О поэзии Ивана Ахметьева, Натальи Горбаневской и Александра Переверзина
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2012
Дмитрий БАК
Сто поэтов начала столетия
Рубрика выходит с № 2 2009 г.
Иван Ахметьев, или “Инструментальное значение поэзии…”
Стихи Ивана Ахметьева узнаваемы с полуслова: поскольку в них нередко присутствуют и в самом деле как будто бы только полуслова и полуфразы, языковой материал расходуется экономно, с минимальными издержками для глаза и уха читателя. Впрочем, минималистская поэзия – это не просто короткие стихи. Дело совсем не в краткости, но в изначальном разрушении привычного равновесия слов, вещей и представлений. Тут нет ничего странного или тем более мистического. Ведь значением обладают не только слова, но и фрагменты слов – причем не только “разговорч-”, “крутящ-”, но даже и “-ость” и “-тель”. “Довольно покупать все новые модели проигрывателей – пора наконец найти выигрыватель” – эта случайно услышанная незатейливая острота возможна именно потому, что “-тель” может означать не только прибор (как “глушитель”), но и род занятий (“учитель”). Смешение двух смыслов может породить каламбур, замкнутый в словесной материи (семантике); чтобы этот каламбур услышать, достаточно просто “переключить” восприятие в иной регистр: так, в том же слове “глушитель” посредством подобного переключения регистра можно усмотреть метафорическое обозначение строгого цензора, душителя литературной свободы.
Подобные обобщения значений слов не всегда связаны с их сокращением, буквальным превращением в полуслова. Ахметьев может употреблять не усеченные формы слов, но иметь в виду предельно обобщенные, отвлеченные от событийной плоти значения:
не здесь
то есть
не сейчас
и не сразу
но обязательно
Язык, на котором идет повседневное общение, часто кажется не более чем техническим средством выражения того, что человек хочет сказать. Ну произношу я слово “дождь” в убеждении, что соответствующее атмосферное явление, с одной стороны, объективно существующее понятие “дождь”, с другой, и, наконец, относящееся к сим материям звукосочетание “дождь” – суть три варианта одной сущности, между которыми нет никаких барьеров. Но почему именно это сочетание звуков обозначает падение капель воды с неба, почему “дождь”, а не “рэйн” (
rain) и не “рэген” (der Regen)? Ведь придумал же создатель аналитической философии не имеющую смысла, но внешне правильно построенную фразу: “За окном идет дождь, но я так не считаю”! Так вполне допустимо сказать с точки зрения согласования в роде-числе-падеже. Но совершенно невозможно говорить с точки зрения смысла.Витгенштейн в подобном примере взрывает автоматизм отношения к обычному языку как к мертвому орудию. Но поэтический-то язык весь целиком представляет собой нечто особенное, “деформированное”, “остраненное”, выводящее за пределы простой инерции! Если допустить существование поэзии, целиком построенной на подобном остранении, то это и будут стихи Ивана Ахметьева. Вот одно из его произведений:
инструментальное значение поэзии
(в смысле обоих Некрасовых)
В этом тексте два смысловых уровня: с одной стороны, перед нами декларация: чтó есть поэзия, вообще вернее – какой ей надлежит быть: согласно Николаю Некрасову, стихи должны оказывать на жизнь прямое (в том числе “гражданское”) воздействие; по рецептам другого Некрасова, Всеволода, назначение поэзии – служить инструментом порождения новых смыслов слов, новых связей между словами и вещами. Парадокс в том, что перед читателем не только поэтический манифест, но и сама поэзия во всей своей инструментальной конкретности и полноте! В давно минувшие дни министр народного просвещения граф Уваров, приведший своего былого товарища по обществу “Арзамас” Александра Пушкина на теоретическую лекцию в Московском университете, воскликнул: “Вот вам теория поэзии, а вот и сама поэзия!” В данном и во многих других случаях текст Ивана Ахметьева говорит читателю нечто очень сходное:
любое стихотворение
выражает чувства
которые испытывал автор
в момент его написания
Читай: и это стихотворение тоже говорит о чувствах, испытанных автором, только для строгости и полноты картины эти чувства не упомянуты, вынесены за скобки обобщения. Пересечение границ – основной принцип стиховой речи Ахметьева, причем границ весьма разнообразных – между языком и реальностью как таковой:
стало пасмурно
и закапало
сижу один
среди стихов
Впрочем, помимо отвлеченных манифестов и смысловых сдвигов в грамматике, стихи Ахметьева – как бы поверх всех словесных барьеров – содержат ясные отсылки ко времени написания. “Перестроечный” контекст ясно присутствует не только в самом, пожалуй, известном афористическом одностишии Ивана Ахметьева (и не введи нас во Ингушетию), но и, например, в “однословии” (зоотечественники).
Что же на деле означает для русской поэзии некрасовско-ахметьевское грамматическое сгущение смыслов? Думаю, две противоречащие, но вместе с тем увязанные друг с другом вещи. Во-первых, парадоксальное освобождение стихотворения от персональности, субъектности, демонстративный отход не только от любых лирических сантиментов, но и от традиционного лиризма как такового. Если с подобных позиций переписать “Я помню чудное мгновенье…”, то получилось бы нечто вроде:
явилась
и тут же во мне
снова
Но, во-вторых, в подобного рода стихах есть и нечто совершенно противоположное: уход от прямого выражения чувств означает не холодную бесстрастность, а, напротив, концентрацию эмоции, точнее, возможность присутствия в каждой точке пересечения слов и вещей сразу нескольких ощущений, что ведет вовсе не к отстраненности, но к предельному напряжению лирического переживания. Обозначенная антитеза имеет самое широкое культурное значение. Необходим ли для восприятия нового (“авангардного”) искусства “третий глаз”? Способен ли поклонник Боттичелли любоваться Малевичем? Стихи Ивана Ахметьева убеждают: вполне способен, более того, обретение нового зрения способствует более глубокому восприятию классических шедевров.
люди те же остались
те что остались
Так говорит Ахметьев, играя словами, имея в виду не только то, что “люди нынче те же, что и всегда”, но и что “из людей мало кто уцелел” – почти полный эквивалент восклицания из “военной” песни традиционнейшего лирика прошлого века (Нас осталось мало, мы да наша боль…). Почему поэзия в который уже раз за последнее столетие стремится сменить вектор развития, обратиться к внутренней природе языка? По каким причинам традиционный лиризм оказался под сомнением? Где выход из очередного смыслового тупика? Иван Ахметьев не дает готовых ответов, а всего лишь произносит:
рекомендую
задуматься
Этому призыву, право же, нельзя не последовать.
Наталья Горбаневская, или “Вот мы и дожили – но до чего?..”
Лирика Натальи Горбаневской двоится. На протяжении многих и многих лет в ней присутствуют стихотворения, в которых поэт ищет “точный маршрут к недоступным высотам”, оглядывается назад, а получается что вверх, ввысь:
Это весна, равноденствие,
это зима, зиме, зимы кончается срок,
и она выходит на волю, на дальний,
самый дальний восток,
и чем дальней, тем печальней.
А весна сбивается с ног,
смывает остатки сугробов,
вымывает останки гробов,
ибо час Воскресения пробил
в выходные отверстия белых лбов,
ибо Бог – это вправду любовь,
но себя ко всему приготовь.
Последние строки весьма знаменательны, они ясно говорят о том, что религиозное чувство, одушевляющее поэзию Натальи Горбаневской, лишено малейшего оттенка назидательности, намека на застывшее морализаторство. Вроде бы вполне ясно объяснено в приличествующих текстах, как достигается благодать, но приготовить себя следует буквально ко всему, ибо многое вокруг может менять природу, бликовать, превращаться из света в тень и обратно. “Причастность тайнам” выведена за храмовые пределы, выглядит обмирщенной, но вовсе не профанированной бытом.
На этом горнем фоне неким контрастом выглядят другие стихи – торопливо проборматываемые усталым, порою опустошенным человеком, уставившимся в компьютер, медленно бредущим к вокзалу по знакомой парижской улице и в произвольном порядке выдергивающим фрагменты картинок давно минувших дней.
Книжку читаю –
книжка в руках рассыпается.
Таю, не таю –
сосулька в груди просыпается.
Сплю ли, не сплю ли –
через горло сыта сновиденьями.
Сыплются пули
провúденья ли, Провидéнья ли.
Сыплют горохом
по тонкому льду и прозрачному.
Катятся эхом
наживо, наголо, начерно.
Для этого человека основное занятие – явно не поэзия, он обращается к стихам как бы попутно, не с тем чтобы разрешить специальную эстетическую либо моральную задачу, но просто в стремлении продублировать, прокомментировать случившееся с ним здесь и сейчас, роняя слова полуслучайные, разговорные и просторечные, словно бы и не предназначенные для чужого уха.
…Родит земля читателя?
Врача скорее.
Грех замоля, предстану ль я
пред галереей
чудесных рож, где каждый схож
со мной хоть чутку,
хорош, нестар, как санитар,
что вопреки рассудку
бросает ключ, как солнце луч
кидает в море…
Могуч прилив, все высветлив –
и страх, и горе.
Человек, написавший эти стихи, понятен и прозрачен – он почти невольно перефразирует словно все еще полузапретного Мандельштама (“…читателя?”, “могуч прилив…”), – демонстративно неофициален, почти брутален в подборе слов (“рож”, “чутку”) и спустя несколько десятилетий накрепко укоренен в советских шестидесятых-семидесятых. Он продолжает ощущать себя на грани эпохи глубокого вдоха примстившейся воли и возвращения вечных сумерек свободы. Вот, по Бродскому, “конец перспективы”:
Телеграфный переулок.
Черная “Волга”
гонится за мной,
въезжает на тротуар.
Сон 69-го года.
А вот и новый виток надежд-иллюзий:
Демокра! И восклица!
Пить нам воду не с лица.
Да и не к лицу.
Вот икра, и фуа-гра,
и другие сплендора
важному лицу…
Лирический дневник сопровождает автора и в небесных прозрениях, и в земных буднях, так же как на равных правах привычной домашности присутствуют в стихах Натальи Горбаневской реалии Москвы и Парижа. Обе описанных версии лирики Горбаневской весомы и самодостаточны, однако самое главное все же начинается в момент столкновения разных способов жить: жертвенного пренебрежения обыденным ради вечного – и погружения в рутинные, но также самоотверженные повседневные усилия исполнить долг не перед небом, но перед людьми. В эти мгновения привычное кажется невыносимым, полнозвучный мир оказывается вовсе лишенным звуков:
Я знаю, зачем мне
дана глухота –
чтоб стала ничейною
речь изо рта,
чтоб стало нечаянным
слово из уст,
как если б пил чай
Иоанн Златоуст,
как пламя вдоль просеки,
сбросив тряпье,
посмотрит и спросит:
“Где жало твое?”
Нет двух свобод и двух способов жить, нет противостояния устоев и привычки к быту и тяги к бытию. Кроящееся на глазах читателя новое тождество лирического героя в лучших стихах Горбаневской лишено как монотонности духовного взлета, так и постоянства покорности земной юдоли. На этом уровне рассуждений крайности сходятся, никакая линия горизонта не отделяет небеса от почвы, именно на этом рубеже рождается новое качество лирики поэта:
Кто там стучится в висок, но снаружи,
рушится мой герметический череп,
через растрещины глубже и глуше
грузный паром ударяется в берег
и удаляется снова и снова,
сном или явью, явью ли, снами,
с нами отходит от брега родного
прямо на дно, под зеленое знамя…
И есть у Горбаневской еще несколько важнейших стихотворений, в них драма сопряжения энергии и материи отходит на второй план, место действия снова предельно конкретизируется, но становится в то же время предельно условным, пейзаж неприметно переходит в рассуждение, более не поддающееся рассудочному проговариванию, непересказываемое, слитное и совершенное.
Кочерыжка водокачки,
точно витязь у распутья,
а за пазухой в заначке
пирожок и в нем капуста,
<
…>чтобы лук не перепрягся,
чтоб копье не затупилось,
чтоб ворона, точно клякса,
с водокачки не спустилась
доклевать сухие крошки,
выклевать пустые очи
и на все на три дорожки
каркать, каркать что есть мочи.
Водокачка с ходу отождествляется с витязем на распутье, а где витязь – там битва, там гибельный пир, литургия смерти и воронье над павшими воинами. Круг замыкается. Это коловращение почти не предполагает остановки, оглядки, может быть только понимание необходимости не отводить глаз, не выпускать из поля зрения смысл, каким бы размытым, нечетким он порою ни казался. Мало кто способен чувствовать и видеть чересполосную сложность и жесткость жизни так ярко и определенно. Наталья Горбаневская это умеет.
Александр Переверзин, или “Счастливого детства осечка…”
Воспоминание, переосмысление – важнейшая модальность поэзии. Упоение настоящим недолговечно, размышление над минувшим обладает совершенно другим запасом прочности, поскольку опирается на жизненный опыт, имеющий свою историю и потому приближенный к подлинности. Вот и в стихах Александра Переверзина часто речь заходит о прошлом, о детстве, и эти воспоминания, на первый взгляд, совершенно стандартны, обычны:
счастливого детства осечка
случилась где школа одна
у мелкой загаженной речки
за редким забором видна
лет десять тому здесь бараки
сгорели сегодня горят
огни дискотеки лишь баки
помойные те же стоят…
В этих стихах важно не содержание воспоминания, но сам факт несовпадения наличного и запомнившегося, улавливание способности помнить исчезнувшее – так, что именно “осечка” памяти становится главным содержанием наблюдения. Молодое упоение молодостью рискованно, поскольку почти неизбежно уступает место эмоциям “вовремя созревшего человека”, а зрелое нередко (и часто преждевременно) становится однообразно старческим.
Александру Переверзину почти всегда удается удержаться на грани наивного упоения юностью и псевдоглубокомысленного обращения к канувшим молодым силам. В современной поэзии он сохраняет не молодость сил и возможностей, но молодое удивление своим негромким даром.
Мне хотелось быть в детстве врачом,
космонавтом и просто грачом,
чтоб весной прилетать во Власово,
как грачи на картине Саврасова.
Я любил танцевать и петь
и на девочку Юлю смотреть,
слушать песню про город Иваново
и невест. Я Ивана Жданова
не читал, а читал про волшебников
и не знал, кто такой Холшевников.
Я тогда не работал над словом,
не зачитывался Соколовым,
словари за собой не таскал…
Говорит все это человек, конечно, прочитавший и Жданова (Ивана), и Холшевникова (книги по теории стиха), но по-прежнему норовящий жить и писать мимо пристрастий и правил, работать по законам простого присутствия в жизни общей, пусть порою понятой упрощенно и без интеллектуальных излишеств. Более того, именно простота становится основой и гарантией невыдуманных смыслов, именно из нее может вырасти понимание таинственной сложности жизни.
Не забуду с дошкольного самого,
как боялись канадцы Харламова:
Кларк впечатывал, Хоу окучивал,
он их пачками здесь же накручивал.
Сила – скифова, мужество – греково,
воля – ромова. Зависть – канадова.
Им теперь и бояться-то некого,
разве только какого бен Ладена.
К горизонту щербатое, братское
подползает шоссе Ленинградское,
федеральное автологово.
Тьма чайковская. Пламя блоково.
Тьма и пламя в последней строке сошлись вопреки более очевидным антонимам (например, свету и льду). Каким образом “из пламя и света рожденное слово” возникает из хоккейной неуступчивости образца 1972 (или 1976) года? И каким образом связывает то и другое парализованная пробками многострадальная Ленинградка, получившая в последние годы неуклюжий титул “вылетной магистрали”? Сопряжение очевидного и тайного, бесхитростного и многосложного происходит в стихах Переверзина совершенно спонтанно, его главная цель – не тривиальный сеанс разоблачения черной магии, но ее умное и умелое сбережение, бдительная охрана от мастеровитых хакеров. Тайное становится явным, не утрачивая загадочности. В стихи обращается не только сор, но и любой пустяк, попавший в силовое поле воспоминания, мгновенное превращение быта в стих не обставлено атрибутами алхимии или литургии.
Конечно, сохранить первозданность преображения тайны в тайну, минуя прозрачную тривиальность, Переверзину удается не всегда. Порою в зазоре между органикой эмоции и непринужденным ее воплощением в слове оказываются слишком уж простые разгадки, обычно связанные с отношениями “я” и “ты”, неизбежно меняющими знак молодого удивления чудом рождения стиха на слишком очевидные формулы из серии “ты со мной = прекрасно”, “я без тебя = невыносимо”.
Иногда в стихотворении попросту нечему разрушаться, поскольку все разгадки известны еще прежде начала разговора о загадках – да, случается и такое:
Воздух хватаю, держусь на плаву,
Свой рыбий рот разеваю:
“Да, я живой. Я тобою живу,
Только тобой прозябаю”.
Здесь (стихотворение “Ворон”) не спасает даже попытка вернуть исконный (пушкинский) смысл слову “прозябать”, которое означает то самое прорастание, оживление, что и в строке про дольнюю лозу. Впрочем, гораздо чаще Переверзин избегает преждевременных разгадок, сохраняет в неприкосновенности первоначальную трехмерность исходного образа.
Не знает, как освободиться,
и бьется под моим плащом
бесчеловечная синица –
в ней центр тяжести смещен.
Собрав оставшиеся силы,
прошила ребра до спины,
на клюв трахею накрутила,
и вышла с левой стороны.
Сложность позиции Переверзина состоит в его одиночестве, осторожном приближении к поэтике разных поэтических направлений и групп. Но известно ведь, что одинокие и нелюдимые, уклонившись от соблазна примкнуть к стихотворному гурту, становятся чересчур похожими на других “поэтов вне группировок”. Хочется надеяться, что этого не произойдет. Тем более что у Александра Переверзина есть вещи самобытные и масштабные.
Все вышли из земли, и все в нее войдут.
Переступая, ветер проберется
В беспозвоночный и глухой уют
Еще не набежавшего колодца.
Заточенным штыком раскроют глубину,
Перерубая кряжистые корни,
С рассыпчатого дна увидят вышину,
Присядут покурить на свежем дерне.
Бросая трижды землю навсегда,
Пройдут по кругу взрослые, как дети,
И воздух светел, и чиста вода,
И всхлипы эти, причитанья эти…
Покажется, что пропасть широка,
Не хватит скорбной силы хороводу,
И только землекопы в три штыка
Доделают привычную работу.
А я смотрю на это не дыша
И чувствую, как в тишине гудящей
Вся жизнь моя, вся легкая душа
Боится оказаться настоящей.
БИБЛИОГРАФИЯ
Ахметьев Иван Алексеевич
2001
Девять лет: 1992–2001. – М.: ОГИ, 2001. – 80 с.
[Стихи] // Авторник: Альманах литературного клуба. – М.: АРГО-РИСК; Тверь: Колонна, 2001. – Сезон 2000/2001 г., вып.1. – С.5–6.
[Стихи] // Авторник: Альманах литературного клуба. – М.: АРГО-РИСК; Тверь: Колонна, 2001. – Сезон 2000/2001 г., вып.2. – С.3–5.
[Стихи] // Авторник: Альманах литературного клуба. – М.: АРГО-РИСК; Тверь: Колонна, 2001. – Сезон 2000/2001 г., вып.3. – С.10–11.
Вот до чего дожил. Стихи // Новый мир, 2001, № 5.
2002
Amores
: Стихи 1966 – 2002. – М.: ЛИА Р.Элинина, 2002. – 40 с.[Стихи] // Авторник: Альманах литературного клуба. – М.: АРГО-РИСК; Тверь: Колонна, 2002. – Сезон 2001/2002 г., вып.6. – С.66–67.
2003
Наконец что-то отдать…: [Стихотворение.] // Авторник: Альманах литературного клуба. – М.: АРГО-РИСК; Тверь: Колонна, 2003. – Сезон 2002/2003 г., вып. 9. – С.8–11.
[Стихи] // Авторник: Альманах литературного клуба. – М.: АРГО-РИСК; Тверь: Колонна, 2003. – Сезон 2002/2003 г., вып.10. – С.17–18.
[Стихи] // Самое выгодное занятие: По следам X Московского Фестиваля верлибра. – М.: АРГО-РИСК; Тверь: Колонна, 2003. – С.10–11.
2004
[Стихи] По непрочному воздуху: По следам XI Московского Фестиваля верлибра. – М.: АРГО-РИСК; Тверь: Колонна, 2004. – С.37–38.
2007
[Стихи]: То самое электричество: По следам XIII Российского Фестиваля верлибра. – М.: АРГО-РИСК, 2007. – С.13–14.
2008
“позвонили и молчат…” и др. // “ВОЛГА–ХХI век”, 2008, № 3-4.
2011
ничего обойдется. – М.: Самокат, 2011. – 96 с.
Горбаневская Наталья Евгеньевна
2001
Последние стихи того века. Ноябрь 1999 – декабрь 2000. – М.: АРГО-РИСК; Тверь: Колонна, 2001. – 96 с.
2002
Где и не лежало… Стихи // Континент, 2002, № 114.
2003
Русско-русский разговор: Избранные стихотворения. Поэма без поэмы: Новая книга стихов. – М.: ОГИ, 2003. – 300 с.
Восьмистишия военные. Стихи // Звезда, 2003, № 6.
2004
Из новых стихов. // Континент, 2004, № 121.
2005
Стихи // День и ночь, 2005, № 9-10.
2006
Чайная роза / Предисл. Д. Давыдова. – М.: Новое литературное обозрение, 2006. – 128 с. – (Поэзия русской диаспоры).
Свобода воли. Почти поэма // Звезда, 2006, № 5.
Кому, о ком, о чем, зачем, почем, куда? Стихи // Континент, 2006, № 128.
2008
Стихи // Звезда, 2008, № 6.
Приложение. Из новых стихотворений // НЛО, 2008, № 91.
2010
Развилки. Стихи. Август 2008 – декабрь 2009. – Самара: Дом искусств, 2010. – 50 с.
Круги по воде. Стихи. 2006 – 2008. – М.: Новое издательство, 2010. – 84 с.
Стихи // Звезда, 2010, № 10.
2011
Штойто. Стихи 2010 года. – М.: АРГО-РИСК, Книжное
обозрение, 2011. – 64 с.
Мартовские стихи // Интерпоэзия, 2011, № 1.
Из книги “Штойто”. Стихи // Звезда, 2011, № 5.
Веревочка. Стихи // Знамя, 2011, № 9.
Из книги “Круги по воде”. Стихи // Новый берег, 2011, № 33.
Александр Валерьевич Переверзин
2005
Голоса // Арион, 2005, №3.
2006
Коллекция за стеклом // Октябрь, 2006, № 5.
Небо наизнанку. Стихи // Новый мир, 2006, № 6.
Наша поэтическая антология // Новый берег, 2006, № 12.
2008
Стихотворения // Арион, 2008, № 3.
2009
Документальное кино. – М.: Воймега, 2009. – 48 с.
(Серия “Приближение”).
Чайник // Новый берег, 2009, № 23.
2011
По компасу наискосок. Стихи // Сибирские огни, 2011, №4.
•
Библиография подготовлена Татьяной Соловьевой