Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 2012
Литчасть
Борис МИНАЕВ
Кроме злодеев
Когда-то в “Табакерке” я посмотрел “Дядю Ваню” режиссера Миндагауса Карбаускиса. О нем, помню, тогда говорили – ученик Фоменко, молодой литовец, яркий…
В спектакле том были блестящие актерские работы, я должен сказать. Назаров в роли доктора Астрова. Молодая Ирина Пегова. Все это было “до”… До того, как Назаров стал знаменитой сериальной звездой, Пегова снялась в “Прогулке” и стала примой МХТ, а Карбаускис возглавил Маяковку. До войны за Осетию, до президента Медведева. В каком-то ином времени. Хотя сколько лет-то прошло? Ну пять… Ощущение туманной пелены, ощущение другого исторического пространства, тихого, запеленутого, почти слепого, – откуда оно?
Общество еще не очнулось от бури и натиска 90-х и еще не вошло в ступор нулевых. Промежуточное состояние.
Ну а сейчас, когда я посмотрел спектакль “Таланты и поклонники” в Маяковке, все вдруг резко вспомнилось. В том старом спектакле Карбаускиса “Дядя Ваня” больше всего меня поразила… декорация. Почти на самой авансцене, оставляя актерам минимум места, был выстроен настоящий деревянный, из досок, фасад дома: с окнами, крышей, с отчетливо слышным запахом смолы и стружек. Это было удивительно. Был найден простой, трудоемкий только по материалу, совершенно не затратный и не сложный способ изменить существование людей на сцене. Дом словно бы вмешивался в их разговоры, голоса, он замыкал все характеры, все истории в одно целое. Дом жил.
Удивительным было и то, как в этих новых обстоятельствах играли актеры, обусловленные таким домашним, бытовым способом жизни. Они играли не классических чеховских героев, а людей абсолютно земных, очень здоровых, радостных, теплых, родных. Светлых, представьте себе. Все у них было как-то ладно и весело в том “Дяде Ване”, в этой страшной и мрачной пьесе.
Я недавно писал о “Дяде Ване” другого “русского” литовца, Римаса Туминаса, в театре Вахтангова – вот там бездна, там мрак, там полностью изошедшие из себя, из своей реальности люди.
Почему вспомнилось?
Ну, во-первых, в “Талантах…” – та же Пегова. И тот же характер, причем с глубочайшей женской энергией и страстью передаваемый.
Во-вторых…
Во-вторых, не мог не вспомнить то ощущение – “молодой литовец” может так организовать сценическое пространство для талантливых русских актеров, что их энергия не расплескивается, не уходит впустую, в какие-то углы сцены, а концентрируется вокруг главного. Сжимается. Становится ядерной.
Пространство и в новом спектакле Театра Маяковского по классической пьесе Островского организовано хитро, предельно емко и позитивно. Представьте. На всех почти театральных сценах Москвы есть этот механизм – театральный круг, не знаю, как уж точно он называется, который вращением своим обеспечивает быструю смену декораций. Очень мало, где его используют режиссеры, – помню, что в “Современнике” иногда, наверное, в Ленкоме. Так сказать, режиссеры старой школы. Но увидишь это чудо театральной техники сейчас нечасто. Такая “условность” считается немодной. Модно – чтобы рабочие сцены входили на нее, как есть, в подчеркнуто рабочей спецодежде, и на глазах изумленных зрителей что-то монтировали, собирали, разбирали, уносили и приносили.
Карбаускис сделал условность крутящегося круга не служебной деталью, а художественной. Его крутят сами “действующие лица”, просто крутят ногой, катаются на нем, как на карусели. Образ круга, образ карусели, окружности, что двигает нашу жизнь, образ планеты, оказался простым и действенным. Так просто, что даже диву даешься. Понимаете, ведь жизнь не стоит на месте.
Пять лет назад было одно, а сейчас другое. “Раньше в это время было светло, а стало совсем темно”, – кто это спел, Цой? Мамонов? Правильная идея. Дикая, несусветная, обжигающая изменчивость всего – наших дел, наших лиц, наших характеров, наших отношений, наших обстоятельств, показана здесь Маяковкой с достоверностью школьного урока. Госпожа актриса Негина (Ирина Пегова), еще вчера страстно отдающаяся всему доброму, светлому, чистому и, главное, прогрессивному, уже завтра уходит на содержание к миллионщику. Господин студент Петр Егорыч Мелузов, еще вчера ригорист и пламенный революционер, практически Базаров, уже завтра тихо и потрясенно склоняет голову ниц перед этой изменчивой женской природой, признает ее право на измену и на холодный расчет, поступается, можно сказать, принципами! Да если перечислять, что подверглось изменению в этой загадочной пьесе Островского, устанешь пальцы загибать. Умные становятся глупыми, нечестные честными, добрые злыми, и причем, вот что интересно, не останавливаются в своем развитии!
И почему она кажется мне загадочной сегодня?
О чем эта пьеса, скажите? Принято считать, что о театре. Нет. Театр лишь фон для чего-то другого. Более важного и гораздо менее очевидного. Принято считать – о женской судьбе, об ужасном выборе женщины между свободой и несвободой, между чувством и расчетом. Но тоже нет. О русской жизни? Ну вот пожалуй что…
О русской жизни – с ее удивительным, парадоксальным отсутствием четких критериев, жестких моральных норм, ясных человеческих законов, по которым можно легко ориентироваться. Нельзя тут легко! Никак не получается.
Помните первую сцену, где князь Ираклий Стратоныч пытается купить любовь молодой актрисы, а она, вспыхнув, ему отвечает в том смысле, что идите к черту. Так вот он говорит ей потрясающую вещь: вы могли бы мне отказать, но не в такой же форме. Не так прямо! Не так очевидно…
Островский много и горячо писал об этой жестокости жизни – о цинизме и алчности богатых, об обреченности бедных, особенно когда дело касалось женской репутации, женской свободы, женской любви. Но вот вам. Ситуация крутится, жизнь крутится, колесо поскрипывает – и на наших глазах домогательства одного отвергнуты, а предложения другого, тоже богатого и тоже циничного, – приняты, и князь из мерзкого интригана превращается в страстного поклонника, и сияющая наивная душа становится взрослой, ну и так далее. Нет правды, нет истины, есть только движение.
Мне кажется, Островский и сам был смущен таким имморализмом происходящего, недаром в конце студент, как истинный Базаров-Рахметов, говорит правильные умные слова с ужасно глупым видом, сам понимая, что сильно опростоволосился. Некоторых женщин надо завоевывать, а не просто любить. Но, увы, даже если война кажется почти выигранной… Миг – и все изменилось. Так что это за миг?
Об этом спектакле сейчас довольно много спорят. Спорят московские критики, причем не только в статьях, но и в блогах. Разговор идет о том, что Карбаускис, лидер нового театрального поколения, став худруком академического театра, уступил старикам, сделал поклон всей труппе, устроив праздник для коллектива, найдя каждому роль и место, пожертвовав при этом новым языком, жестким молодым напором.
Не согласен.
Карбаускис остался верен своей теме – жизнь побеждает любую константу. Сама ее изменчивость – залог чуда преображения. Чуда свершения.
Все изменилось в мгновение ока. Все понеслось. Все сдвинулось. Оппозиционеры в телевизоре, люди на площадях, чиновники в блогах. Но как, почему? Никто не знает. Никто не понимает. Все с умным видом дают оценки: а мы знали, мы предупреждали, все же было понятно. Ничего не было понятно. Было ощущение, что власть незыблема, и общество глухо, и атмосфера, как в танке.
Простая история о женщине и мужчине в трактовке Карбаускиса имеет совсем другой смысл – не тщитесь зафиксировать, запечатлеть реальность, истолковать ее раз и навсегда, отнестись к ней как-то, раз и навсегда, чтобы из этого отношения и формировать свою дальнейшую жизнь. Есть люди, есть истины, но нет застывшей жизни. Жизнь – текучая и изменчивая материя, энергия, космос.
В этом спектакле есть роль матери актрисы Негиной – когда-то комическая, даже с оттенком обличающего морализма. В исполнении Светланы Немоляевой она, безусловно, стала ключевой. В прямом смысле – это ключ к пониманию всего происходящего.
Та мера здравого смысла и мудрости, юмора и трагедии, чистоты и горькой опытности, которая есть в характере Немоляевой, дает, в общем, эталонное представление о том, что нам хочет сказать театр этим спектаклем. Этим Островским.
Нет в мире принципов, за которые стоит умирать! Может быть, это ужасно. Но это так. Если принять тот факт, что жизнь есть основной принцип, основная идея, то и свобода, и любовь, и честность – они сами из нее образуются рано или поздно, несмотря ни на что.
И никто не потерпит поражения.
Кроме явных и очевидных злодеев.
∙