Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2012
Владимир ГАНДЕЛЬСМАН
Новые стихи
Письмо Гоголя
Едва приехал – слег,
всквозь до печенки,
трясясь в некрепкой колясчонке,
в пути продрог.
От стылых ли камней
гнилого края
как воспалительность какая
в крови моей.
С утра кругом туман
да шум работный,
карман-то у людей неплотный,
пустой карман.
Перекрестясь, пишу:
пришлите денег,
жизнь выметает их, как веник.
Я вас прошу.
Хотел скопить, но – чу!
вдруг вижу платье,
а гардероб – мое проклятье.
Я не франчу, –
сюртук был сильно дран
под мышкой слева…
А я в ответ вам для посева
пришлю семян.
Увижу ли зарю?
Скажу без ячеств,
что существую не без качеств,
хотя хандрю.
Провозглашу как есть,
простите смелость:
в восторгновенье бы хотелось
свой дух привесть.
Чтоб не сидеть порой,
поджавши руки,
а пропестрить долину скуки
живой искрой.
За подвигом умру.
Прожить напрасно,
обравнодушившись безгласно,
претит нутру.
Для вдохновенных струй,
для сладкопенья
о, дух смиренья и терпенья,
любве даруй!
Козлиная песнь
Давай, чахоточный Коптелыч,
нюхнем и двинемся в поход
по светлым улицам, где сволочь
людская шляется вразброд,
минуем Невский без оглядки,
собою Биржу освятим,
а после в явочном порядке
Наташу с Лидой посетим.
Бумбяныч тоже знает явки,
он на Литейном, вечный жид,
букинистические лавки
в коротких брючках обежит,
а после – в Озерки (не спится!),
он руки в ноги – и в галоп,
а приглядишься – там копытца
и рожками увенчан лоб.
Стоит Поэт потертым фертом,
торчит фонарь, как буква “рцы”,
пианистическим концертом
звучат роскошные дворцы.
Над крепостной стеною розов
закат, Ловласа быстрый шаг
пестрит вдали, пока Философ,
в окно уставясь, молвит так:
“Я половое знал томленье,
но больше к девушкам не мчусь,
а скажет кто “совокупленье”, –
я попросту расхохочусь”.
Осталось ли нюхнуть в запасе?
Нет. Возвращается, помят,
в свои простые восвояси
библиофил и нумизмат.
Коптелыч, завтра там же сходка,
где белой ночи блекнет пыл,
пока не съела нас чахотка
и Озерлаг не распылил.
ХВИ
В час утренний хрустящий круассан
и кофе чашечка – о, пир чудесный!
Вот счастье! вот права… Мне высший сан
пожалован сегодня в Поднебесной!
Вот воркотливый рай: кто пирожком,
кто крендельком, кто булочкой с присыпкой –
сидят старушки розовым кружком
и старички, лучась вставной улыбкой.
Мир вновь входящему! – он косоглаз
и хромоног, но с ворохом историй, –
и вот уж новый бублик на заказ
в микроволновый вдвинут крематорий.
Еще один дарован день, мой брат,
средь орхидей, азалий и камелий,
и солнечная осень бьет в набат
в китайском Храме Выпечных Изделий!
Швея и курортник
и путающийся в плюще,
потом лепечуще летящий,
лепечуще, щебечуще…
Пока Швея, склонясь к лиману,
выводит солнечную вязь,
он принимает жизнь как ванну,
в шезлонге полуразвалясь.
Он не озлобился, не запил,
греховный мир своей пятой
не придавил его, прошляпил, –
смотри, он в шляпе золотой!
Он смачно яблоко вкушает
и Еву потчует свою,
и змей парит, не искушает,
запущенный в его раю.
С брелком на загорелой шее
сидит, покорное Швее,
бездельничающее щéе,
блаженствующее щеé.
Две песни
Он:
А чудно было, выпив, закурить.
Что бы могло сравниться с этим?
Ничто. И некого корить,
что нам не светит, если мы не светим.
Затянешься – и выдохнешь, дымок
лениво расслоится, чудно,
когда чуть пьян и одинок,
при том, что музыка и многолюдно.
И взгляда совершеннейший обрыв –
на срезе вдоха – незнакомки.
Как умереть мне, жизнь забыв?
Но меркнет свет, и голоса негромки.
Она:
Пойдем, мой свет, отсюда, там темней,
но и спокойней, и пригожей,
прижмись ко мне, прижмись ко мне,
вон черный ход, направо от прихожей,
теперь сюда, мой свет, теперь сюда,
не спотыкайся, мимо ведер
с помоями, со стен вода
сочится, ржавчина, и свищет ветер
из всех щелей, но скоро мы придем
и так разумно все рассудим,
что ты не вспомнишь этот дом.
Там, в тишине, мы неразлучны будем.
∙