность тем более неожиданна, что в последней главе книги – “Литературная теория и возрождение академизма в постсоветской России” – Нэнси Конди и Евгения Купсай указывают на странное игнорирование “Новым литературным обозрением” наследия Проппа.
Я бы расширил эту ситуацию до общекультурной. Сравним двух современников. Идеи Бахтина не просто используются – их связь со сталинской эпохой постоянно обсуждается, о конформизме и нонконформизме Бахтина идут споры, сама личность Бахтина стала частью культуры. Идеи Проппа существуют будто бы в отрыве от авторства – у них словно бы и не было создателя и не было эпохи, в которой ему приходилось жить, они будто бы самозародились в мировом сознании. Сравнительные методы Проппа используются, но почему и кем они создавались – об этом филологи задумываются не так часто.
Отсутствие рассказа о Проппе, конечно, большой недостаток. Впрочем, о других теориях также рассказано далеко не все: о той же яфетидологии – совершенно непонятно куда и как она подевалась с исторического горизонта. Про формалистов сказано, что их громили, про московско-тартусскую школу рассказано, как ее запрещали, но не смогли запретить. Впрочем, кажется, некоторая подгонка глав для создания целостного впечатления все же происходила. Иначе зачем Наталье Корниенко, написавшей увлекательную главу о литературной критике начала – середины 1920-х годов, внезапно завершать свои размышления банальным: “привычно называемый ленинским период критики периода нэпа правомернее называть троцкистским и лишь с большой натяжкой – троцкистски-бухаринским”. Такой вывод почти ничего не говорит о содержании главы, его наличие нельзя объяснить ничем, кроме желания создать видимость единой структуры, выделив политические центры, определявшие развитие критики: сначала это СНК и непосредственно Троцкий, затем Сталин посредством РАПП, затем Сталин непосредственно.
В некоторых главах, например, в интересной главе Галин Тиханов “Русская эмигрантская литературная критика и теория между двумя мировыми воинами”, декларируемое желание автора писать не о личных отношениях, а о событиях и направлениях сказывается на статье не лучшим образом (хотя глава в целом все равно весьма интересна). Даже игнорируя многолетнюю неприязнь Вл. Ходасевича и Г. Адамовича, описывая дискуссию вокруг попыток последнего пересмотреть русский литературный канон и выдвижения на первое место в нем Лермонтова, нельзя не учитывать не только пореволюционную статью Ходасевича “Колеблемый треножник”, но и его многолетние пушкиноведческие штудии, и его позицию пушкиниста-профессионала. То есть – тех вполне личных реакций, которые у Ходасевича могли вызывать, и вызывали попытки пересмотра литературного канона и “смещения” Пушкина.
Над книгой работали в том числе и иностранные авторы, и некоторые чисто стилистические недостатки, по-видимому, происходят из-за несколько небрежной работы переводчиков, хотя текстов на языке оригинала я, разумеется, не видел. И все же фразы вроде “встреча писателя с автором” вызывают у меня реакцию профессора Преображенского: “кто на ком стоял?”.
Отдельно обращу внимание на предпоследнюю главу, посвященную 1990-м и 2000-м годам – то есть современности. При всем уважении к Илье Кукулину и Марку Липовецкому, это все же наименее удачный раздел книги. Во-первых, местами авторы откровенно панегирически отзываются об издательстве “Новое литературное обозрение” и авторах одноименного журнала. Конечно, “НЛО” занимает уникальные позиции среди журналов о литературе и его достижения в продвижении современной критики несомненны, но, учитывая, что именно это издательство выпустило “Историю критики”, лестные отзывы Кукулина и Липовецкого выглядят некрасиво. Тем более что в следующей главе, “Литературная теория и возрождение академизма в России”, написанной Нэнси Конди и Евгенией Купсай, заслуги издательства хотя и подчеркиваются, но описываются гораздо корректней. Хотя и в подготовленной ими главе встречаются шутливые, но высокомерные заглавия, вроде: “Жизнь за пределами НЛО”. История постсоветской критики, как ее описывают Кукулин и Липовецкий, далеко не полна: во-первых, вся ее история оканчивается лет пять назад, а за это время критический ландшафт русской литературы несколько изменился, во-вторых, в ней совсем не нашлось места некоторым безусловно важным фигурам современной критики (например, Григорию Дашевскому).
К тому же Кукулин и Липовецкий вполне откровенно вовлечены в литературные дискуссии начала 2000-х годов и не всегда могут посмотреть на происходящее отстраненно – отсюда, вероятно, проистекает все-таки непонимание логичности и последовательности позиции некоторых критиков. Одобрение Вячеславом Курицыным Романа Проханова “Господин Гексоген” обусловлено не “излишним доверием к агрессивным текстам”, а всей эстетической позицией Курицына. Его представление о постмодернизме как “новой первобытной культуре” само по себе (уже не зависимо от автора идеи) стало оправданием политических радикалов. По сути, на идеи Курицына иногда ссылается в своих выступлениях К. Крылов. Так же логично, что в начале 2000-х Курицын – бывший “пылкий певец” постмодерна –декларирует “постопосмодернизм”, отказ от “диктатуры меньшинств” и утверждает “новый большой стиль”. Одной из важнейших черт в постмодернизме, как и в первобытном мышлении и культуре, для Курицына был синкретизм, а психология “большого стиля” именно синкретична – она основывается на неразличении субъекта и объекта. Взгляд Вячеслава Курицына на постмодернизм как на первобытную культуру Кукулин и Липовецкий называют фантастическим – это также не вполне справедливо. Революция в культуре, эстетике, социуме действительно часто несет в себе черты какого-то провала в первобытность: революция – это грандиозная инициация, новое рождение и возврат в момент творения мира. Постмодернизм был революцией в литературе, однако после провала и возвращения в первобытное состояние культура постепенно проходит все последующие стадии – так, в Советском Союзе за эпохой первобытного коллективизма последовала почти что теократическая монархия. Курицын не фантазировал, когда находил в постмодернизме черты новой первобытности, более того, у некоторых авторов, чья эстетика восходит к теориям постмодерна, эту установку на “первобытность” можно наблюдать до сих пор. Очень показателен здесь Андрей Родионов, да и манифест Федора Сваровского о “Новом Эпосе” – не только и не столько попытка создания литературной группы, но декларативное провозглашение родства современных литературных явлений с первобытными, в этом смысле Сваровский мало чем отличается от Д. Лукача – тоже своего рода постмодерниста, увидевшего в соцреалистическом романе возрождение античного эпоса. По счастью, теория Сваровского не востребована современными политиками…
Кстати, эволюция “революционеров” в сторону все большей консервативности прослеживается и на примере других искусств – таких, как кино и музыка, прежде всего, рок-музыка. Алексей Балабанов, в начале 1990-х снявший фильм “Мои счастливые дни”, рассказывающий именно о жизни с нуля, становится в конце 1990-х одним из самых популярных режиссеров в среде националистов. В рок-музыке увлечение национализмом и православием становится почти повальным.
Отсутствие в книге контекстов и сопоставления (хотя бы минимального) процессов, происходящих в литературе, с ситуациями, складывающимися в других искусствах, несколько ослабляет позиции исследователей. Так, в главе, посвященной критике 1930-х годов рассказывается о дискуссии вокруг Дос Пассоса и Джойса: советская критика выступает почти единым фронтом против монтажного способа построения текста. В главе говорится о кинематографе, в частности, указывается, что С. Эйзенштейн интересовался Джойсом, но это упоминание почти случайно. О том, что сам термин “кино-глаз”, регулярно используемый в обвинениях против Джойса, ставший почти ярлыком, по сути, заимствован из авангардизма – из эстетической теории Дзиги Вертова (где понятие несет сугубо положительный оттенок), – об этом ничего не говорится. Такое отсутствие контекста, безусловно, затрудняет понимание изменений, которые происходили в советской культуре.
Впрочем, несмотря на некоторую несогласованность глав, и на излишнюю ангажированность авторов, рассказывающих о современной критике, и на некоторые досадные упущения, для подготовленных читателей – историков советской, постсоветской, эмигрантской литературы, критиков, лингвистов – книга станет настоящим подспорьем в работе.
•