Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2012
Лидия ХЕСЕД
Место действия – война
Дневник очевидца[3]
За последнее десятилетие интерес к документальному жанру в кино, литературе, театре – в культуре в целом – значительно вырос. Фестивали документального кино начали привлекать все более широкий круг зрителей, постепенно превращаясь из узкопрофессионального события в массовое развлечение. В частности, российский «Артдокфест», которому в этом году исполнилось пять лет, в последний раз собрал около ста картин и свыше полумиллиона зрителей. Появились театры, создающие постановки исключительно на фактическом материале – среди наиболее успешных проектов можно назвать «Театр.doc». Фотовыставки – от ежегодной «Worldpressphoto» до ретроспективы известных мастеров (Анни Лейбовиц или Владимира Лагранжа) – стали не менее популярны, чем экспозиции лучших художественных музеев. Иными словами, увлечение документальным жанром вышло за рамки научного интереса и стало сначала – модой, а затем – одним из основных способов реакции на происходящие события.
Перемены коснулись и литературы, как художественной, так и исторической, причем в данном случае речь идет не о безликих хрониках, но об истории, имеющей автора. С одной стороны, это мемуары известных людей, ощущающих значимость собственной жизни и стремящихся пережить себя в книгах. С другой – воспоминания свидетелей войн, катастроф и других исторических потрясений. И те, и другие, часто незаслуженно забытые при жизни, рано или поздно обретают читателя. Именно так двадцать лет назад читающая публика открыла для себя до сих пор запертый в архивах Серебряный век, а вместе с ним весь мир дореволюционной России, и этот поток воспоминаний, писем, публицистических эссе не иссякает до сих пор.
Вместе с тем смена исторических и культурных эпох (в нашем случае практически совпавшая с рубежом столетий) означает и смену общепринятых оценок. Желая «дойти до самой сути» в том, что касается таких краеугольных камней века, как репрессии 30-х годов или Великая Отечественная война, исследователи поднимают архивы, собирают свидетельства очевидцев. И выбирают один из двух путей: или непредвзято публикуют факты, предоставляя неискушенному читателю самому делать выводы, или дают собственную трактовку событий, нередко творя альтернативную историю. Исследователями руководит желание по-другому взглянуть на исторические фигуры, на которые однажды повесили ярлыки тиранов или марионеток. Об этом красноречивее литературы говорит телевидение, выпустившее за последние десять лет рекордное количество фильмов о политиках, людях науки, искусства и даже гениях преступного мира. Наконец, стоит вспомнить о жанрах исторического и этнографического очерков, которые сегодня обрели второе дыхание.
Все явления документальной литературы (и – шире – культуры) обладают общим свойством: они обращают читателя к миру прошлого. Минуло не одно десятилетие прежде, чем события были зафиксированы очевидцами или их потомками, и эта временная дистанция позволила истории отсеять или сохранить их в памяти людей, а писателям – взглянуть на них непредвзято.
Одновременно существует и другая тенденция, которую можно назвать репортажем с места происшествия. Это стремление фиксировать историю здесь и сейчас, не дожидаясь, пока пройдут годы и события потеряют актуальность. На таком принципе построена журналистика, не чужд он и литературе. Под эту категорию одновременно попадают и очерки о жизни современной российской деревни, и дневники участников чеченских войн. В отличие от мемуаров, они рассказывают о том, что происходит сегодня, и почти всегда являются не только историческим свидетельством, но и призывом к читателям не оставаться равнодушными.
Случай с военными дневниками и вовсе исключителен, поскольку среди новостной неразберихи, умалчивания и множества противоречивых оценок именно наблюдения обычных людей, волей судьбы ставших заложниками войны, могут дать точную картину происходящего.
Одним из примеров такой литературы стал чеченский «Дневник Жеребцовой Полины» (М.: Детектив-пресс, 2011), выход которого стал заметным событием. Книга представляет собой настоящий дневник, который жительница Грозного Полина Жеребцова, будучи подростком, вела в 1999-2002 годах в разгар второй чеченской войны. Отдельные фрагменты дневника публиковались и ранее (в частности, за них в 2006 году Полина получила в Иерусалиме литературную премию имени Януша Корчака), однако издать книгу целиком удалось далеко не сразу, поскольку ни одно издательство не брало на себя ответственность публиковать «правду о Чечне».
Героиня «Дневника…», девочка четырнадцати-семнадцати лет, день за днем – с 1999-го по 2002-й – вела хронику второй чеченской войны, унесшей жизни тысяч мирных жителей. Наблюдая бомбежки и расстрелы, испытывая голод, нищету и гонения, Полина тщательно фиксировала все вокруг, от имен соседей до цен на рынке.
Нельзя сказать, что ведение дневника началось для нее вместе с этой войной. Свою первую тетрадь Полина заполнила в 1994 году, и ее детские дневники вскоре будут опубликованы. Вышедшая книга является частью трилогии, в которую войдут ранние записи времен первой чеченской кампании и более поздние дневники 2002-2005 годов, в которых рассказывается об отъезде семьи Жеребцовых из Чечни и жизни «после войны».
Как признается Полина Жеребцова, «идея опубликовать часть военного фрагмента дневника появилась не сразу. Однако желание, чтобы люди прочли, поняли и осознали, как война коверкает души и тела и почему нельзя воевать, – было всегда. Даже в те моменты под обстрелами, когда я неровным почерком сохраняла происходящее вокруг меня».
По страницам дневника Полины Жеребцовой можно проследить события, которые происходили в Грозном во время войны. 21 октября 1999 года на центральном рынке города прогремел взрыв, жертвами которого стали десятки мирных жителей, в том числе Полина, раненная осколками ракеты. Вместе с матерью Полина Жеребцова бежала из разрушенной квартиры, скрывалась во время зачистки Грозного. Многие ее записи начинаются со слов «Я жива. Я дома», «Сегодня я чуть не умерла» или «Завтра, если я буду жива, мне исполнится четырнадцать (пятнадцать, шестнадцать) лет». Ее записи правдивы, реалистичны, точны, и чем они проще, тем страшнее:
«Вчера, едва мы проехали на автобусе мимо “Автобазы”, – взрыв!
В заднее треснувшее стекло видим: горит БТР!
Еще чуть-чуть… и нам бы “попало”.
Кто бы тогда отдал долг соседу – 50 рублей?»
Война становится для жителей Грозного повседневностью, однако, как показывает дневник Полины, даже в самые тяжелые времена жизнь войной не исчерпывается. Записи о расстрелах и бомбежках перемежаются со стихами (своими и чужими), рассказами о друзьях, воспоминаниями о родственниках, цитатами из книг по йоге.
Главной героиней дневников является, безусловно, сама Полина, однако она много пишет об окружающих ее людях, например, о матери, отношения с которой не всегда складываются гладко. Часто и с любовью вспоминает она деда, известного журналиста, более двадцати лет проработавшего на телевидении Грозного, а также бабушку, художницу и актрису, научившую ее любить хорошие книги. В доме Жеребцовых была прекрасная библиотека, собиравшаяся в течение нескольких поколений, и именно книги часто спасали Полину от отчаяния. Она цитирует Ахматову, Мандельштама, Пушкина, Фирдоуси, Цицерона, и эти записи удивительным образом контрастируют с «рапортами» о ежедневных обстрелах.
Полина подробно рассказывает о жизни своих друзей, причем часто самые близкие знакомства возникают случайно, в то время как проверенные временем отношения в военных условиях дают трещину. Так, например, дружбу с Машей, девушкой из русской семьи, работавшей в городской столовой, Полина проносит через всю войну: она учит ее «чеченским молитвам», знакомит с кавказским этикетом, с обычаями и праздниками, помогает пережить всеобщее презрение, которое испытывает и на себе из-за русской фамилии. В то же время отношения с соседями, которые знают семью Полины не одно десятилетие, во время войны стремительно портятся, вынуждая ее вместе с матерью, опасающейся грабежей и доносов, перебраться в другой район города. Понимая, что война способна изменить людей, Полина старается не выносить оценок, однако иногда она не в силах удержаться от осуждения:
«Вместе сплетничают против нас. Вместе воруют. И одновременно ненавидят друг друга. Мама права: жить в мире лжи и раздора – хуже, чем погибнуть от бомбы».
Словно в противовес реальному миру Полина Жеребцова создает на страницах дневника собственную сказку. В ней есть принц Аладдин, который спасает раненую Полину после взрыва и дарит ей имя царевны Будур (этим именем она в дальнейшем подписывает свои стихи и заметки, позднее прибавляя к нему буддийское имя Нейши). Есть и Джинн (такое прозвище Полина дает другу Аладдина), который, как ему и положено, неожиданно появляется и бесследно исчезает. Сказочные герои: Козерог, черный принц Али, Августин – сменяют друг друга, заставляя забыть о том, что за их образами стоят реальные люди.
Когда читаешь эти фрагменты, кажется, что дневник Полины Жеребцовой мало чем отличается от дневников ее сверстниц, которые влюбляются, ссорятся, мечтают и не знают цены таким вещам, как тишина после воздушных налетов или крыша над головой. Героиня дневников взрослеет и на фоне записей 2001-2002 годов: более ранние отрывки кажутся наивными, – однако Полина не вычеркивает их. Для нее дневник – это друг, который служил ей поддержкой в тяжелые времена, и изменить в нем хоть что-то кажется невозможным:
«Где-то я прочла, что язык – дом бытия. Бомбы разрушали мой отчий дом. Он проваливался сам в себя, превращаясь в руины. И навстречу этому процессу распада я строила этот дом из слов, который, в конечном счете, оказался прочнее того, из камней. Мне оставалось просто обживать его».
Хотя дом из слов трудно разрушить, иногда он дает трещину. Вот что, например, Полина пишет в день 16-летия:
«Мне 16 лет! Возраст первого бала! Кажется, так писал Толстой?
Вокруг меня – помойка».
И практически следом кричит:
«Я слабею, и я – одна в ненужной мне реальности. В мире жестоких послевоенных распрей».
Несмотря на трудности, Полина не замыкается в себе и остро реагирует на события, происходящие в мире. С возмущением и ужасом пишет о взрывах жилых домов в Москве и называет мировой катастрофой трагедию 11 сентября 2001 года.
Страдая от окружающего хаоса, Полина Жеребцова осознает всю нелепость войн, порожденных национальной неприязнью. Она называет себя гражданином мира, и не только потому, что в ее семье смешались несколько кровей. Она интересуется чеченскими обычаями, рассказывает о праздниках разных народов друзьям, пишет стихи о единстве всех людей в мире.
Стихи Полины составляют неотъемлемую часть «Дневника…». Перемежаясь с бытовыми записями, военными хрониками, воспоминаниями, пересказами снов, они дают героине второй, поэтический голос и дополнительный способ осмыслить пережитое.
Вот, например, как она описывает один из январских вечеров в Грозном:
На снег в Крещенье, 19-того.
«– Из дома вон! Не запирать!
С собою вещи не вытаскивать,
И ног не смейте обувать!
Идите вон! Вперед! Без паспорта!
Он вам не нужен! Вон! На снег!..»
Мы смотрим, перед нами в маске,
Военный русский человек…
Стихотворения Полины неоднократно публиковались в газетах и журналах, однако с изданием поэтического сборника, равно как и сборника рассказов, она не торопится, объясняя это следующим образом: «У меня таких работ много, но пока весь дневник не передан людям, как некое послание, я не буду издавать их. История важнее творческих порывов».
Она неоднократно подчеркивает, что дневник не является для нее творчеством: это документальное произведение, которое призвано «взвесить каждого и зафиксировать результат». Дневник написан максимально правдиво – как говорит Полина, «я могу писать, только о том, что мне доподлинно известно: о том, чем становится реальность, например, после градового залпа, или падения полуторатонной бомбы. Так получилось, что я эксперт в том, что касается руин».
Тем не менее, будучи однажды изданным, более того, обретя своего читателя, «Дневник Жеребцовой Полины» становится частью литературы. Как человек, попавший в незнакомое общество, книга постепенно обрастает связями, и ее уже невозможно воспринимать вне жанра, вне традиций, вне огромного количества произведений о войне, написанных предшественниками Полины и ее современниками.
«Дневник» заставляет вспомнить о детских военных мемуарах: о записках Анны Франк, о нескольких строчках, оставленных в телефонной книжке жительницей блокадного Ленинграда Таней Савичевой. Кроме того, немало было написано о современной чеченской войне, причем художественная литература («Асан» Владимира Маканина, «Шалинский рейд» Германа Садулаева), военные репортажи и публицистика (очерки Анны Политковской), воспоминания свидетелей («Женский чеченский дневник» Марины Ахмедовой) и дневники таких же мирных жителей, какой была сама Полина («Дневник старика» Усамы Мамадаева), изображают войну по-разному.
Как говоритПолина в интервью, «авторы “экстремальных” дневников очень разные, и трудно сравнивать себя с реальными или книжными героями». Тем не менее во времена своих детских записей ее вдохновлял герой книги Януша Корчака принц Матеуш, который тоже вел дневник. Позднее Полина часто вспоминала историю Тани Савичевой – десятилетней девочки, которая в тяжелые дни блокады заносила в записную книжку старшей сестры даты смерти близких людей. Этот короткий дневник, состоящий всего из девяти записей, является одним из самых страшных документов войны.
Дневник Тани Савичевой пережил своего автора: Таня умерла в 1944 году от истощения. Простые и короткие строчки Таниного дневника производят не меньшее впечатление, чем подробные записи Полины. И хотя дневник Савичевой является одним из самых красноречивых посланий войны, он интересен только как исторический документ.
Дневник Полины Жеребцовой интересен сам по себе: своими героями, сюжетами, языком. В этом отношении Полинин дневник гораздо ближе дневнику Анны Франк, которая день за днем описывала жизнь своей семьи в еврейском укрытии, расположенном в оккупированном Амстердаме. Кроме того, это дневники сверстниц, которые, хотя их и разделяет почти полвека (Анна Франк вела дневник с июля 1942-го по август 1944-го), часто пишут о похожих вещах. Дневник заменил тринадцатилетней Анне лучшую подругу – она даже дала ему имя Китти. Анна, как и Полина, рассказывает дневнику о прочитанных книгах, делится впечатлениями о соседях, поверяет своей «подруге» историю первой любви. Вместе с тем она в деталях описывает особенности жизни в убежище, которое полтора года чудом спасало несколько еврейских семей от гибели.
Для Анны, как и для Полины, дневник постепенно перестал быть личным документом, он превратился в послание к современникам – призыв к миру. Однако, несмотря на определенное сходство двух книг, Полина признается, что дневник Анны Франк, «девочки, до “убежища” учившейся в классической гимназии», ей не близок.
С дневником Полины Жеребцовой перекликаются не только свидетельства времен Великой Отечественной войны, но и записи современников, например, дневник Усамы Мамадаева, опубликованный в 2009 году в журнале «Русский Репортер» под названием «Дневник старика». Коренной житель Грозного, Усама Дадаевич отказался покидать родной дом и, отправив жену с детьми в горы, остался в осажденном городе. Прячась в подвале от бомбежек, в своем дневнике он как будто отчитывался перед собой за каждый прожитый день: перечислял список бытовых дел, рассказывал о встречах с соседями, давал наставления детям, которым в случае собственной смерти завещал тетради. Через дневник Усама Дадаевич продолжал общаться со своей семьей, торопясь сказать близким людям слова любви и одновременно напутствовать их на тот случай, если война не даст снова встретиться. Одна из его записей, от 20 ноября 1999 года, помечена как обязательная к прочтению (орфография автора сохранена):
«Постарайтес быть внимательными друг другу. Не забывайте своих радителей, будь ани жывые или мертвые, нету разницы. Не забывайте Великого Аллаха, если Аллаху суждено, тогда увидимся. Если мы больше не увидемся, я все равно даволен Великому Аллаху. Вас всех одинакова любыший отец Усама».
Последняя запись в дневнике Усамы Мамадаева датирована 15 января 2000 года. Через несколько дней Усама Дадаевич покинул родной поселок. У него хватило мужества и везения выбраться из осажденного города, однако в Грозный он больше не вернулся, перебравшись в Москву к сыну Али, жившему там еще с довоенных времен.
Дневник Усамы Мамадаева и дневник Полины Жеребцовой по-разному рассказывают об одной и той же войне. Усама Дадаевич ведет записи для родных, Полина, уже будучи взрослой, посвящает свои тетради «правителям современной России». Мамадаев не вдается в детали, скупо упоминает об обстрелах, грабежах, бомбежках, сосредотачивается на описании бытовой жизни, в которой он чувствует себя хозяином. Жеребцова, напротив, переносит на страницы дневника все, что происходит вокруг, как будто стремится уместить целый мир под обложкой тетради: от стычек на рынке до международных катастроф. Она ищет причины происходящих событий, не говоря уже о том, что, в отличие от деревенского старика, имеющего за плечами в лучшем случае несколько классов школы, Полина гораздо начитаннее, и у нее есть возможность шире судить о многих вещах.
Несмотря на кажущуюся простоту и бесчисленные орфографические ошибки, «Дневник Старика» не менее интересен, чем дневник Полины Жеребцовой. В обоих случаях читателя подкупает правдивость рассказа из первых уст. В противоположность военным дневникам, художественная литература о войне и даже воспоминания, записанные со слов свидетелей, заставляют задуматься о границе между фактами и авторским вымыслом. Например, книга Марины Ахмедовой «Женский чеченский дневник» (М.: АСТ, 2010), написанная по воспоминаниям военной журналистки Натальи Медведевой, вызывает много вопросов именно из-за того, что о чеченских событиях рассказывает человек, не видевший их. И хотя, как сообщает Ахмедова в предисловии, книга создавалась несколько лет, и за это время автору пришлось совершить не одну поездку в Чечню, той достоверности, которая есть в дневниках Жеребцовой, в «Женском чеченском дневнике» нет. Нет, в первую очередь, потому, что мысли главной героини – журналистки, прошедшей через чеченских плен и захват заложников в Буденновске, – изложены, пусть и с ее слов, другим человеком.
«Что может написать человек о войне, не побывав там? Думаю, ничего достоверного. Он просто создает коллаж из обрывков чужого опыта. И даже наилучшие намерения здесь ничего не меняют», – эти слова Полины Жеребцовой можно отнести не только к военной литературе, но и к литературе в целом.
Впрочем, многие авторы, обращающиеся к теме войны, не претендуют на историческую достоверность. Например, в романе Владимира Маканин «Асан» (М.: Эксмо, 2008) события в Чечне являются лишь декорациями, на фоне которых автор выводит закономерности, характерные для России в целом. «То, что происходит в Чечне, сравнимо с тем, что вообще происходит в российской жизни», – в свете этой формулы и характеры героев, и ситуации, в которые они попадают, воспринимаются без привязки к конкретным событиям. Майор Жилин, ведущий собственную войну за канистры с бензином и безопасные дороги, больше похож на бизнесмена, чем на солдата, а таких далеких от дел начальников, как «книжный генерал» Базанов, можно встретить не только на фронте.
Роман-формула, «Асан» отличается от военных романов-воспоминаний, написанных фронтовиками. Авторы таких книг (от Ремарка и Хэмингуэя до Некрасова и Астафьева) избегают обобщений, стараясь сначала – точно зафиксировать, а затем переосмыслить или объективно взглянуть на события, в которых им пришлось участвовать. Не задумываясь о границах между литературой документальной и художественной, они создают произведения, которые, с одной стороны, подкупают правдивостью, с другой – остаются близкими и понятными не только современникам, но и следующим поколениям читателей. Документальная хроника в чистом виде с ходом времени теряет актуальность, и вспоминают о ней только в том случае, когда возникает потребность докопаться до причин тех или иных событий.
В современной ситуации, когда исторические расследования, помноженные на неутихающий интерес к чеченской войне, бьют рекорды популярности, «Дневник Жеребцовой Полины» появился вовремя и стал для многих читателей долгожданным откровением, или, как говорит в интервью Полина, «”дорожной картой”, способной вывести человека в мир подлинности».
Насколько долговечной будет эта карта, переживет ли она своего автора и не потеряется ли в общем потоке свидетельств – вопрос времени, но призыв к миру, который несет в себе дневник, будет, независимо от эпохи, звучать громко.