Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2012
Слово о полке
Вадим МУРАТХАНОВ
Кровь и чернила антиутопии
Почти столетие назад, в 1914 году, по приглашению Аркадия Аверченко в Петроград приезжает мало известный в обеих российских столицах одесский писатель – Ефим Зозуля. Он становится ответственным секретарем журнала “Сатирикон”. В 1923-м в Москве вместе с Михаилом Кольцовым основывает знаменитый “Огонек”. Здесь же с 1924 по 1929 год выходит его трехтомное собрание сочинений. В конце 30-х вслед многочисленным коллегам едва не попадает под маховик репрессий и почти перестает публиковаться. На второй день Великой Отечественной записывается в ополчение и в ноябре 1941-го погибает подо Ржевом, подобно безымянному герою стихотворения Твардовского. Через короткое время он прочно забыт критиками и историками литературы.
Новую жизнь произведения Зозули получили в городе, где он начинал, – в Одессе. Составитель книги “Мастерская человеков и другие гротескные, фантастические и сатирические произведения” (Одесса, ПЛАСКЕ, 2012) Евгений Голубовский в предисловии выражает надежду, что с этого издания начнется второе прочтение писателя.
Отдадим должное составителю, проделавшему гигантскую работу. Источниками для книги послужили не только библиографические раритеты, но и периодика 1930-х годов. Если учесть, что последний раз Зозулю печатали в Советском Союзе в 1962 году, трудно переоценить вклад людей, которые приняли участие в посмертной литературной судьбе писателя, ярко выразившего свою эпоху.
Когда из-под спуда десятилетий извлекается забытый автор, всегда есть соблазн объявить его гением. Другая крайность – тезис о неслучайности забвения, о естественном отборе, который совершается самим временем. Истина, как водится, где-то посередине.
Листая толстый, выпущенный в количестве 300 экземпляров сборник Ефима Зозули, невозможно предсказать, состоится ли полноценное возвращение этого автора в русскую литературу. Очевидно, что одной книги для возрождения подлинного интереса к писателю будет недостаточно, но последует ли продолжение? Во всяком случае, теперь благодаря одесскому изданию появились предпосылки для возвращения забытого автора на достойное место в истории литературы.
Сам Зозуля в автобиографии обмолвился, что хотел бы жить долго, так как для серьезного занятия литературой нужно 40-50 лет. Однако наиболее убедительные его тексты родились с 1917 по 1923 год, в тот счастливый для ранней советской литературы короткий период, когда почва под ногами была взрыхлена революцией и войной, но пока еще не пропитана тотальным страхом и единообразием. Примерно тогда же пишет свои “Несвоевременные мысли” Максим Горький. Не отмытая в памяти обильная кровь – прививка против боязни власти и ее террора.
Поразительно и жутко рифмуются в книге созданные в 1913-м портреты и шаржи одесских писателей и журналистов (“Большие и малые”) с рассказом 1922 года “Знакомые мертвецы”. В нем Зозуля вспоминает случайных людей – жертв смутного времени, которые врезались в его память глубже других. Юмористические зарисовки коллег словно отделены от этих посмертных портретов длиной нескольких жизней. Другой язык, другая интонация, изменившийся мир и изменившееся ощущение мира.
Лучшие произведения наиболее плодотворного периода в творчестве Зозули написаны в жанрах притчи, сатирической сказки, антиутопии. В этом, возможно, и будет заключаться главное препятствие для возвращения Зозули в большую русскую литературу: ниша занята. Занята прежде всего Михаилом Булгаковым, обросшим не только миллионной читательской аудиторией, но и собственной мифологией. Неоконченный роман Зозули “Мастерская человеков” – на той же территории, что и повесть “Собачье сердце”. Булгаков обращает в человека пса – герои Зозули лепят “нового человека” из специального теста, как Бог из глины. Но Булгаков выигрывает в готовности, если придется, писать в стол. Зозуля в изображении советской действительности колеблется между утопией и памфлетом. Для него важно быть востребованным и читаемым.
Если же мы произносим “антиутопия” применительно к советской литературе, то не избежим ассоциаций с Евгением Замятиным. Его роман “Мы” – образец жанра – стоит в одном ряду с шедеврами Хаксли, Оруэлла, Воннегута.
Города будущего, выходящие из-под пера западных писателей, отделены от старого мира столетиями методичной работы цивилизации. Людей там формируют и переделывают с младенчества. Там много насилия над личностью, но мало крови. Кроме того, авторы не скупятся на технические подробности.
В одном из самых удачных рассказов Ефима Зозули – “Рассказе об Аке и человечестве” – все обстоит иначе. Он написан на грани сатиры и антиутопии. И здесь у писателя явно появляется шанс встать между Булгаковым и Замятиным.
Не успевшие ни на йоту измениться горожане с ужасом читают на улицах приказ о проверке права каждого жителя города на жизнь. Он издан Коллегией Высшей Решимости, избранной незадолго до того самими же горожанами. “Жители, признанные ненужными для жизни, обязуются уйти из нее в течение двадцати четырех часов… Человеческий хлам, мешающий переустройству жизни на началах справедливости и счастья, должен быть безжалостно уничтожен”. Сильнее всего в этом рассказе бьет по воображению контраст между пафосом задачи, массовостью репрессий (уничтожается три четверти населения города) – и реакцией на нее обывателей, жертв, того самого подлежащего уничтожению человеческого хлама. Учитывая дату написания – 1919 год – можно оценить степень не только фантастичности, но и реалистичности “Рассказа об Аке”. Читать его и жутко, и смешно.
“– …Как вы думаете, меня оставят в живых?
– А меня, гражданин? А меня? Я роздал бедным все свое имущество и капиталы. Это было давно. У меня есть документы.
– Не знаю, право. Все зависит от точки зрения и целей Коллегии Высшей Решимости.
– Позвольте нам сообщить, уважаемые граждане, что примитивная полезность ближним еще не оправдывает существования человека на земле. Этак всякая тупая нянька имеет право на существование. Это – старо. Как вы отстали!
– А в чем же ценность человека?
– …Не знаю.
– Ах, вы не знаете! Зачем же вы лезете с объяснениями, если вы не знаете?
– Простите, я объясняю, как умею”.
Расчеловечивание людей. Абсурдная механистичность их искуственного отбора, помноженная на реальность происходящего за окном. При чтении некоторых фантастических рассказов Зозули на память приходят не столько Замятин и Хаксли, сколько Гоголь, Щедрин и Хармс.
Для русских писателей, переживших революцию, будущее наступило слишком быстро. Оставалось три выхода: эмиграция, молчание, коренная ломка голоса. Когда читаешь “Граммофон веков” или “московские” главы “Мастерской человеков”, с трудом веришь, что эти тексты и “Рассказ об Аке” написаны одной и той же рукой. Вновь – другие язык и интонация. Нечто подобное ощущаешь при чтении уцелевших глав второго тома “Мертвых душ”.
Опыт раннесоветских авторов уникален: в считанные годы они сами оказались внутри своих антиутопий, занимая места собственных персонажей. Некоторым из них пришлось участвовать в создании новой грандиозной утопии, мучительно пытаясь сохранить свое “я”.
В случае с Зозулей интересна не столько его попытка встроиться в новые рамки, остаться в профессии. Возможно, самым интенсивным и примечательным в его жизни оказался последний период, не получивший отражения в творчестве, не запечатленный ни автором, ни его современниками. Вынужденный уход из “Огонька”. Месяцы ожидания ареста. Очередь в военкомат. Часы ожидания развязки в накрываемых бомбами окопах.
Отлученный от читателя, Ефим Зозуля оставил за собой право на жизнетворчество и распорядился им в полной мере. Соотношение крови и чернил в истории русской литературы – величина постоянная.
∙