Стихи
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 2012
Владимир САЛИМОН
В преддверии
грядущей славы…
* * *
В преддверии грядущей славы,
взяв в руки заступ небольшой,
я приступил к рытью канавы,
что называется – с душой.
Что сам себе могилу рою,
я вовсе не осознавал,
я думал, что канаву рою,
я думал, что стихи писал.
Но день за днем, но год за годом
растрачивал по мелочам,
по пустякам, по эпизодам
себя, зачем не знаю сам.
* * *
Глубока ли земля?
Глубока, –
я отвечу, как в сказке солдат, –
год, как друг мой ушел, и пока
он еще не вернулся назад.
Первым в землю ушел мой отец.
Мать отправилась следом за ним.
Чтоб вернулись они наконец,
Бог на небе нам необходим.
* * *
Животные беспечны, словно дети,
любой телок до старости – ребенок,
забойщикам, пришедшим на рассвете,
он сладко улыбается спросонок.
Лишь человека мысль о смерти гложет.
Поскольку сам своим худым умишком
всех тонкостей ее постичь не может,
он прибегает к крайним мерам – книжкам.
В чудовищной его библиотеке
на стеллажах без счета книг томится,
тут иудеи, римляне и греки,
сплошь знаменитости – к ним страшно подступиться.
* * *
Отполированная крыльями стрекоз
речная гладь сверкает в полумраке.
Так холодно в жару, как если бы в мороз
из дома вышел я в одной рубахе.
Внезапно от реки повеет холодком,
и сразу же захочется вернуться
на веки вечные в оставленный мной дом,
где можно чай прихлебывать из блюдца.
Варенье ложечкой серебряной черпать,
выплевывая косточки в розетку,
где позволительно
украдкою зевать
и втихаря ногой пинать соседку.
* * *
На лужайке перед домом звери
плакали горючими слезами
и молили нас открыть им двери,
чтоб они уплыли вместе с нами.
Но в каютах не было им места –
в мягких креслах, в шелковых халатах.
И казалась выше Эвереста
скромная вершина Арарата.
Рано или поздно доберемся
мы с тобою до вершины снежной,
рано или поздно мы очнемся,
выбравшись на свет из тьмы кромешной.
* * *
Всякий раз меня берет досада –
значит, человек смертельно ранен,
коли взять на ручки его надо,
если даже он не добрый барин.
Даже если он не славный малый,
каковым был Пушкин по преданью,
а напротив – старый и усталый,
слабый – по всеобщему признанью.
* * *
Под кожу капельки дождя
пройдут, как сквозь песок, и станет
так сыро вдруг внутри меня,
что вскоре мой талант завянет.
В моей груди огонь угас.
Я в этом вынужден признаться,
как Бунин по дороге в Грас,
а может, по пути из Граса.
Во мраке все мое лицо
покроют мелкие дождинки,
что гладким было, как яйцо:
на нем – ни складки, ни морщинки.
* * *
На голос свыше отзовутся,
как на раскаты грозовые,
те, что поныне остаются
сколько-нибудь еще живые.
Я ото сна лишь на мгновенье
очнусь, как будто бы во мраке
почувствую прикосновенье
холодное, как нос собаки.
Как если б в лоб поцеловала
меня столетняя старуха
и, севши рядом, потрепала,
меня слегка за мочку уха.
* * *
Как будто все стихи написаны,
и мы болтаемся без дела.
Поэты, сделавшись унижены,
дойти способны до предела.
Неудивительно, что многие
не в силах выдержать такого,
они ведь – не членистоногие,
добытые со дна морского.
* * *
Я в будущее заглянул,
когда, в глаза девчушке строгой
взглянув украдкой, сел на стул,
как перед дальнею дорогой.
Была дорога далека,
извилиста и прихотлива.
Она петляла, как река,
как заяц по полю, – трусливо.
В затылок дышит смерть ему.
И мне она в затылок дышит.
Глухой лишь к счастью своему
ее дыхания не слышит.
* * *
На ветер я слова бросаю,
когда стою у края поля,
но не превратно понимаю,
что есть такое Божья воля.
Творенье рук Его подобно
отнюдь не глиняной посуде,
описанной весьма подробно.
Но речь должна идти о чуде.
* * *
Как сквозь ушко игольное верблюд,
так ветер сквозь дыру в заборе
с трудом протиснулся, и вот он тут –
в столовой, в спальне, в коридоре.
Стучит комода дверцами в ночи.
Грохочет стеклами буфета.
Гремят в кармане ватника ключи.
Бряцает мелкая монета.
Подхваченная ветром, к потолку
взмывает бабочка ночная,
как будто лист осенний на снегу
трепещет, в муках умирая.
* * *
Я угодил в расставленные сети,
увидев отражение свое
над раковиной в зеркале, в буфете,
в шкафу, где мы с тобой храним белье.
Давным-давно доподлинно известно –
разглядывать в старинное трюмо
себя бывает так же интересно,
как находить пропавшее письмо.
* * *
Ты спрашиваешь, что невесел я?
Застрявшего промеж оконных стекол,
спроси об этом толстого шмеля,
что вдруг очнувшись, язычком зацокал.
Спроси у бабочки, что с каменным лицом
сидит в шкафу среди старинных книжек,
что ей мешает жить в краю родном,
помимо любознательных мальчишек?
* * *
Ночью человек кричит от страха,
ужасом объятый неподдельным.
Липнет к телу мокрая рубаха
и бечевка с крестиком нательным.
Что ему приснилось, мы не знаем,
так как знать нам этого не нужно.
Утром, повстречавшись с ним за чаем,
на него взираем равнодушно.
* * *
Уверенность куда-то делась,
что я сегодня не умру.
Из искры пламя возгорелось
и в свитерке прожгло дыру.
Я показал жене прореху.
Она сказала: Это моль!
Всерьез сказала, не для смеху,
так, чтобы грудь пронзила боль.
* * *
Когда встаю с тяжелой головой,
смотрю на мир в унынье и тоске,
и сонм уродцев в капле дождевой
в мученьях умирает на песке.
В стакане чай стал липким и густым,
как будто за ночь превратился в клей,
как будто, недопитый Львом Толстым,
он метит угодить в его музей.
Быть жарким обещает новый день.
Дождем омытый, дремлет старый сад.
А что такое сад, как не сирень,
жасмин, черемуха и дикий виноград!
* * *
Каковы взаимоотношения
ножки стула с ящиком стола,
спрашиваю я не без смущения,
словно про интимные дела.
Жизнь в деревне чистая и светлая.
Ранний сумрак на дорогу лег.
Достопримечательность окрестная –
церковка, а в ней –
малютка Бог.
* * *
Отечеству нужны мы позарез.
История без нас не обойдется.
Чтоб заманить поляков в темный лес,
герой еще в отечестве найдется.
Уверовав, что так тому и быть,
я чувствую, как бьется сердце звонко.
Когда встаю в ночи воды попить,
во тьме рычит и фыркает колонка.
* * *
Уличный фонарь горит неярко.
Это обстоятельство, в кровать
отправляясь, в качестве подарка
мы с тобой должны воспринимать.
Ночь темна настолько, что во мраке
наши обнаженные тела
светятся, как будто снег в овраге,
где творятся черные дела.
∙