Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2012
Борис МИНАЕВ
Великая бессмысленность
У книжек Парфенова есть некий то ли девиз, то ли интеллектуальный шифр, который повторяется на каждом томе из серии «Намедни. Наша эра», вот он: «События, люди, явления – то, без чего нас невозможно представить, еще труднее – понять».
Этот лозунг (девиз, шифр) имеет, мне кажется, не совсем прямой смысл. Дело в том, что указание на трудность понимания – как бы в обе стороны: невозможно понять не только неких интересных «нас», которым как бы посвящены эти книги, но не так просто понять и логику самого составителя, логику самих книг. Ну да, действительно, а что общего, предположим, у польской «Солидарности», трусиков «неделька», покушения на Папу Римского, дуэта Паулс – Пугачева? Бредовый, в общем, ряд! Неужели лишь то, что Парфенов – мощная медийная фигура, «авторитетный человек» – позволяет читателю проглотить весь этот суповой набор, не разжевывая?
Логика, конечно, тут есть. Поскольку начинался проект «Намедни» как телепередача, то и объединяет, как правило, все эти «события, людей, явления» – не что-нибудь другое, а именно телевизионная картинка. Именно советское телевидение (или советская пресса, что почти одно и то же в те годы) – лейтмотив всего повествования, а «в газетах того времени пишут» – наиболее часто повторяемая фраза, верней даже, фразеологический оборот, который цементирует весь материал. Но и это – все-таки недостаточное объяснение.
Ну да, в самом начале 80-х Брежнев побывал на выставке «Москва–Париж», фанатики убили Анвара Садата, Тэтчер развязала войну за Фолкленды, а Политбюро повысило цены на водку и бензин, ну и что? Можно взять другие факты и другие явления. Мало ли что тогда говорили в программе «Время» и писали в газете «Правда»! Даже сдобренные народным фольклором, все эти «инфо-поводы» не перестанут носить элемент случайного «супового набора», если…
Если бы не присутствие еще одной, но очень важной линии в «Намедни». Того, о чем не говорили по ящику и о чем практически не писали в газетах.
Или почти не писали, а если и писали – то как-то осторожно и опасливо. Для советской власти это была материя глубоко чуждая и непонятная. А именно – вещи. Бытовой, предметный мир, из которого состояла жизнь обычного человека.
Казалось бы, в книгах Парфенова (и в незабвенной его передаче, конечно) – они лишь приправа, специя, которую добавляют на кончике чайной ложечки. Но именно эта специя и превращает суповой набор – в суп. Сейчас попробую объяснить, почему.
Ну вот, скажем, те же трусики «неделька»: «… Набор из семи трикотажных лоскутков поначалу везут из ГДР, Польши и Сирии (там много советских военных советников). Вскоре их осваивают прибалтийские фабрики и кавказские цеховики. Названия дней по-английски, у каждого свой цвет отстрочки и цветок на “фасаде”. Трусики уложены в прозрачную трубочку – эти пластиковые жезлы дарят друг другу лучшие подружки». Здесь все важно – женское белье, которое привозят военные советники из Сирии и ГДР, два крупнейших производителя модного товара – «прибалтийские фабрики и кавказские цеховики», английское слово на исподнем и, наконец, сама изменившаяся мода – глава имеет изящный подзаголовок «минимилизация белья». Вместе с трусиками «неделька» советские женщины (молодые, конечно) взяли тогда иностранную моду ходить без лифчика. Все эти подробности говорят о советском образе жизни, о советской экономике, о советской морали куда больше целых томов и монографий. Сказано три предложения, а смыслов – бездна. Чо же это за «кавказские цеховики», которые могли одеть в русские всю страну? Какова была мощность этих подпольных фабрик? А военные советники, которые в промышленных масштабах возят в чемоданах женский «нижний трикотаж», – они вообще кто? Что это за комсомолки и члены профкомов, что за студентки советских вузов, которые смело выходят на улицу совсем без нижнего белья? Ну и так далее.
Или вот другое, в главе о повышении цен 1981 года: «Как обычно дорожают хрусталь, фарфор, ювелирные изделия, ковры, меха и мебель… В дефиците даже шкафы из древесно-стружечных плит, оклеенные бумагой “под шпон”. Их выпускают местные МСК (мебельно-сборочные комбинаты), они выдерживают не более одного переезда с квартиры на квартиру или двух перестановок из комнаты в комнату». Повышение цен – в разы. Ухудшение качества – тоже в разы. Но как объяснить это современному человеку, воспитанному в современной потребительской экономике? Никак.
Или – все из того же года, знаменующего начало нового десятилетия – партия принимает постановление о поощрении личных подсобных хозяйств. Здесь как бы ближе к официозу, к Центральному телевидению и газете «Правда», но и тут за шершавой фактологией хорошо слышен вещий голос историка: «Постановление обязывает колхозы поддерживать личные подворья… Полвека власть воевала с крестьянским хозяйством – даже после ликвидации кулачества и сплошной коллективизации продолжала стращать… не более одной коровы и одного теленка! Не свыше двух поросят! Максимум 15 плодовых деревьев!… Шансом стать разрешенным куркулем в размерах, за которые дедов ссылали в мокрые края, воспользуются немногие».
И опять: вот она – стержневая, ключевая проблема советского строя, явлена в полный рост в трех с половиной предложениях – невозможность совместить плановое хозяйство и нормальную продуктовую корзину для каждой семьи, чтобы без проблем у всех на столе были рыба, мясо, овощи, молоко, масло. Даже в самые благословенные, спокойные годы – полная невозможность.
Вообще то, как советская власть сдавала свои позиции, незаметно, шаг за шагом, как была готова уступать в малом, которое на поверку оказывалось большим, – написано в «Намедни. 1981-1990» много ярких абзацев и строк. Чего стоят хотя бы главы о том, как начали продавать в стране американские сигареты после Олимпиады, или о полуподпольных студиях звукозаписи, которые объявились вдруг в «домах быта» в эпоху кассетных магнитофонов. Подпольные лавочники уже были готовы обеспечить страну чем угодно, от трусов до пуховиков, и уже делали это – а фабрики все еще продолжали производить миллионы штук никому не нужных, ненавистных из-за убогого качества башмаков или шкафов.
Но вернемся к тому, с чего начали, – как автор выбирает этих «людей», «события и явления», из которых составляет книгу. Тут есть, конечно, субъективный элемент – пишет о том, что запомнилось, «царапнуло», отложилось в памяти (и прежде всего, конечно, именно по телевизионной картинке). Есть и объективный – из всего многообразия советской «таблицы элементов» Парфенов выбирает, в общем, три самых главных: о чем говорят на партсобраниях и в программе «Время», что люди носят-едят-трогают и, наконец, от чего и впрямь волнуется сердце «в минуты отдыха» – тут может быть и книга, и выставка, но чаще – кино или популярная песня с ее авторами-исполнителями. На партсобрании голосовали, осуждая «преступную политику» НАТО (глава о наших СС-20 и американских «Томагавках»), в магазине стояли за фарфором или хрусталем, в завкоме записывались на машину «Жигули», отмечались в очереди на квартиру, на мебель, а вечером слушали Пугачеву по ящику или проигрывателю.
Но все это – безусловно, только внешний план реальности. Те феномены, которые буднично плавают (или плавали) на поверхности «нашего» сознания. Глубину, второе измерение эти феномены получают лишь для тех, кто вычитывает внутри дотошных описаний все эти важные смыслы, ибо – САМ все пережил. Лично. И вот только тогда все эти материальные или, скорее, «внешние» вещи становятся твоим сознанием, твоим мышлением, твоим «я».
Но вот не уверен, что абзац о подсобных хозяйствах, которые партия вдруг взялась «поощрять», – будет так же ясен и прозрачен для тех, кто сам в очереди за шпротами или сосисками никогда не стоял. Не уверен, что «трусики неделька», производимые для всей страны «прибалтийскими фабриками» и «кавказскими цеховиками», станут для читателей во всех последующих поколениях таким же мощным символом развала СССР, какими они являются, к примеру, для меня.
И здесь, как ни странно, как ни парадоксально, Парфенов делает выбор в пользу художественности, в пользу образа, метафоры. Он в «Намедни» – прежде всего писатель, который звучит гордо, а никакой не публицист или, упаси господи, эссеист, философ или аналитик!
Для того, чтобы это понять, заглянем в другой том, и прочитаем, как буквально накануне августовского путча 1991 года и развала СССР (то есть всемирно-исторических, по сути своей, событий) в стране впервые появились чайные пакетики, пуховики или вкладыши от жвачек.
«Особой сноровки требует прилюдное извлечение пакетика из напитка: поднять на ложечке, дважды обмотать ниточкой, отжать и, не уронив ни капельки, сбросить в пепельницу или на блюдце». «Мир новых фантиков подчинен строгой иерархии. Выше всех стоят “турбо” – жвачка, у которой на вкладышах нарисованы машины».
Что же это образность? Что это за метафоры?
Вот этот человек начала 90-х, у которого есть маленькие дети и для которого покупка «жвачек со вкладышами» – практически ежедневный оброк, и который еще не потерял ни любопытства, ни чувства юмора, придавленный окружающей его бытовой нуждой. Этот смешной, нелепый отчасти человек, который, может быть, и не чувствует всех смыслов истории, но на которого как из рога изобилия сыплются эти знаки нового времени, – именно он является героем Парфенова. И его «человеческое», конечно, здесь мощно противостоит «историческому». Человек этот, по всей логике, должен горевать по «великой стране», а он глупо радуется фильмам со Сталлоне, которые теперь можно смотреть в кино, покупает детям жвачки со вкладышами, гордо носит самодельные пуховики и учится отжимать, не пролив ни капельки, пакетики с чаем. Потому что ему интересно!
Этот человек – наверное, я.
И вот я, который смотрит на себя же, препарированного в книжках Парфенова, разъятого на мельчайшие микроэлементы – думает вот о чем: да, понятно, что разрядка напряженности, покушение на Рейгана, или даже perestroika – вещи важные, но важнее ли они самой памяти, глубоко личной, конкретной, осязаемой, вещественной? Или смысл всех этих «общеполитических» воспоминаний – начиная от хрущевской кукурузы и кончая горбачевским «союзным договором» – лишь в том, что они создают общий фон этим деталям, этим крошечным кубикам, из которых выстраивается наше мозаичное сознание?
Мне кажется, в книгах серии «Намедни» Парфенов совершил вот это важное открытие: история века (например, ХХ-го), история страны и нации, история человечества – на переломе эпох окончательно уступила место истории одного-единственного, очень конкретного, очень эгоистичного человека. Каждого из нас.
Исторические движения, течения, русла распались на единичную мозаику личных воспоминаний. Казалось бы, «Намедни» не может заменить нам ни в коей мере большого исторического романа, глубокого философского анализа нашей эпохи – но в том-то и дело, что этих «больших смыслов», по всей видимости, сейчас вообще нигде не производится. Не у нас в стране, а вообще в мире. Если бы они были, эти смыслы, то уж точно долетели бы до нас – из любой страны, на любом языке, да и у нас наверняка нашлись бы гении и самоучки, производящие их. Ведь даже в самой парфеновской книжке эти вопросы прямо-таки вопят с каждой страницы. Если советский строй был так мягок и либерален, то почему страна продолжала угрожать всему миру? Если СССР можно было еще спасти – то куда он двигался? Что производило советское «коллективное бессознательное»? Каким он все-таки был, «советский человек» поздней либеральной эпохи?
Но нет ответа. Кубик Рубика, «международная панорама», одежда и мебель, машины и телевизоры – есть, а общего смысла – нет. И, видимо, не может уже быть. Смыслы распались на клеточки. Русла на ручейки. Мозаика – вот правда нашего века. Личное восприятие, личная жизнь, личный опыт – вот единственное мерило человеческого существования. И тут книга «Намедни. Наша эра» – конечно, не просто бесценное свидетельство, а в каком-то смысле первый опыт «нового романа», новой литературы. Романа или литературы, построенной исключительно на бытописании, на описании, на скрупулезном исследовании опыта.
Приглядитесь к этим лицам, событиям и явлениям повнимательнее. Все эти танки, самолеты, ракеты, все эти Тэтчер и Рейганы, арабские вожди и ирландские борцы за свободу, все эти вещи, все эти спортсмены и артисты – имеют значение, хоть какое-то, лишь в контексте одного-единственного мерцающего разума, одного сознания, одного мозга, одного пространства памяти, я бы сказал. Лишь там, в этой вселенной единичного человека, они существуют и имеют иерархию, смысл и цель. Они описывают время, пространство, они описывают невидимую материю жизни, из которой было соткано его существование. Попытайтесь построить их по любой другой системе координат – более привычной: все рассыплется. Это и не история быта, и не политическая история, и не история войн и революций, и не история советского образа жизни, экономики, науки. Это – ничего. Как будто, на самом деле, ничего и не было. Был только один человек, который почему-то, между ужином и сном, вполглаза смотрел программу «Время». Вот он – остался.
А все остальное – умерло и исчезло.
В этом смысле, если рассматривать Парфенова как наследника великой мемуарной традиции, он сделал удивительный и революционный шаг – он отменил саму идею истории. А вернее, преобразовал ее, сделав неважными и несущественными любые исторические события, ибо они – лишь наполнитель нашей памяти. А память состоит совсем из другого. Из загадочного, вечного, не сводимого ни к чему, кроме самого себя, – божества детали. Божества конкретного факта и конкретного чувства. То есть – к бессмысленности. Но – великой бессмысленности.