Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2012
Екатерина Морозова родилась и выросла в Москве. Окончила факультет журналистики МГУ. Публиковалась в “Книжном обозрении”, “Российской газете”, на сайте “Theory&Practice”.
Екатерина МОРОЗОВА
Вниз по эскалатору
Своеобразную метафору современного отношения к недавней истории представляет собой картина “Метро” Александра Лабаса. Она написана в год открытия московского метрополитена и напоминает почти что босховское “Вознесение праведников”: эскалатор поднимает маленькие фигурки людей, где-то наверху их ждет яркий, неземной свет и полная неизвестность.
Не сразу замечаешь, что на картине есть еще и противоположное движение: те, кто уже побывал наверху, спускаются обратно, вниз, прочь от ослепительного света будущего.
Происходит смещение точки обзора. Если для литературы конца 80-х – 90-х годов советская эпоха была объектом иронии, полем игры, то сегодня ее образы снова набирают силу. Прежде всего – в самопрезентации поколения, для которого историческая память заслонена эмоциональным переживанием личного прошлого. Советская история трансформируется в историю детства, настроение конца заслоняется воодушевлением начала.
За последние два года вышло несколько книг молодых и далеко не первостепенных писателей, объединенных общей темой позднесоветского детства. Некоторые из этих изданий стоит внести в реестр курьезов, но даже в них проглядывает ставшая навязчивой идеализация советской действительности, и в первую очередь – ее бытового измерения. Детство в этих книгах – не столько пора жизни, уникальная тем, что дарит пребывание в настоящей бергсоновской длительности, сколько нагромождение хлама. Повествование опирается на разбросанные по тексту предметы быта, выхваченные из исторического контекста.
Например, в автобиографической повести Виктории Трелиной “Жила-была девочка” (М., АСТ, 2011) – квинтэссенции девичьего сентиментализма, смахивающей на тексты из подростковых блогов или статей в журналах для девушек, – с первой страницы, нет, даже с обложки на читателя вываливают все атрибуты общества недопотребления. Здесь и магнитофоны, и “юбки-плиссировки”, и джинсы, и кассеты группы “На-на”, и лосины, и плакаты, и шампунь Wash&Go, и какие-то лаки для волос, и телевизоры, и снова джинсы, и снова магнитофоны. Позднесоветский период и постсоветские 90-е годы – это вообще торжество массовой культуры и массового сознания, подобного луковице из ибсеновского “Пер Гюнта”, внутри которой, если снимать слой за слоем, не останется “ни кусочка”. Эти многочисленные слои – вещественные артефакты 80-90-х, сегодня возведенные молодым поколением в абсолютный эстетический культ, в повести Трелиной не становятся деталями художественного пространства, а лежат мертвым грузом перечислений и объяснений. И весь сюжет заключается в нанизывании материальных объектов на линию личной жизни. Трелина заканчивает повесть кульминационной фразой: “Так прикольно теперь это вспоминать…”.
“Прикольно” – вот, по-видимому, ключевое слово для объяснения нежности к советскому быту. Схожим мотивом руководствовались многочисленные авторы сборника “Уже навсегда” (М., Гаятри/Livebook, 2010), составленного писателем и журналистом Евгением Коганом и представляющего собой десяток небольших зарисовок и рассказов на ту же тему – детства, прошедшего в последнее и предпоследнее десятилетия существования Советского Союза. Но Коган предусмотрительно оговаривается: “Здесь почти нет примет времени, потому что это – не портрет 70-х. Это – портрет нашего детства”. И действительно, в этих иногда микроскопических историях на полстранички, в основном отдающих тем же сентиментализмом, перемешанным с наивным юмором, все-таки складывается образ той длительности момента, которая определяет природу детства.
Истории, собранные в книге, например, об удалении аденоидов, или о тараканах, падающих со шкафа, или о поездках на море – в общем, о всяких мелочах, дорогих только для того, кто о них рассказывает, – удивительным образом напоминают посты в ЖЖ или на типовом форуме “Давайте-вспомним-наше-счастливое-детство”. Интересно, что роман Когана “Енот и я” критик Мария Мельникова как-то сравнила именно с блогом: “Мысли здесь движутся аккурат по тому самому загадочно-непредсказуемому, современной культурой воспетому ЖЖ-маршруту <…>, проходящему в голове умного, тонко чувствующего и прекрасно владеющего литературным русским языком ЖЖ-пользователя”. И если Коган в одиночку – блогер, то его сборник – целое комьюнити пользователей.
Специфика сборника поэтому определяется не литературным талантом каждого из участников, а самим новым жанром, который сформировался в Сети и теперь, по тыняновской модели жанрового смещения от периферии к центру, проникает в литературу “из ее задворков и низин”. Это жанр, имитирующий открытый и поверхностный дневник-для-всех. Дневниковый формат литературе известен очень давно, но здесь речь идет о формате Интернет-дневника, нацеленного всегда на контакт с аудиторией (хотя Интернет – область письменной речи, контакт подразумевается фактически разговорный, с использованием характерных для устной речи оборотов – и не только для создания определенного образа). В то время как литература – сама по себе также рассчитанная на аудиторию, – подражая интимному дневнику, тоже становится более интимной, тесной, с усложненной психологической мотивировкой каждой фразы.
Еще один дневник, правда, в более традиционном для литературы смысле – от Владимира Козлова, автора романов “Гопники” и “Школа”. О Козлове нельзя не упомянуть в связи с темой советского детства, он представляет другую сторону этой медали: не глуповатую девичью восторженность – а жестокую “пацанскую” реальность. Козлов, которого критик Лев Данилкин назвал чуть ли не русским Сэлинджером, остается удивительно верен своей теме и манере. Вот только восторг, испытанный Данилкиным от чтения козловской “Школы”, едва ли сохранится после чтения его романа “СССР: дневник пацана с окраины” (М., АСТ, 2010). Хотя на первый взгляд автор себе не изменил и ведет сухое повествование от первого лица. Но в отличие от “Школы”, здесь все-таки прошедшее время, и страшно не интересные события обыкновенной жизни, и совершенно сценарные диалоги, напичканные атрибутикой, про которую так любит вспоминать Трелина. Кассеты и джинсы становятся яркими деталями именно в диалогах козловских персонажей: старшей сестры, слушающей итальянскую эстраду, отца, задерживающегося у любовницы, одноклассников, обсуждающих “дрочку” и сигареты, и подобных героев, про характерную, подземельную “немоту лиц” которых написал еще Чаадаев.
Такой роман продуктивней сравнивать не с Сэлинджером, а со “Шпаной” Пьера Паоло Пазолини о вязкой действительности городских окраин, из которых нет выхода. Козлов вроде бы строит свой роман, нагнетая будничность и обыденность и доводя их до трагического напряжения. Но в конце снова зачем-то появляется та “нежность”, которая так растрогала Данилкина в “Школе”: “Я наклонился, взялся руками за железные перила, дотронулся губами до ее губ”. И все – в этом “поцелуе” исчезает вся невыносимая тяжесть бытия, появляется надежда или хотя бы намек на нее. Роман Пазолини заканчивается сценой смерти одного из героев, которому никто не смог и не захотел помочь, – фактически торжеством простой и неоспоримой в пределах окраин истины: выхода нет. Ну разве что где-то на дне реки. Наверное, поэтому лучше Пазолини о “пацанах” с окраин еще никто не написал. А Козлов сдался, скатился пусть в грубоватый и не очевидный, но все-таки совсем не “пацанский” сентиментализм. У Козлова в финале, по сути, произошла немного сказочная героизация главного персонажа: смелое противостояние сопернику и – как награда – любовь девушки.
То есть Козлов, вроде бы не подхвативший общий недуг воспевания советского прошлого, все же конструирует своего персонажа согласно глубинной советской мифологии о героизме простого паренька. У него, правда, отсутствует некий романтический ореол и стремления к благородному бунту, характерные для персонажей Сергея Шаргунова. Его “Книга без фотографий” (М., Альпина нон-фикшн, 2011), в которой автор, рассказчик и герой слились в одно, тоже немного о советском детстве. Но только совсем немного. Для Шаргунова все-таки самым важным в его книгах является он сам, а не эпоха или прочие герои. Эпоху он любит, особенно начало 90-х, так как она дала ему возможность поиграть в бунтаря и чуть ли не в революционера. Ну или в Эрнеста Хемингуэя, разъезжающего по всяким боевым точкам и создающим мифы о своей храбрости. Шаргунов в этом смысле – настоящий плод советской героизации и мог бы действительно стать отличным персонажем для романа какого-нибудь концептуалиста.
Отличной концептуальной шуткой мог бы стать и роман Марии Чепуриной “С.С.С.М.” (СПб., Крылов, 2010), если бы не был написан всерьез. Чепурина специализируется на книжках про любовь, а теперь вот еще и приключенческих романах. “С.С.С.М.” – это очевидно коммерческий проект, а потому даже не “задворки” литературы, но факт существования книги нам пришлось принять во внимание, ведь “С.С.С.М” расшифровывается как Самая Счастливая Страна Мира и во вступлении к своему тексту Чепурина благодарит Ленина, Татлина, Малевича, Иофана и прочих “товарищей за помощь в написании романа”. Конечно, Чепурина старается иронизировать и даже шутить, например, на тему свободной любви, но ни это, ни даже наличие в тексте летатлинов, ее роман не спасает. Приключения советского варианта Джеймса Бонда, помноженного на фольклорного Иванушку-дурачка, строятся в духе альтернативной истории. Революция 1917 года создала самую счастливую страну, в которой нет денег, религии, браков, а есть пятилетки, летатлины и абсолютное счастье. Правда, надвигается война, и еще капиталисты пытаются разрушить советское счастье, но главный персонаж по имени Краслен всех спасет и заодно оживит Ленина. Это литературное оживление вождя – апофеоз советской ментальности и эстетики в массовом сознании. То есть труп эпохи, прошедший все степени разложения – дегероизации, в данном случае, – вытаскивается из-под земли, выволакивается на дневной свет и там восстанавливается для новой пост-героизации. Многие части, понятное дело, уже не годны, поэтому демонтаж происходит кое-как, вместо единого целого получается довольно устрашающий коллаж с доминированием каких-то отдельных составляющих, тоже обезображенным временем, – в общем, настоящий ночной кошмар родом из советского детства. В реальности он никому не грозит, но будет напоминать о себе в подобных романах, фильмах, сериалах и прочих стоках для отходов массового, народного творчества.
∙