Повесть
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2012
Петр Ореховский родился в Барнауле, учился и работал в Новосибирске, Усть-Илимске, Омске, Санкт-Петербурге. Доктор экономических наук, профессор. Рассказы и повести публиковались в журналах “Октябрь”, “День и Ночь”, “Континент”, “Вестник Европы”, переводились на сербскохорватский и болгарский языки. Живет в Обнинске.
Петр ОРЕХОВСКИЙ
Надежный человек
повесть
Если бы путь в рынок не был как медом намазан – вымощен долларами для номенклатуры, то едва ли она бы пошла по нему добровольно и едва ли страна смогла бы пройти этот путь мирно, бескровно. |
Егор Гайдар
0
– Представьте себе, что в тысяча девятьсот девяносто первом году наши не победили, а горбачевские ребята согласно первоначальному плану намотали бы защитников Белого дома на гусеницы танков, как в Пекине на площади Тяньаньмынь. А еще лучше – что году этак в тысяча девятьсот семьдесят пятом Брежнев после инсульта ушел-таки на пенсию, а генеральным секретарем стал Косыгин.
– Ну и что? СССР все равно бы распался.
– В тысяча девятьсот девяносто первом – скорей всего бы распался, а при Косыгине, возможно, и нет. Не было бы Афганистана, южнокорейского “Боинга”, борьбы с пьянством… Зато постепенно бы сделали те самые необходимые рыночные реформы. Либерализацию цен, жилье бы отдали народу. В общем, как в Китае. При сохранении роли КПСС, руководящей и направляющей.
– Вы имеете в виду так называемый китайский вариант, который Горбачев предлагал реализовать на девятнадцатой партконференции? Первые секретари тогда уперлись, а он сказал им – в таком случае пойдете на выборы. Они самоуверенно сказали, что пойдут, и получился съезд народных депутатов. Вроде бы так было, поэтому в девяносто первом демократы победили бы в любом случае.
– Предположим, что китайский вариант все же был бы реализован. И тогда возникает один простой вопрос: а где бы оказались сегодняшние отцы-реформаторы, если бы та самая КПСС сохранилась? Думаю, что Гайдар скорее всего был бы там же, где он очутился в декабре тысяча девятьсот девяносто первого – от должности главного редактора журнала “Коммунист” до поста председателя Кабинета министров не так уж далеко. И Чубайс руководил бы каким-нибудь министерством энергетики, если бы, конечно, не стал первым секретарем в Смольном. Илларионов бы жил в США, женился на американке, достиг больших успехов в советологии и ругал российские власти по “Голосу Америки”, Авен был бы президентом нового русского частного банка… или руководителем филиала иностранного банка, покойный Борис Федоров, бывший когда-то комсомольским вожаком в Центробанке, глядишь, дорос бы до зама у какого-нибудь Геращенко или Игнатьева. Правда, не знаю, кем бы сейчас был Немцов. Трудно представить его доцентом на кафедре физики. Наверное, был бы председателем кооператива вместе с нынешним выдающимся атомщиком Кириенко. И все бы дружно клялись в приверженности ленинским нормам и строили социализм с человеческим лицом.
– Если я правильно понимаю, вы утверждаете, что у большинства наших революционеров-реформаторов на первом месте была их личная карьера, а идеология и разные там либеральные ценности – постольку поскольку?
– Именно. И это объясняет, почему сейчас все так, как оно есть. Вроде бы и рынок, и свобода, и многопартийность, а все почему-то сильно напоминает прежние времена. Хотя раньше, конечно, первый секретарь мог вызвать к себе предоблисполкома. А теперь нынешние губернаторы любого партийного деятеля сами к себе могут вызвать “на ковер”.
– Почему? Наличие рынка и свободы выбора – это главное, это уже не коммунизм. У нас сейчас принципиально другой общественный строй. Ведь бытие определяет сознание? Или я чего-то не понимаю?
– Не понимаете. Все наоборот, сознание определяет бытие. Мы так живем, потому что таким, а не иным образом думаем, а не наоборот. И поскольку наша так называемая элита думает на самом деле по-прежнему, так же, как она думала и раньше, только стала использовать другую фразеологию, наша жизнь от советской отличается непринципиально.
– То есть вы отрицаете, что в тысяча девятьсот девяносто первом году произошла революция? И это – несмотря на смену типа собственности на средства производства?
– Да. Революция – это смена элиты. После октября тысяча девятьсот семнадцатого бывшие князья да графья в Париже и Нью-Йорке такси водили, а кое-кто поваром работал или сапоги шил. После тысяча девятьсот тридцать седьмого бывшая номенклатура оказалась членами семей изменников Родины, и их детям тоже пришлось освоить рабочие профессии. А в девяностых или даже сейчас – приходилось ли вам встречать обедневших детей наших партийных деятелей, которые занялись бы физическим трудом для добычи хлеба насущного? Или же они находятся примерно там же, где находились их деды и папаши? Только должности называются по-другому.
– Смеетесь… Ладно. А вы где бы оказались, если бы у власти осталась КПСС?
– Хороший вопрос. Не знаю. Да и не мне об этом судить.
Историк
– Это все бог знает что такое. Я постоянно в беговне. Никакой личной жизни. Я подсчитал: тружусь на четырех работах – пишу статьи для газеты, делаю анкетирование потребителей вместе с рекламным агентством, провожу занятия с четырьмя оболтусами…
– То есть ты еще и репетитор у нас?
Ее вопрос сбивает меня. Впервые за время моего жалобного монолога Алла проявляет хоть какой-то интерес. О, конечно, я репетитор. При ставке в триста рублей в час это в два раза меньше, чем я заплатил сантехнику, поменявшему внутренности унитаза в квартире моей матери. До этого я пытался заменить проклятый поплавок, прокладки и слив сам, промучился два часа, и ничего хорошего из этого не получилось. Что делать, руки у меня – не из того места. Или не из того теста? Неважно.
Она улыбается. Сочувственно-иронически. Лениво поправляет черные очки у себя на темени. В этом кафе интимно-сумрачно, но половина дам в черных очках. Меня это раздражает – носили бы ободки для волос, а то еще лучше – кокошники. Российские Маты Хари, черт бы их подрал.
О чем я умолчал, это о том, что триста рублей в час мне платит каждый ученик, а занимаюсь я с ними четверыми в одно и то же время, так что получается все-таки больше, чем у сантехника. В месяц в общей сложности репетиторство приносит мне минимум двенадцать тысяч рублей дополнительного дохода. И для меня это существенно, но этого я ей не могу сказать.
– Что-то ты сбился. А какая же четвертая работа?
– Ну как… мы же с тобой где встретились? На кафедре журналистики. А я – с соседней кафедры, с современной истории. Преподаватель. И горловая нагрузка – восемнадцать часов в неделю.
– Что такое “горловая нагрузка”?
– Это, типа, когда стоишь перед студентами и болтаешь всякую чепуху. Или они в ответ на твои вопросы пытаются вспомнить, когда Ельцин залез на бронетранспортер. Аудиторная нагрузка, потому что ты должен находиться в аудитории. Или – позвоночная – потому что, кроме горла, еще и большая нагрузка на позвоночник, и еще потому что работаешь от звонка до звонка… А у профессора всего шесть часов горловой нагрузки, и за эти часы ему платят в три раза больше.
– Так он все-таки профессор, а ты – преподаватель. Он же знает больше тебя.
– Внешне, по-моему, это не очень проявляется. Читаем-то курс по одинаковым учебникам.
– Значит, ты хочешь быть профессором?
– Ага. Но сначала хорошо стать хотя бы доцентом…
А еще я хочу затащить ее в постель. Очень хочу, едва слюни не текут. И хочу снять эти дурацкие черные очки. Прямо сейчас. Но боюсь, что она надо мной только посмеется. И пока не понимаю, как подступиться к этому делу. Или – к этому телу? Неважно.
Вслух я продолжаю нести лабуду про свою сложную жизнь, надеясь, что вызову у нее сочувствие. Алла меня старше – думаю, ей должно быть существенно за тридцать… а может, и все тридцать пять. Самый вкусный возраст. Я пытаюсь сыграть на ее материнском инстинкте. Это у меня получается лучше всего. Когда я пытаюсь изобразить мачо, результат, как правило, хуже. То ли я выбираю таких, которые не любят крутых, то ли мачо из меня дерьмовый. Но – никак.
– А чего ты еще хочешь, кроме того, чтобы стать доцентом?
По-моему, это наживка. И когда ее бросают, то надо глотать… или сматываться. Я с готовностью глотаю:
– Много чего хочу… тебя, например, – после этого я умолкаю и пялюсь на Аллу томным взглядом барана, увидевшего новые ворота.
Сработало – она улыбается.
– Пойдем. Может, я все-таки помогу тебе стать доцентом.
Все-таки главное – это материнский инстинкт.
Подруги
За столом сидели блондинка и брюнетка. Они чем-то походили друг на друга – и в то же время казались полной противоположностью, словно позитив и негатив. Блондинку звали Татьяной, широко раскрытые голубые глаза вызывали ощущение наивности, а волосы цвета спелой пшеницы – естественности. Брюнетка была Аллой, у нее были пухлые губы и аппетитная фигура, привлекавшая внимание мужчин. Обе женщины курили и пили кофе, производя впечатление студенток, удравших с лекций и решивших изобразить взрослых дам. В действительности же все было в точности наоборот, но такое студенчество дорогого стоило. Впрочем, для блондинки и брюнетки было привычным производить впечатление, это держало их в тонусе.
– Смыслов просто не будет с тобой разговаривать.
– Почему? Ты же сама сказала, что он очень тщеславен. А судя по тому, что он был три раза женат, любит женщин. Думаешь, что я не смогу ему понравиться?
– Алла, я не спорю, ты девушка видная, и все – при тебе, но, насколько я знаю Смыслова, это очень тяжелый и подозрительный человек. И потом, я не понимаю, зачем он тебе нужен? Денег у него мало, имущества тоже…
– Ты как-то низко его оцениваешь. Человек сидит в аналитическом отделе банка с зарплатой в четыре тысячи баксов – и у него ничего нет?
– Так это же не зарплата. Это – пенсия, такая синекура для старого большевика. Человеку дают немного денег в память о старых заслугах, а заодно чтобы он не лез никуда, не позорил себя и своих бывших товарищей по оружию. Он сидит, поджав хвост, и откладывает на старость. Лет через пять-семь, когда он перевалит за шестьдесят, его выгонят.
– Он что, ничего там не делает?
– Отчего же. Насколько я знаю, каждый месяц его отдел должен давать некие обзоры деловой конъюнктуры, а раз в квартал – итоговый. Что-то там он, наверное, считает, какие-то записки пишет.
– А ты, Таня, не для себя ли часом его бережешь?
– Хорошие вопросы в лоб не задают.
– Так ты и ответь напрямую.
– Пожалуйста. Дружба со Смысловым имеет для меня значение. Дружба с тобой тоже имеет значение. Если же я вас познакомлю, то все может осложниться. Поэтому и выясняю, зачем он тебе нужен. Если ты хочешь завести с ним роман, то знакомься не через меня.
– Я книжку хочу про него написать.
– Странное желание. Ты же вроде как в газете работаешь и в графомании не замечена.
– Желание… не совсем мое, скажем так.
– Вот как! И кто же заказчик?
– Этого я не могу сказать.
– Отчего же тогда – не в газете? Книжку-то все равно никто читать не будет. Мало ли про кого сейчас мемуары пишут.
– В газету – не формат. Не пойдет. А с книжкой никто на бестселлер и не рассчитывает. Небольшой тираж, скажем, экземпляров в пятьсот. Биография закаленного либерала и демократа, который строил новую Россию. Как-то так. Поможешь?
– Нет. Я уже сказала, я тебя со Смысловым знакомить не буду. Написание романа – хороший предлог для романа, извини за каламбур, – сказала блондинка и мило улыбнулась, еще больше округлив выпуклые глаза.
В ответ брюнетка сердито уставилась в пространство. Высмотрев что-то за спиной у своей собеседницы, она предложила:
– Давай найдем компромиссный вариант.
– Мне не очень нравится глагол “найдем”, – продолжала улыбаться Татьяна.
– Извини, я неправильно выразилась. У меня есть один знакомый молодой историк, пусть он запишет несколько интервью со Смысловым про приватизацию и девяностые. Ему диссертацию надо писать… так пусть собирает материал.
– Историк – мужчина? – с подозрением поинтересовалась блондинка.
– Мужчина, мужчина. Натурал, – фыркнула Алла.
– Умный?
– В меру, – усмехнулась брюнетка.
– Что ж, давай попробуем.
И подруги поднесли к губам чашечки с эспрессо почти синхронным движением.
1
– Приватизация принесла деньги российскому бюджету и привела к управлению фабриками и заводами настоящих капиталистов на смену вороватым красным директорам. Все-таки, хоть вы с этим и не согласны, частичная смена элиты в девяностые имела место.
– Конечно, некоторые люди поменялись. Но насчет доходов от приватизации и настоящих капиталистов – это слишком смелое утверждение. Может, за какие-то магазины, парикмахерские и рестораны люди и платили свои кровные, но за промышленные предприятия бюджет не получил практически ничего.
– Но ведь есть же статистика, отчеты Госимущества, наконец, министерства финансов…
– В советское время была такая поговорка у таксистов: вам шашечки или ехать? Про статистику я знаю, сам представлял положенные цифры наверх, когда еще, так сказать, служил в органах исполнительной власти. Я же говорю о том, как все происходило на самом деле.
У народа денег не было – все накопления сгорели в ходе галопирующей инфляции девяносто второго – девяносто третьего годов. Поэтому делалось все следующим образом: завод выставлялся на продажу, какой-нибудь очередной березовый-выдери-глазка брал кредит в банке, покупал его, потом работникам переставали платить зарплату, выдавая ее с задержкой по полгода, амортизация тоже не начислялась, что приводило к ускоренному износу основных фондов… У американцев на сей счет даже термин есть такой специальный – обдирание активов. Все для того, чтобы рассчитаться с банком. Это вы называете эффективным управлением, осуществлявшимся настоящими капиталистами?
– Хорошо, пусть так. Но ведь деньги им давал частный коммерческий банк, а они платили за приватизируемые объекты в бюджет. То есть доход от приватизации государство российское все-таки получало?
– Вы упускаете один важный момент. Если у населения не было денег, то откуда они брались в банках?
– Ну-у… не знаю. Наверное, были изначально. Они же – банки, имели свои собственные средства.
– Ничего подобного. Самому старому частному банку, когда шли залоговые аукционы, было лет шесть от силы. Я, конечно, не про Сбербанк говорю. Все эти: “Менатеп”, “Столичный”, “Банк Москвы”, “Мост”… Вы-то поди про банковскую группу “Мост” и не слышали?
– Признаюсь, нет.
– Ее контролировал господин Гусинский. Как быстро все забывается…
– Вы не ответили на вопрос.
– Да-да, я помню… откуда у банков деньги. Так вот, средства банкам предоставляло государство. Тот самый бюджет.
– Как это?
– Вот так это. И муниципалитеты, и регионы держали переходящие остатки своих бюджетных средств на счетах в банках. Кроме того, в эти же банки закачивалась часть средств федерального бюджета, связанная с финансированием целевых программ – по обороне, северному завозу… Вот за счет этих же бюджетных, по сути, средств – да еще части кредитов Центробанка и шла так называемая “большая приватизация”. А так – статистика права, конечно. Поступления были.
Самый любопытный вопрос здесь в другом – кому разрешалось участвовать в большой приватизации. Ведь те же красные директора, которых вы упомянули, тоже хотели получить свой кусок пирога и с удовольствием взяли бы себе какой-нибудь “свечной заводик”, о котором мечтал буржуазно настроенный отец Федор в “Двенадцати стульях”. В одних случаях им шли навстречу, а в других – нет. Список участников большой приватизации был всегда закрыт – а желающих попасть в этот список было ох как много…
– И по какому критерию велся отбор?
– Я так понимаю, во-первых, по критерию политической лояльности. Парней допускали к процессу, а они взамен поддерживали правых и Ельцина. Поддерживали, естественно, и деньгами на предвыборные шоу, и в прессе, и голосами работников своих предприятий, которые превращались в электоральные машины. Сходи проголосуй, а то зарплату не получишь; да проголосуй правильно! А во-вторых, они должны были иметь нормальные отношения с криминалом, местной “теневой властью”, или даже сами происходить из бывших “деловых”. Чужие долго по этому полю не ходили – их выключали из игры тем или иным способом.
– Но зачем была нужна такая приватизация?
– А какая она, по-вашему, вообще могла быть? Это же был, по сути, стихийный процесс, которому удалось придать хоть какую-то легальную форму. То, что это – реформа, создание “рыночной инфраструктуры”, – все это придумали потом, задним числом. А сейчас это уже и в учебниках по новейшей истории – строительство капитализма, период первоначального накопления. Вы же поди сами этому учите.
Прежняя советская экономика развалилась заодно с советской властью. Собственность захватывали те, у кого имелась сила. Была она у воров, чиновников и отдельных хозяйственников, имевших, по-старому сказать, “связи”. Вот они и договаривались между собой, а такие, как я, уже обеспечивали выполнение договоренностей. И у всех был общий враг – коммунисты.
– Почему? Ведь у них уже и власти никакой не было?
– Да как сказать… К тысяча девятьсот девяносто шестому году российским гражданам все это изрядно надоело, и они, похоже, собирались избрать президентом Зюганова. А тогда имущество, полученное ценой всех этих комбинаций, стали бы делить снова. Этого, в общем, никто не хотел, включая, видимо, самого Зюганова. Впрочем, что думала на сей счет КПРФ, я не знаю – никогда с ними не имел дела.
Я хочу, чтобы вы правильно меня поняли. Я и сейчас считаю, что тогда все это было сделано правильно – либерализация цен, приватизация, и я был на правильной стороне. Но говорить, что люди, которые это делали, пеклись лишь об интересах народа и отечества, строили демократию или чего там еще, – увольте.
– Какая-то негероическая у вас версия истории.
– Отчего же? Сам я тогда, как и многие, впрочем, испытывал энтузиазм от происходящего. Свобода слова, выборы, постмодернизм, эротика по телевизору вместе с оскаровскими фильмами… Это мы сейчас такие умные, задним числом. А тогда мы всерьез полагали, что скоро все станет так же, как в США, только с русским национальным колоритом. Можете считать это геройством, можете – глупостью, мне все равно. Ничем иным порадовать не могу.
Первый брак
У нее хороший дорогой дом, сами можете видеть. Она не стремилась к роскоши, но любит, чтобы все было красиво и удобно, поэтому местами получилось дороговато. Машину она водит сама, поэтому не чувствует оторванности от городской жизни. Сейчас она не занимается бизнесом. Нет. Доцент в
Анна Георгиевна Грачева – сухая, загорелая, жилистая. Обтягивающая одежда подчеркивает грудь и несколько располневшие бедра. Она закуривает. Алла составляет ей компанию. Женщины сидят на веранде: Грачева – в кресле-качалке, Алла – на жестком плетеном стуле за стеклянным столиком.
Нет, никаких диктофонов. Никаких интервью. Я согласилась с вами поговорить, но интервью – нет. Если вы соберетесь что-то публиковать с моих слов, обязательно покажите мне. А записывать в блокнот вы можете, конечно.
Вы не можете представить себе то время. В магазинах были пустые полки. Люди вечно недовольные. Мы по тем временам жили неплохо – уже своя квартира была, через отца я продукты доставала, он тогда работал главным инженером на станкостроительном. Только делали они там патроны к автоматам и пулеметам, кажется. И сейчас вроде делают. А Смыслов говорил, что мы пользуемся привилегиями. Кампания такая была – по борьбе с привилегиями. Смешно вспомнить. Невыносимый человек. Постоянно с ним ругались. Уже дочь, знаете ли, два года, кормить надо, а он по каким-то митингам. И постоянно – из семьи, из семьи. Никогда дома нет.
Я сначала ревновала, думала, что у него женщина на стороне, а потом как-то сходила на их собрание. Ну впечатление безумия – сидели и костерили коммунистов и советскую власть. “Архипелаг ГУЛАГ” цитировали и прочие ужасы. Романтика, тогда это внове было. Сложное впечатление осталось, однако решила – политика так политика, тем более что он потом действительно в депутаты пошел. И прошел, кстати сказать. Но оказалось, что там все как у людей – и политика, и женщины, все вместе. Бурная, в общем, жизнь.
Потом он и совсем из семьи ушел, хотя развелись мы позднее, уже году в девяносто пятом. Он стал известным демократом. Мной тогда вдруг заинтересовались ваши коллеги из местных газет – всем стало интересно, как мы с ним жили да что я о нем думаю. К телефону было страшно подойти. С вами я впервые об этом говорю – много лет прошло, все уже и забыли, что я была его женой.
Нет, никаких имущественных дел у нас с ним не было, ничего не делили. В чем пришел, в том и ушел, с парой чемоданов. И хоть толку в семье от него было как от козла молока, обидно было страшно. Смыслов, он же был никем, понимаете? Откуда-то из леспромхоза, отец там у него механиком работал, мать – экономист со среднетехническим образованием. Я младше его на два курса училась, мы вместе нархоз заканчивали. Он был уже после армии, взрослый такой, знал, чего хотел; вскружил мне голову. После того как поженились, отец ему помог с распределением, чтобы в городе остаться, заявку сделал от своего завода. И вот – благодарность.
Нет, с тех пор не встречались, разве что случайно. Нам ничего от него не надо, наоборот, мне нужно его поблагодарить – пришлось бизнесом заняться, банковское дело освоить, даже диссертацию защитила. Вовремя он ушел, иначе выгонять пришлось бы. А теперь есть сын от второго брака и муж. Дочь университет закончила, в Москве училась в аспирантуре, теперь кандидат наук, замужем. Все хорошо, и с Олегом Николаевичем они дружат, он им квартиру помог построить. Но тогда, двадцать лет назад, обидно было сильно, во время всей этой истории.
Конечно, мы работали с ним в разных банках. Он и пришел-то в эту сферу совсем недавно, насколько я слышала. Да не слежу и не следила я за его карьерой. Петербург, как было сказано в известном фильме, и то город маленький, а уж про нас тогда что и говорить. Время от времени что-нибудь да услышишь.
Вы, значит, книжку о нем собрались написать? Пишите, пишите. Но мне хорошего сказать про него нечего – воспользовался мной и связями нашей семьи, а потом ушел. Пустышка, карьерист. Да и так… какой из него политический деятель… либераст.
Чувствовалось, что Анна Георгиевна раздражилась. Алла поблагодарила ее за разговор и быстро попрощалась.
Только сев в машину, она отключила второй диктофон, который болтался у нее на шее вместе с телефоном и наушниками. “Хорошо получилось, – подумала она. – Живенько”.
Она помяла себе сзади шею и плечи. “Надо будет попросить моего исторического Ванечку массаж сегодня сделать. Руки у него хорошие, сильные и нежные”. Алле нравилось имя “исторический Ванечка”, и она пару раз едва удержалась, чтобы не назвать его так в постели. Ванечка был ласков и страстен, но обидчив. Алла любила его дразнить, но специально обижать его она не хотела.
Второй брак
Вторая жена Олега Николаевича Смыслова, Вера Моисеевна Штерн, постоянно проживала в Израиле. Алла попыталась поговорить с ней, используя компьютерную программу “Скайп”, однако из этого не получилось ничего хорошего – Вера Моисеевна кратко сообщила, что они познакомились на собрании Демократической России, заключили брак в 1995 году, в 1996-м – разъехались, поскольку она перешла на работу в Москву, а в 1997-м – развелись… и после этого ограничивалась односложными ответами. Смыслова она характеризует положительно как интеллигентного человека с либеральными взглядами, расстались потому, что разъехались и для него не нашлось работы в Москве. Общих детей у них не было. У нее самой все сложилось хорошо, спасибо. В России она бывает, но в
L не заезжает. Нет, просто не по дороге. До свидания.– Всё это никуда не годится, – пожаловалась Алла Татьяне во время их очередной встречи.
– Что тебя не устраивает? Есть факт – были женаты, есть отношение к факту – жили хорошо. Расстались – жизнь развела. Чего тебе еще?
– Ты врач, Таня, как тебе это объяснить… Представь себе – человек заболел, потом выздоровел, а в истории болезни практически ничего нет ни о симптомах, ни о том, как они менялись по ходу болезни. Понимаешь? Я же ничего не узнала ни о характере этой Штерн, ни о Смыслове. Да еще этот “Скайп”. Сидит в компьютере тетка с толстым лицом. Устрой мне встречу с Олегом Николаевичем, а?
Лицо Татьяны напряглось, потом разгладилось.
– Нет, Аллочка, так не пойдет. Но мы сделаем еще лучше.
– Это как?
– Я тебя познакомлю с дамой, которая весь этот роман наблюдала от начала до конца. Во всяком случае, до отъезда Веры Моисеевны из
L.Любовь Александровна Гайда оказалась сотрудницей организационного отдела управления делами
L-ской городской администрации. Она помнила еще какие-то былинные советские времена и сразу же стала называть Аллу “милочкой”. Ни до, ни после Гайды эту брюнетку так никто не называл.– Конечно, я их помню, и Олега, и Веру. Это же была первая половина девяностых. Свобода и любовь, прекрасная пора. Молодость…
– Свобода – понятно, социализм рухнул. Но любовь-то откуда в местном органе власти? Это же бюрократическая организация.
– Бюрократической она стала сейчас и была такой при коммунистах. В советское время горисполком был маленький – в основном же все содержалось на балансе крупных предприятий, больше половины работников исполкома – гороно да культура с горздравом. Работали там старые проверенные кадры. А в конце восьмидесятых – начале девяностых кооперативы, отдел по развитию предпринимательства появился, комитет по имуществу, большинство – молодые девчонки, в юридической службе, наоборот, молодые парни… Романы тут же начались. Во множестве. Все эти новые чиновники – где-то от двадцати пяти до сорока лет. У всех в семьях проблемы… Кто разведен, а кто – в процессе развода. Весело. Сейчас уж не так.
– Почему? Неужели в девяностые все было так трагично?
– Отчего же трагично. У нас распадается, если я правильно помню, около семидесяти процентов браков. А когда им распадаться-то? В двадцать еще не женаты, потом детей, глядишь, рожают. Туда-сюда, осматриваться начинают, глядишь, как раз и новый роман подоспел. Вот и разводятся в районе тридцати, иные попозже, смотря когда наступает кризис среднего возраста… Вам-то сколько лет, милочка?
– Тридцать три. И – да, я разведена.
– Значит, понимаете, о чем речь. Вдобавок в тридцать-то все твердо знают, чего они теперь хотят, все с амбициями, да и энергии еще полно. – Любовь Александровна повела плечом и подмигнула Алле. Та вздрогнула от неожиданности – от Гайды веяло флегмой, и то, что она говорила, плохо вязалось с ее обликом спокойного, уверенного в себе чиновника. – Вера-то уже была разведена, находилась в поиске, так сказать. А Олег, наоборот, казалось, ни о чем таком не помышлял. Все какие-то интервью давал, то в газетах, то на телевидении, объяснял народу демократические идеи. Перспективный такой, интересный. Надо сказать, наши девушки им интересовались. Но Вера первая до него добралась.
– Вы знаете, мы с ней говорили по “Скайпу”, так что я ее видела. Чем она Смыслова-то привлекла? Внешне вроде бы его жена намного интереснее.
– Как вам сказать… Видите ли, Вера тогда худышка такая была с огромным бюстом. Щеки впалые, глаза карие навыкате горят, нос крючком. Лицо страшненькое, но очень живое. Многих такой тип привлекает. А потом… ну это не для вашей книги.
– Вы меня заинтриговали. Расскажите.
– Да что там… обычное дело. Мы с Верой близко тогда приятельствовали. Она как-то обронила, что, когда семью создают два девственника, из этого редко что хорошее выходит. Так что она, похоже, Смыслову на секс глаза открыла. Так или не так, но он, глядя на Веру, просто таял. Видно было невооруженным глазом.
– Отчего же они расстались?
– Так поэтому и расстались. Олегу, как оказалось, кроме Веры, больше ничего не надо было. Как только он переехал к ней, его публичная политическая деятельность закончилась. Вера-то думала, он на мэра будет баллотироваться как минимум или еще лучше – в депутаты Госдумы. Он по ее настоянию и в “Наш Дом – Россия” вступил, а толку? Вера вместо него на партсобрания ходила. А Олег ей ужины готовил, с шампанским и цветами, с сыном сидел, уроки его проверял. Вот она и стала доверенным лицом другого товарища, который по списку НДР прошел, а потом за ним в Москву укатила, сына забрала,
L-скую квартиру продала. Смыслов, конечно, на улице не остался, дали ему служебное жилье, где он и куковал лет семь, пока квартиру не построил. Так что бросила она его.– Жестоко, – посочувствовала Алла.
– Нормально, зато узнал настоящую любовь, – ответила Гайда, и ее мягкое добродушное лицо расцвело улыбкой.
– Все революции от этого, – объясняю я брюнетке, старательно массируя ей воротниковую зону, лопатки и позвоночник. Мне хочется перейти к бедрам, но она требует, чтобы ей массировали спину.
– От чего – от этого?
– От недостатка секса. Если бы Ленин встретил Арманд раньше, чем Крупскую, не было бы Октября. Если бы Шикльгрубер познакомился с какой-нибудь Браун еще до Первой мировой, то он не стал бы Гитлером. Если бы у Сталина не застрелилась Аллилуева, не было бы тридцать седьмого года. Если бы у Марата и Робеспьера был хороший секс, то не было бы якобинского террора. А бедолага Наполеон? Мне продолжать?
– Нет, – отвечает Алла и переворачивается на спину.
2
– Тогда к нам в городскую администрацию пришел доктор экономических наук Немилов. Демократический мэр считал, что время от времени нужно приглашать на работу людей, не связанных со старой советской системой, – с одной стороны, вроде бы новая кровь, свежий взгляд, с другой – Немилов был из
L-ского университета, значит, некоррумпированный. Яркий такой представитель интеллигенции, как сейчас говорят, ботаник. Собрал руководство районов, стал представляться, не смог ответить ни на один волнующий их вопрос про местную инфраструктуру – а там из-за перепрофилирования магазинов иногда негде было хлеба купить, приходилось ехать по три остановки на автобусе, зато сообщил, что написал две книжки про политэкономию социализма и вот должны опубликовать третью – уже про капитализм. Потом вызвал меня к себе и сообщил, что Комитету по имуществу нужно будет учредить фирму совместно с сотрудниками университета, чтобы они нам консультации оказывали, как госсобственность приватизировать да как имуществом управлять. И я должен все это организовать. Как я ни объяснял ему, что нормативные документы Чубайс хорошо прописал, – ни вправо, ни влево, никакие советы нам не нужны, все было бесполезно. Та самая, чисто коррупционная схема – чтобы через своих, университетских, деньги прогонять, а заодно и откат получать уже себе на карман. Я отказался выполнять его устный приказ и потребовал письменного распоряжения. На это он не пошел.– Как-то не заладилось у вас, однако.
– Не заладилось – это мягко сказано. Я-то нархоз закончил и университетских плоховато знал. Оказывается, он там был известной личностью, заместителем декана экономического факультета по воспитательной работе. Ходил, санитарное состояние комнат проверял, и для того, чтобы популярно донести важность гигиены, сообщил заинтересованным слушателям на собрании общежития, что “унитаз – лицо студента”. Чем заслужил большую студенческую любовь. Так что мы друг друга терпеть не могли. Но ему доверял мэр, так что пришлось сидеть, что называется, тише воды, ниже травы. Что я и делал, лишь через год перешел в отдел цен и тарифов комитета по экономике, а еще через год – в областной экономический комитет.
– А где сейчас Немилов?
– Когда мэра переизбрали, он ушел в банк, где сейчас работает моя первая жена, кстати сказать. Немилов и взял ее на работу. Но там он недолго задержался. И аппетит у него хороший, и амбиции, а в банке его взяли только начальником отдела. Сейчас вроде бы ректором в каком-то вузе, уже не в
L.Так что не надо говорить мне об обманутой интеллигенции, научно-техническом потенциале и упущенных возможностях. Какое там постиндустриальное общество, пятый технологический уклад? Бред собачий. Все эти выступления в конце восьмидесятых старых авторитетов – Аганбегяна, Попова, Афанасьева, которые с высоких трибун врали о социальной справедливости, экономическом росте, внедрении новых технологий… На самом же деле никто, включая и этих персонажей, не собирался ничего этого делать. Все хотели только власти и денег. Иного не дано.
– То есть вы полагаете, что источник современной коррупции – нечистая совесть российской интеллигенции?
– Эк вы завернули. Нет, такого я не говорил. Я полагаю другое – а именно, что конфликт второй половины восьмидесятых – первой половины девяностых был не идеологическим, а поколенческим.
– Не понял. Вроде бы Горбачев, Ельцин, Лигачев, Яковлев – все они были примерно ровесниками. И если даже рассматривать политические фигуры пониже рангом – то и среди противников были люди примерно одного возраста. Линия противостояния проходила между коммунистами-консерваторами и демократами-реформаторами, разве нет?
– Нет. Вы путаете поколение и возрастную когорту. В одной возрастной когорте могут быть разные поколения. Последнее понятие – социальная группа, то есть люди, которые думают и действуют примерно одинаково, а не люди одного года рождения.
Во всех конфликтах побеждают те, кого поддерживает молодежь, – и если большинство молодежи выбирает одну сторону, то конфликт из обычного идеологического превращается в поколенческий. А молодые, как показывает опыт Германии, могут пойти и за красными, и за коричневыми. Или, как в Российской империи, – за белыми и красными. Но в конце концов большинство молодых делает свой выбор, переходя на ту или другую сторону.
Так что старые шестидесятники в конфликте со старой партноменклатурой, конечно, использовали молодых. В прежней системе отбора кадров нам всем ловить было нечего. Да еще добавьте цензуру, стукачей, всякие там собрания, на которых разбирали отклонения от коммунистической морали. Это же всех достало по самое не могу. Тошнило уже от красного цвета.
Мы, естественно, использовали людей старше пятидесяти как таран – кто бы нас слушал и слышал: старперы-то общались только с ровесниками. И все они, за редким исключением, никакого капитализма не хотели – они стремились к социализму с человеческим лицом, демократии трудовых коллективов, хозрасчету и прочей дребедени, причем так, чтобы особо ничего не менять. Главной их целью было занять те кресла, в которых раньше сидели коммунисты. У тебя была служебная машина, так теперь я буду ездить на служебной машине, а ты – на трамвае. Вот – предел мечтаний.
Наши желания тогда простирались значительно дальше. И комсомольцы-кооператоры, и цеховики, и инженеры, распространявшие самиздат, и андеграунд – мы-то все хотели на Запад. Украсть столько, чтобы стать долларовым миллионером, чтобы иметь возможность выбирать: хочешь – живи в России, хочешь – на Западе. А еще лучше, чтобы и Россия, и Запад были одно и то же. Надо сказать, части старших товарищей эти желания оказались близки, так что они активно включились в процесс… и, в общем-то, мечты сбылись у многих.
– Наверное, все-таки не украсть, а заработать?
– Ох, да бросьте. Вы же не юная романтическая девушка, а все-таки историк. Это когда в России можно было заработать приличные деньги? В какую эпоху? Период? Пятилетку? Даже если вы изобретали какую-нибудь уникальную вещь, как тот же Попов со своим радио, вас все равно обкрадывали. Либо бандиты, либо чиновники, которые тому же Попову отказались помочь оформить международный патент. А в девяностые годы так и глагол такой исчез, “заработать”, когда двое друзей встречались, они друг друга спрашивали: ну сколько украл? А я – больше…
Это когда уже питерские чекисты в Москве появились, тогда другой глагол появился. Сделать. Я, генерал российской армии, ФСБ, МВД, ВМФ… хотя нет, там – адмиралы, прокурор – нужное подчеркнуть, сделал свой первый миллион долларов… Понятно, что сделал. Нельзя же уж так, напрямую – украл. Вот и перешли опять на эвфемизмы, как в советское время. Врем дальше. С коррупцией они теперь борются, понимаешь…
– И вы тоже хотели украсть свой миллион?
– Нет. Но я считал, что все это правильно и что нужно помогать тем, кто хочет его украсть. Это же – мое поколение.
– Тогда что вы имели против Немилова? Почему не смогли выполнить его распоряжение?
– Трудно объяснить. Тут ведь тонкая вещь – украсть-то украсть, но – в рамках действующих законов. По-честному то-есть. А то, что он предлагал сделать, – или еще вот взятки брать – это противно, это как раз по-коммунистически.
– То есть вы – человек принципа?
– В общем, да. Можно и так сказать.
Последний брак
Алла выросла в городе
L, там же поступила в университет на филологический факультет и закончила открытое в девяностые годы и быстро вошедшее в моду отделение журналистики. Последующие десять лет она провела в жесткой конкурентной борьбе с ровесниками, считавшими себя акулами пера, а всех остальных – в лучшем случае своими почитателями, в худшем – планктоном, который должен обеспечивать их сюжетами и информацией. За одну такую акулу она сходила замуж и пережила все положенные стадии восхищения, служения, сомнения, понимания и разочарования. Последним чувством должно было стать презрение, но когда оно стало подступать к ней, она попыталась сбежать, подав документы на развод. В результате перед презрением она пережила еще и ненависть. Алла не считала себя жадной, но дележ домашнего имущества ее добил. Претензии супруга на половину квартиры, бытовую технику и мебель разбудили в ней стервозность, о которой ранее она не догадывалась, и Алла постаралась доставить своему бывшему гению максимум неприятностей.Все это время она работала и в конце концов отвоевала себе место под солнцем. У нее появилась устойчивая репутация, позволявшая при случае отказываться от работы на неприятный ей заказ, не получая врагов. Такая роскошь была редкостью в мире провинциальной журналистики, и Алла ею дорожила. После крушения семейной жизни она принимала приглашения на все вечеринки и не отказывалась от случайных романов, не придавая им особого значения. Так у нее сформировался широкий круг знакомых. Иногда Алле казалось, что она знает в
L всех, кто так или иначе был статусной фигурой, способной дать ей “информационный повод”. Но знала ли она этих людей в действительности? Или она была с ними знакома исключительно поверхностно?Эти неприятные мысли стали приходить ей в голову после разговоров с историческим Ванечкой, который много говорил с ней о своих интервью со Смысловым. Что-то в них не вязалось с обликом стандартного карьерного чиновника, хотевшего власти и денег. С третьей женой Смыслова Алла уже встречалась раньше. При знакомстве она показалась ей милой, легкомысленной девицей, нашедшей свой взрослый мешок с деньгами. Но тогда Алла и предположить не могла, что у простушки Вики это уже второй брак. Теперь, узнав о том, что Вика какое-то время была третьей женой ее биографического героя, Алла была изрядно заинтригована.
– У вас с ним, получается, была разница в возрасте в двадцать лет?
– В девятнадцать.
– А что, год – это существенно при такой разнице?
– Ты знаешь, для меня – да.
– Притом что ты годилась Смыслову в дочери… ты любила его?
– Не просто любила – я хотела выйти за него замуж.
– То есть это ты проявила инициативу? Прости, но – зачем? Можно было же жить и так… Потом ведь все равно развелись.
– Это как сказать… Видишь ли, у меня было два брата. Николай, старший, тогда, в девяносто девятом, как раз с зоны вернулся, пять лет отсидел. Борис, средний, сейчас уже на кладбище. А я – младшая, я вот книжки любила читать, а заодно в секции каратэ заниматься. Так что даже в университет поступила. Видимо, из вредности и упрямства. Поступила на платной основе, поэтому Николай мне все время помогал. С Олегом мы познакомились, когда я в обладминистрацию попала на преддипломную практику на пятом курсе.
– Познакомились… и что?
– Да ничего. Все как обычно в таких случаях. Несколько раз я поджидала его после работы – вместе прогуляться, потом было несколько свиданий в кафе… Он, знаешь ли, может очень интересно рассказывать. И внешне он – высокий, с седеющими висками, усы, лоб такой высокий…с залысинами. – Вика рассмеялась, тряхнув гривой темно-русых волос. Алла улыбнулась в ответ, но продолжала вопросительно смотреть на нее. – Сейчас, по-моему, Олег сутулиться стал. Потом я просто стала жить у него, вот и все.
– Как к этому твои родственники отнеслись?
– Да так… Олега с Николаем я познакомила, вроде нормально. Коля-то у нас деловой, так они быстро нашли общие интересы. А больше там и знакомиться не с кем было.
– Так почему все-таки – замуж?
– Да я же вроде объяснила.
– Я не поняла. Не ловлю на лету.
– Появились общие дела. Заключили брачный контракт, который регулировал наши имущественные правоотношения.
– Вика, ты часом не юридический ли факультет закончила?
– Его, его.
– Когда вы разводились, квартиру-то продали? Поделили пополам?
– Нет. Олегу дали жилье на правах аренды, так что там делить было нечего. Да и вообще ты как-то неправильно себе все представляешь… Когда мы жили вместе, мои доходы были в несколько раз больше, чем у Смыслова. Так что это я давала ему деньги – и после развода еще кое-что подарила, а не он мне.
– Ты серьезно?
– Абсолютно. У меня где-то даже договор валяется о дарении мной некоторой суммы и имущества Смыслову Олегу Николаевичу. Он же квартиру себе строил, так я ему в ней свою долю подарила. – И простушка Вика, глядя на растерянное лицо Аллы, опять рассмеялась.
– Хорошо. Ладно. Проехали. Почему вы с ним развелись-то?
– Я тут роман французский прочла, – здесь Вика сделала паузу, изобразив томный коровий взгляд, и была вознаграждена – Алла взглянула на нее ошарашенно, – я вообще люблю французские романы. Бегбедер вот утверждает, что “любовь живет три года”. А мы с Олегом прожили четыре. Четыре, между прочим, совершенно счастливых, кайфовых года. Ездили с ним в Испанию, Францию, Германию, Италию… Но я хотела детей, а с ним у меня не получалось. Видимо, тут ты права. Возраст, он как-то и на мужчин действует…
– Так у тебя дети есть?
– Пока только один. Сын Петя, ему уже три года.
– А со Смысловым вы сейчас поддерживаете какие-то отношения?
– Конечно. Я его по-прежнему очень люблю, и он ко мне относится нежно. Но встречаемся редко – дети, дела. – Вика погладила живот, выразительно глядя на Аллу. Та наконец догадалась спросить:
– Так вы теперь ждете прибавления?
– Да. Девочку. – И Вика, довольная произведенным впечатлением, опять засмеялась.
Алла еще долго сидела в глубоком бежевом кожаном кресле в большой гостиной с высоким глянцевым потолком (натяжной, решила Алла), блаженно вытянув ноги и потягивая кьянти. Вино она закусывала французским сыром с плесенью. Они перемыли кости общим знакомым, обсудили моду, рестораны и парикмахерские салоны в городе
L. Алла пришла к выводу, что ее знакомая Вика – очень умная женщина.Враг
Настоящие враги получаются только из бывших друзей. Люди, которые никогда не были близки, могут испытывать взаимное отвращение, но для вражды требуются затраты душевной энергии. Нужны планы, замыслы, уловки и средства, предвидение намерений противника, знание того, что приносит боль. Приятеля и даже любовницу можно забыть, но настоящий враг – это навсегда.
Тебе нужно найти врагов Смыслова, говорю я Алле. Каких-нибудь его старых врагов. Которых он публично выставил дураками. Таких, у которых он уводил женщин. Тех, кто следил за его жизнью и ревниво коллекционировал все его дурные поступки.
Я пьян и фантазирую. Признаться, я не знаю, кто бы мог быть врагом Смыслова даже предположительно.
– А у тебя, Ванечка, есть враги? – спрашивает меня Алла и упирается в меня тяжелым взглядом.
– Мне-то они зачем? Я человек мирный, претендую только на сносную жизнь и бытописательство. Себе я кажусь очень милым человеком. Это Смыслов хотел изменить мир. Такие желания обычно приводят к непредвиденным последствиям. А я хотел бы изменить разве что себя.
– Умненький какой. – Она ложится рядом и кладет голову мне на плечо. Ее волосы щекочут мне нос. Приходится терпеть. – Теоретик. Никакого жизненного опыта. Какие страсти! – Теперь она бормочет еле слышно, и мне приходится напрягать слух, чтобы ее услышать.
– Это ты о чем сейчас? Дразнишься?
Она вдруг поворачивает голову, смотрит мне в глаза и отчетливо, ясным голосом выговаривает:
– Из бывших друзей враги получаются крайне редко. Вы и так друг другу надоели, проще забыть. Настоящие враги – это завистники. Они всегда рядом, и ты ничего о них не знаешь. Молодой ты, Ванечка.
Алла коротко целует меня в губы и опять устраивается у меня на плече. Скоро она засыпает, а я долго думаю над ее словами. Черт, я ведь действительно ничего об этом не знаю. Это плохо.
Алла опять позвонила Гайде с надеждой выяснить что-нибудь про последний смысловский брак, но Любовь Александровна Вику не знала и сообщить про нее ничего не могла.
– Вы лучше Георгия Исааковича поспрашивайте, милочка.
– Кого?
– Дадиани. Вы же наверняка с ним знакомы.
Конечно. Кто ж в
L не знал Дадиани – он был знаменитостью. Начинал он как вокалист местного вокально-инструментального ансамбля, работал от филармонии, хотя чаще они пели в местных ресторанах. Потом и сам занялся ресторанным бизнесом и недвижимостью, а заодно открыл пару самых роскошных в L казино. За глаза этого колоритного сибирского грузина звали “наш Кобзон”. Он легко давал интервью и вкусно угощал “прессу” на презентациях. “Акулы пера” относились к нему с симпатией, часто поддерживая сторону Георгия Исааковича в неизбежных конфликтах с властями.Алла отказалась от шашлыка и жалела об этом. Над столом витали ароматы зелени, маринованного лука и жареного мяса. Алла взяла большой тюльпанообразный бокал с коньяком двумя руками и засунула туда нос, чтобы “Курвуазье” отбил эти запахи. Она отпила глоток и закусила грушей. Что бы там ни было, надо беречь фигуру.
– Странный он человек, этот ваш Смыслов. Мелочный какой-то. Мы с ним лет десять назад познакомились – вопрос был по казино. Помог решить, потом пару раз заходил. Так, почти не играл – карты и автоматы не признает, только рулетку – шоу посмотреть. У нас девушки хорошие тогда танцевали, пели, весело было. Я говорю: ты почему не играешь? Не нравится или в себя не веришь? А он в ответ: азартен, потому и не играю, боюсь заиграться. Я говорю: а девушки нравятся? Он: нравятся, кому ж такие не понравятся. Я: хочешь, познакомлю? Нет, говорит, не хочу. Такой вот человек. Всегда в футляре, как писал великий украинский поэт Чехов. Слышала? Точно, Чехова на Украине в поэты записали недавно. Сам Янукович и записал.
– Чиновников надо хранить в футляре, чтобы не портились, – сказала Алла и пожалела, потому что Дадиани внезапно засмеялся и смеялся долго, громко, отдуваясь и отфыркиваясь. “Что ж они все смешливые-то такие”, – недовольно подумала про себя брюнетка. Она дождалась, пока ее собеседник просмеется, и продолжила: – Мелочный-то он почему? Ходил сюда кушать регулярно и платить не хотел?
– Нет, такого за ним не водилось. – Георгий Исаакович продолжал улыбаться. – Тут был иной сюжет. – Слово “сюжет” он произносил как “сужет”. – Он мне как-то денег дал для одного дела, небольшую сумму, пятьдесят тысяч рублей американских. А у меня как раз в это время друзья гостили, знаешь, такие, как сейчас говорят, клевые друзья, эстрадные. Играли по-крупному – и я вместе с ними. И – ты не поверишь, Алла, дорогая, – проигрался я в пух и прах. И денег нет, и дела не сделал.
– Ой-ой-ой, как нехорошо, – подыграла Алла. – Что же так, прямо меры не знать. Страсти.
– Да, кровь кипит. Даже сейчас, как вспомню… Зато, знаешь, как меня утешали? Какие девушки, й-эх!
“Не может он без фольклора”, – решила Алла и стала смотреть на Дадиани, держа паузу. Вопреки ее ожиданиям, он быстро оставил прибаутки и спокойно продолжил:
– Звонит Смыслов – дело не сделал, деньги верни. И быстро. Я объясняю: так и так, подожди, ты же мужчина, понимаешь, как это бывает. Он молчит. И я молчу. Думаю, понял все, наш человек.
– Может, все-таки мелькнула мысль, что можно и не отдавать, а, Георгий Исаакович? Ведь чиновник же, что он сделает? В суд пойдет? Так мы бы с удовольствием про такую тяжбу написали – зарплата у чиновников десять лет назад была, наверно, долларов триста. Признайтесь, Георгий Исаакович – ну подумали же?
– Нет, не подумал. То есть подумал, что потерпит, ничего с ним не случится. Да он бы и потерпел, наверняка. Но тут появилась эта девушка его, Викуся… Она, по-моему, еще не была его женой. Я тогда сильно изменил об Олеге Николаевиче мнение – что же это за мужчина, чтобы девушку вместо себя посылать серьезные разговоры разговаривать. Но я ошибся. Она не одна пришла.
– И – что?
– Ничего. Поговорили хорошо, секьюрити мои с ее спутниками знакомыми оказались. Так что и деньги пришлось вернуть, и четверть доходов от казино платить ежемесячно – тоже. Ты не представляешь, Алла, как я радовался, когда этот проклятый игорный бизнес у нас закрыли!
– Со Смысловым-то с тех пор поди и не общаетесь?
– Отчего же? Неплохой мужик. Я у него в банке кредитуюсь, бывает. Там, правда, всегда залог приходится оформлять, никуда не денешься… Мелочность-то, она себя проявляет. Но этот старый сюжет мы и не вспоминаем. Он, бывает, сюда заходит, тоже этот коньяк предпочитает, кстати сказать.
Вот с Викусей я не дружу, и с ее новым мужем тоже. Красивая девушка, умная, ничего не скажу. Но тепла в ней нет, понимаешь? Вот ты, сразу видно, другое дело, горячая кровь.
Алла сочла за лучшее поблагодарить и быстро ретироваться.
3
– У Ходорковского отобрали нефть, а самого его посадили. Заодно с ним сидит пять, пусть десять человек. Конечно, несправедливо то, что налоговой оптимизацией и захватом чужих активов занимались все, а сидит он один. Правосудие наше весьма специфическое. Однако посмотрите кругом – разве не то же самое сделали американцы с Ираком? Отобрали нефть, присвоили активы – и все. Только сидят в Абу-Грейб не десять человек, а намного больше, и счет погибших идет на десятки тысяч. Никакого оружия массового уничтожения там не нашли, ни химического, ни бактериологического. Признали это, причем уже публично признали. И – что? Какие правовые последствия? Где Гаагский трибунал? Почему молчит Верховный Суд США? Отчего Буш с Блэром не объявлены военными преступниками?
– Смеетесь?
– Отчего же, я абсолютно серьезен.
– То есть вы разочаровались в западных демократических ценностях?
– Не совсем так. Ценности прекрасные, и из того, что американцы сделали с Ираком, не следует, что Ходорковский должен сидеть свой второй срок.
– Хусейн же был тиран, а Ходорковский – демократ, их нельзя сравнивать. Зачем вы привели этот пример?
– Затем, чтобы вы поняли, почему в России больше никогда не победят либералы. Первый звонок был, когда Запад разбомбил Югославию, потом – Ирак, и наконец, Косово. Вот сейчас выяснилось, что албанцы сербов на органы продавали. И – что? Где процесс над Хашимом Тачи? Или он тоже демократ?
– Вопросы у вас, как я понимаю, риторические?
– Естественно. Я это все к тому, что многие уже в девяносто девятом поняли, что если бы у России не было ядерного оружия, весь отечественный бизнес поделили бы наши западные партнеры. Вместе со ставшей наконец окончательно свободной от государства страной. Заодно российские пространства существенно быстрее освободились бы от населения. А те, кто не понял это в девяносто девятом, поняли в нулевых. Впрочем, кое-кто, возможно, понял только сейчас. Среди либералов остались только такие, кто этого не поймет никогда, потому что в принципе не хочет этого понимать. Или им нечем понимать, но тут уж ничего не поделаешь. Не думаю, что этим людям кто-нибудь из наших нынешних олигархов даст пару копеек. И не потому, что они боятся Путина, а потому, что осознали: западные ребята любят брать русские деньги, однако сами русские им без надобности. Совсем уж свежий пример – Лужков с Батуриной. И в какие страны только ни инвестировали – а теперь вида на жительство получить не могут. Как это расценивать? Только так – давай свои деньги и вали отсюда. Можешь в качестве туриста приезжать, на лыжах покататься, в Лувр сходить. А в остальном – низшая раса, чеченским бандитам мы гражданство дадим, а тебе – нет. Вот она, цивилизованная рожа Запада.
– То есть вы теперь – государственник, член “Единой России” и сторонник Путина?
– В партии власти не состою и сторонником Путина не являюсь.
– Почему?
– Году этак в две тысячи третьем в городской администрации
L появилась служба из пяти человек – департамент информационной безопасности. Служба двойного подчинения – все эти ребята были на жалованье в ФСБ, а заодно еще зарплату в мэрии получали. Вот вам счета на квартплату приходят?– Конечно. Правда, выписывают их на имя моей матери, но оплачиваю я.
– Чтобы такой счет вам отправить, требуются данные о проживающих в квартире, ее площади, льготах и так далее. Отсюда получается, что у города есть ваши персональные данные, которые некоторым образом характеризуют личную жизнь. Вот упомянутый департамент ужасно этим обеспокоился и потребовал с программистской фирмы, которая эту квартплату вам считает, ежемесячных платежей наличностью своим работникам. Если бы программисты отказались платить, то эту задачу по их инициативе мэр передал бы другой фирме, руководствуясь, конечно, исключительно требованием неприкосновенности личной жизни.
– Понятно. И вы считаете, что это – следствие путинского стиля управления?
– Конечно. Ведь при Ельцине такого не было. Когда все это началось, то выглядело вполне невинно – ведь в ходе приватизации милиция, гэбисты и военные оказались не при делах. И это было неправильно – а кто же будет полученные активы-то охранять? Поэтому их нанимали в службы безопасности, как и уличных бойцов – пусть лучше сидят себе, смотрят в мониторы и получают зарплату, чем у приличных людей деньги вымогать. Но это не решало проблем тех, кто остался служить. В результате стали создавать фонды помощи правопорядку, как-то им доплачивать. Но не кончилась еще и первая путинская пятилетка, как они всем на шею сели и ноги свесили. Сейчас уже как красные комиссары какие-то – у каждой приличной структуры свой куратор. И приходится платить за то, чтобы они не делали тебе гадостей. Если это не государственный рэкет, то я не знаю, что это такое.
– Так вы поэтому из власти ушли? Не смогли работать с новой вертикалью?
– Все-таки правильней будет сказать, что это вертикаль не смогла со мной работать. Со мной вежливо поговорил новый назначенный губернатор, и я понял, что не смогу работать по-прежнему. Мне дали выходное пособие в размере двух окладов и даже большую внеплановую премию заплатили. А заодно, кстати, присвоили звание заслуженного экономиста Российской Федерации. Я вот даже не знаю, как это лучше сокращается. Мне приятель сказал, что он – заслуженный работник культуры – сокращенно “засрак”. А про экономистов ничего не слышал.
– Ваша предпоследняя должность – начальник комитета по экономике области?
– Да. Даже не вице-губернатор.
– Но из-за чего у вас был конфликт с новым начальством? Отчего-то вы же пришлись не ко двору. Это были идеологические, личные или еще какие-то противоречия?
– Если так посмотреть на дело, то, наверное, личные, хотя никакой вражды я к себе не чувствовал. Просто я был членом другой команды, а стало быть, априори нелоялен новому начальству. Тогда ведь поменяли многих, кто оставался во власти “из девяностых”. Мы оказались своего рода “ветеранами приватизации” – почти все, кто так или иначе принимал участие в этом мероприятии, сейчас в исполнительной власти не работают.
– То есть вы оказались связанным с теми людьми, которые получили большие активы в девяностые? С олигархами, как их называют?
– Типа того.
– А нынешние власти, они с ними уже общих дел не имеют?
– Почему же, очень даже имеют. Но мы-то, с точки зрения этих силовиков, “засланные казачки”, доверять которым нельзя. Мы слишком много знаем – и про тех, и про других, а такие не нужны. Требуются полностью лояльные исполнители. И чтобы поменьше рассуждали про неприкосновенность личной жизни.
– Вы считаете нынешние власти некомпетентными?
– Да. Они не понимают, что делают. Я сначала думал, что это у них пропаганда такая – врать для успокоения населения, а потом убедился, что они не знают, как все устроено на самом деле.
– Вы пробовали им объяснить свою точку зрения?
– Это невозможно. У этой новой системы нет точек входа, она замкнута сама на себя и пропускает только те сигналы, которые ее устраивают. А апеллировать к Западу и ходить на общественные мероприятия тридцать первого числа, как я уже говорил, не вижу смысла.
– Вы пессимист.
– Нет. Я оптимист, поскольку полагаю, что на мой век хватит и нефти, и газа, и стабильности, которую нам всем обеспечивает партия “Единая Россия”.
– Опять смеетесь?
– Да нет. Разве что самую малость…
Друг
– Самый большой секрет у любого мужчины – это не его сексуальные предпочтения или технология создания какого-нибудь невероятного оружия, атомного, бактериологического, психологического…
– …и психиатрического. Хватит перечислений, – перебивает Алла и пребольно щиплет мне бицепс.
Мы гуляем с ней под ручку в парке Победы. У нас в
L три парка Победы. Этот парк посвящен победе в Великой Отечественной войне, и по бокам аллеи поставлены мраморные капсулы с землей городов-героев. Вокруг поднимаются мрачные ели, каждой из которых, видимо, никак не меньше пятидесяти лет. В этом парке всегда малолюдно, а сейчас так и просто никого нет. Каким победам посвящены два других парка, не совсем очевидно, но вроде бы той же самой. Моя историческая память сбивается на то, что у России вроде бы было много побед, но от всего этого осталась одна георгиевская ленточка. Да, может быть, еще полет Гагарина…Этот ассоциативный ряд приводит меня к странной мысли о том, что летчики в свое время поддержали правительство Ельцина-Гайдара, а космонавты – нет. Никто из последних не выступал в поддержку демократов, если я правильно помню современную историю. Что за притча?! Не может быть, чтобы интеллигентные космические люди не были за демократов и поддерживали лживую коммунистическую диктатуру. Наверняка я ошибаюсь, кто-нибудь из них выступал оппонентом Светланы Савицкой…
На этот раз меня не щиплют, а пытаются сделать подножку. Чуть не упал.
– Так что за самый большой секрет у мужчины? – возвращает меня к реальности Алла. – Я-то думала, что женщины. Все мужья и любовники изменяют, а потом рассказывают это по большому-большому секрету.
В отместку я снимаю черные очки с ее темени, складываю и кладу себе в карман.
– Не забудь вернуть, – комментирует она. – Ну так что?
– Самая большая тайна мужчины, которую он не говорит никому – ни жене, ни любовнице, ни друзьям, – это сколько денег он зарабатывает. И еще – как и где он зарабатывает.
– Ты преувеличиваешь. Уж кто где работает – это никакая не тайна.
– А вот и нет. Все эти названия – врач, инженер, бухгалтер, чиновник – это не больше чем вывески, названия ремесел, причем неточные. Заходишь в аптеку, вроде бы там лекарствами торгуют, хотя на самом деле самый большой доход им приносит продажа разных наркотиков – биологических добавок.
– Кажется, понимаю… то есть не лекарства от настоящих болезней, а разные штуки, прием которых обеспечивает психологический комфорт. Вроде как съел – и похудел.
– Именно. Так и названия профессий – есть инженер по вентиляционному оборудованию, получает свой оклад, обслуживает здания. А на самом деле он деньги зарабатывает ремонтом автомобилей – причем может специализироваться на климат-контроле, а может и совсем другими вещами заниматься.
– Ты имеешь в виду то, что раньше называлось халтурой? Теперь это подработка…
– Эвфемизмы. Подработка, как и халтура, – меньше, чем работа, по определению. А здесь наоборот, доход от якобы побочных занятий больше, чем от основной работы. Тебе называют место и должность в официальной, общепринятой терминологии. Это ни о чем не говорит. Или, правильнее, мало о чем.
– И что ты хочешь всем этим сказать?
– Я не понимаю, за счет чего все это время жил Смыслов.
– Как за счет чего? Ему же зарплату платили…
– Это сейчас у начальника комитета по экономике в области зарплата двести пятьдесят тысяч рублей. И высокопоставленные городские чиновники тоже по сотне в месяц получают, а то и побольше. Олег Николаевич этой синекуры не застал, его “ушли” в две тысячи пятом, сразу после выборов президента, новый губернатор у нас с две тысячи четвертого года. А тогда зарплаты были не в разы, а на порядок ниже. Ты же сама знаешь.
– Все это забывается быстро. Но ты прав, тогда зарплаты у них были небольшие. И особенно в долларах – курс-то у бакса мало менялся.
– Я бы не сказал, что Смыслов живет сейчас сильно роскошно. Квартира у него по нынешним меркам скромная – примерно сто квадратов в точечном доме, район хороший. Ну дом с гаражом внизу, малонаселенный. Плюс БМВ. Но это все деньги, знаешь ли. Так просто не купишь. И с Викусей, как ты говоришь, он Европу объездил, а бездельничать в наше время – очень дорогое занятие. Как-то это не стыкуется с человеком, которого бросила любимая еврейская женщина на улице с двумя чемоданами и который потом жил в арендованном жилье.
– Может, ты и прав. Но только тогда это самый большой секрет не только мужчин, но и женщин. И охраняется он намного строже, чем характеристики достоинств сексуальных партнеров.
– Правда? И сколько же на самом деле ты зарабатываешь?
– Ага, так я тебе и сказала…
Александр Михайлович Сырников работал начальником планово-финансового отдела на
L-ском станкостроительном заводе. Когда-то вместо этого отдела на заводе было четыре – плановый, финансовый, цен, организации труда и зарплаты, но с тех пор численность работающих на заводе снизилась в три раза. Поголовье начальников тоже существенно сократилось, что не мешало директору и его пяти замам получать зарплату в десять раз большую, чем в среднем по заводу. Сырников был однокурсником и старым приятелем Смыслова. Алла дождалась его у проходной – оформлять пропуск на федеральный оборонный завод, которым продолжал оставаться станкостроительный, было слишком долгим и муторным делом. Александр Михайлович собрался предложить даме проехаться с ним на трамвае, но брюнетка перехватила инициативу, указав Сырникову на свой красный “хендай гетц”.– Что ж, почему бы и нет, – сказал он и сел в машину.
Алла привезла его в кофейню, где было мало народу и тихо играла музыка. Чашечка эспрессо стоила там три доллара. Сырников хмыкнул и заказал себе двойной, заодно попросив три шарика мороженого с шоколадным сиропом.
– Вы любите сладкое?
– Нет. Но с кофе могу съесть мороженое.
Прилагательное “сладкий” действительно плохо подходило к внешности Сырникова. Углы рта у него были опущены, глаза прищурены – такое чувство, что он только что разжевал половинку лимона. Посмотрев в это честное лицо начфина, Алла подумала, что разговорить его будет трудно. И ошиблась. Узнав, что она пишет книгу, он старательно отвечал на все вопросы.
– Олег всегда хорошо учился, был активистом. Представительный такой.
– Он был карьеристом?
– Нет. Карьеристы в советское время не читали Солженицына.
– Как вы с ним подружились?
– Трудно сказать… Учились вместе, потом вот начинали на одном заводе. То, се. Он часто к нам заходил – с женой они постоянно ссорились. Мне от родителей сталинская большая квартира осталась – они в Москву переехали, – иногда он неделю-другую у нас кантовался, прежде чем домой возвращаться. Так как-то и подружились.
– Скандалы были из-за ревности Анны Георгиевны?
– Не к чему там было ревновать. Ссоры возникали потому, что взгляды у них на жизнь были сильно разные. Родители им после свадьбы кооперативную квартиру подарили, на станкостроительный устроили, а тут он с демократами связался. С завода потом выперли за неблагонадежность, в КГБ таскали за распространение самиздата. Тесть помог, а так бы посадили. В общем, непросто как-то все получалось.
– Поэтому он к Вере Моисеевне и ушел?
– Справедливости ради сказать, это Анна в очередной раз его выгнала. Наверное, роман с Верой у него уже был в разгаре, но пришел-то он опять ко мне. А у нас тогда младшему сыну только что год исполнился. Представьте, мальчишки-погодки – один и три года, шум, все вверх дном. Олегу вроде как сначала и ничего, весело. Но уже дня через три он переселился к Вере совсем. Не дождался, когда Анна перед ним извинится, как обычно. Так-то она девушка не злая, отходчивая была, всегда первая ему звонила.
– А почему они с Верой Моисеевной расстались?
– Да все из-за того же, что и с Анной.
– То есть? У них что, тоже были идеологические разногласия?
– Нет, но она, как и Анна, хотела, чтобы он больше зарабатывал, чтобы у них был загородный коттедж, чтобы была своя машина… Пыталась его к делу пристроить, а он отказывался, говорил, что не понимает, чего она хочет. Потом вроде бы понял, но уже поздно было.
– И что же он понял?
– Там такая история произошла с нашим станкостроительным. Надо было жилье передавать, которое у нас на балансе стояло, городу. Содержать дальше завод уже не мог – тепло, которое шло в квартиры, для завода обходилось раз в пять дороже, чем для населения. А мы тогда лежали на боку, если жилой фонд не передать – точно народ заморозим, – и Сырников замолчал, видимо, надеясь, что дальше Алла догадается сама. Но она не догадывалась.
– Такое, наверно, у всех заводов было. Ну и что? – попробовала она ускорить память Александра Михайловича.
– Дома старые, сети инженерные изрядно подгнившие, а передавать городу мы должны были теоретически все в идеальном состоянии, иначе они могли и не принять. Денег же у завода на ремонт не было. Поэтому вместо ремонта мы передали ликвидные объекты – заводскую гостиницу, прогулочную яхту, строительный цех, еще кучу всего по мелочи. Вроде как предполагалось, что мэрия их продаст и все отремонтирует. Олег тестю бывшему все это обещал. Ну и мне тоже.
А получилось все иначе. На ремонт жилья и сетей не дали ни гроша.
– Почему?
– Насколько я знаю, все это заводское имущество разошлось по своим людям.
– Это по каким?
– Близким к городской власти, скажем так. Гостиницу продали, но не как гостиницу, а как отдельное здание, а яхту и стройцех просто списали, отдали в хорошие загребущие руки.
– То есть как?
– Вот так – продавали-то по остаточной стоимости. Здание гостиницы еще чего-то стоило – его построили в конце шестидесятых, а яхта и стройцех были почти полностью самортизированы. Да там не только это – завод мэрии много чего передал.
– И что Смыслов? Он же тут все равно ничего не мог сделать.
– Не мог. Но получилось, что он вроде как обещал – и обманул. Тесть тогда много чего ему сказал и про самиздат напомнил. Так что Олег сильно переживал. Рассказывал, что с начальством поругался – с каким-то Нелюбиным, что ли, и даже мэру сделал козью морду. И с Верой они тогда крепко поссорились – он рассказывал, что один ее родственник как раз и хотел эту яхту получить. Смыслов мог ему в этом помочь, но по наивности своей полагал, что ее будут на аукцион выставлять.
Тогда он сильно изменился, ожесточился. Вдобавок Вера уже себе другого завела партийного товарища. Похоже, что Олег хотел одно время к Анне вернуться, но после этой истории она совсем с ним перестала общаться. Даже трубку не брала, когда он звонил. Такие дела, – Сырников, по-видимому, решил, что все сказал, и отодвинул от себя пустую чашку из-под кофе и вазочку с остатками растаявшего мороженого. Алла испугалась, что он сейчас уйдет, и даже схватила его за руку.
– Александр Михайлович, ну куда же вы? Что он дальше стал делать? Не уходите!
– Так, а чего там… Когда от других заводов жилье принимали, он уже вел себя как все, по их общим тамошним правилам. И больше не было таких проблем – ни с начальством, ни с женщинами. К нам он теперь почти не заходит, я его уже пару лет не видел.
Он как-то давно сказал, что у воров есть деньги, а у чиновников ресурсы, но они друг другу не доверяют. А ему доверяют. Так что если надо, скажем, областной больнице оборудование, то найдутся для нее спонсоры, которые его купят. А заодно получат подряд на ремонт дорог. Или чего-нибудь еще. И все довольны. Главное, что Олег уже не давал никаких невыполнимых обещаний от лица демократической власти. Знаете, как? Это нужно Иванову – а взамен вот это нужно Петрову. И если кто-нибудь что-то сорвал, то известно – Петров деньги взял, а дело не сделал. И там уже все чисто конкретно, по понятиям.
– Понятно. Только интересы самого Смыслова-то в чем заключались? Ему что, платили за посредничество?
– Может, и платили, а может, и нет. Я его об этом никогда не спрашивал. Однако человек он надежный, таких мало в наше время. Так что, полагаю, партнеры должны были его беречь.
– А вы сами? Вы разве не надежный человек?
– Я-то? Может, и надежный. Только кому от этого выгода? – Алла удивленно подняла брови. Сырников пояснил: – Через меня же разные люди не соединяются. Поэтому моя надежность никому не интересна, кроме семьи. Так что пойду я к своим.
Несмотря на протесты Аллы, он заплатил за них обоих. Садиться к ней в машину Сырников отказался и двинулся дальше пешком.
Любовница
Когда Олег читал рукопись книжки о себе, у него случился приступ стенокардии. Татьяна Ефремова предвидела это. Она позвонила мужу и предупредила, что задержится и чтобы он кормил и укладывал детей один. Потом стала пить чай и смотреть, как он читал. Сначала Смыслов иронически хмыкал, но потом сердито засопел. Татьяна уже знала этот признак и попыталась предложить ему безобидный корвалол, но он резко отказался. В результате пришлось доставить его в кардиологическое отделение областной больницы, которым она сама и заведовала. Блондинка боялась, что потребуется и реанимация, и операция, но все обошлось. Через две недели он вернулся домой, еще через неделю пошел в свой банк.
Они познакомились в 2006 году, когда Смыслов впервые попал в кардиологию с обширным инфарктом. Ему поставили три стента, однако по-настоящему он вернулся к жизни только тогда, когда у них начался роман. Смыслов год сидел без работы, получая, впрочем, свой оклад чиновника в Центре занятости. Вика от него ушла, немного поплакав и сказав, что он заменял ей и отца, и мужа… но так дальше нельзя. Вскоре у нее появился другой мужчина. Тем не менее, узнав об инфаркте, Вика стала навещать его в больнице. Когда Татьяна увидела эту молодую женщину рядом со Смысловым, она была порядком заинтригована. Впоследствии она стала чаще заходить в палату к пациенту, а после выписки согласилась поужинать с ним. Так все и началось.
Уже после того как они стали любовниками, Татьяна узнала, что Смыслов пользуется большим влиянием в
L. Как-то случайно она заговорила о том, как устроена их больница и что сама Татьяна многое могла бы сделать лучше. Он спросил, значит ли это, что она хочет стать завотделением. Она посмеялась, но сказала “да”. Через две недели ее пригласил на разговор главврач больницы, а уже через два месяца ее утвердили в новой должности. Сначала она прокляла свой болтливый язык, но через год сказала Смыслову, что очень ему признательна.Он пару раз делал ей предложение. Татьяна мучилась, отказывая ему. Она не хотела разрушать свою семью, в которой все было просто и тепло. Со Смысловым все становилось сложным. После ее отказов они пару месяцев не встречались, но потом она звонила узнать, как он. И они встречались вновь.
Со временем Татьяна поняла, что Олег не может жить один. И еще – что ему жизненно необходимо, чтобы им интересовались. За время своей политической карьеры он так привык быть в центре внимания, привык, что от него зависят другие люди, что мог выдержать без звонков, встреч и разговоров максимум один-два дня. Когда Татьяна заставала отставного чиновника после более длительного карантина, который Олег обычно проводил наедине с телевизором, он всегда оказывался мрачен, скучен и брюзглив. Но присутствие сексапильной блондинки действовало на него, как живая вода, – из скучного бюрократа вдруг вылезал романтичный мужчина и расцветал на глазах. Татьяне нравилось наблюдать за этим процессом – ее тонус тоже существенно повышался, заряжаясь от энергии Смыслова. Однажды она процитировала ему старую песенку, которую слышала от отца: “А без меня тут ничего бы не летало, а без меня и солнце утром не вставало”. Олег выслушал все это совершенно серьезно. Хорошо сказано, все именно так и есть.
Поэтому Татьяна знала, почему Смыслову понадобилась книжка о самом себе. Ему нравилось давать интервью историку, размышлять о судьбах страны, ощущая собственное величие и сопричастность. Однако блондинка не одобряла решения своего пациента привлечь к написанию его биографии Аллу Кац, известную своими прошлыми журналистскими расследованиями и стервозностью. Бракоразводный процесс двух журналистов в
L в свое время наделал много шума – муж не хотел продавать квартиру в центре, которая досталась ему от бабушки и куда он привел в свое время молодую жену, но Алла настояла на своем праве на половину недвижимого имущества. Несмотря на то, что Татьяна как-то вылечила мать Аллы, после чего они подружились, блондинка опасалась своей подруги. Но Смыслов хотел, как он выразился, “объективности, а не комплиментарности”. Иначе надо было бы диктовать мемуары, но это же совсем не то – как будто с зеркалом разговаривать. Поэтому и заказчиком выступил не он сам, а один из его многочисленных хороших приятелей, который сказал Алле, что эта книжка должна быть подарком к пятидесятипятилетию нашего дорогого Олега Николаевича.– Насколько дорогого? – спросила тогда Алла.
– Ммм, скажем, сто пятьдесят тысяч рублей вас устроит?
– Меня устроят минимум двести, но я сейчас не о том. В каком ключе это все должно быть – эпически-хвалебном, юмористически-домашнем, суховато-академическом? Понимаете?
– Полагаю, что подойдет академический с некоторой долей иронии…
В общем, подумала Татьяна, Смыслов получил себе очередной сердечный приступ за свои же деньги. Однако Олег не согласился с ней. Он несколько раз перечитал рукопись, но больше уже не сопел. Наконец он сделал копию и отдал текст своей биографии любимому врачу. Татьяне было, как всегда, некогда, она унесла папку к себе в больницу и читала урывками. Ей понравилась работа Аллы, но заодно она пыталась понять, что же так раздражило Олега. На ее взгляд, ничего обидного в тексте не было.
– По-моему, так у Аллы получился портрет выдающегося государственного деятеля, рокового мужчины и немножечко Робин Гуда. Все это ты. Очень миленько. Что тебе здесь не нравится, дорогой?
– В этом портрете получилось, что главным в моей жизни были романтические увлечения. Может, мир и вертится вокруг женщин, но – не я. Все-таки мы реформы проводили. Строили новую Россию.
– Видимо, на Аллу неизгладимое впечатление произвело твое благородство. Поэтому для нее более важно, что ты все отдавал своим женам, а потом, когда они от тебя уходили, приходилось каждый раз строить жизнь заново. Но ты нигде не изменял своим принципам. Разве плохо? По-моему, она просто молодец.
– Местами, особенно в истории с Верой, я выгляжу просто кретином.
– Ты же хотел объективности, кажется? Чего ж на правду-то обижаться?
– Из того, что я этому молодому Ивану Антипову говорил, почти ничего в рукопись не вошло.
– Дорогой, ты же вообще рассуждал, а все эти высокие материи мало кому интересны. То, что ты о себе рассказывал, полагаю, вошло. Мне история твоего конфликта с Немиловым показалась забавной. Надо же, “унитаз – лицо студента”… По-моему, даже хорошо, что твоих слов там мало. Лучше, когда о тебе говорят другие. Ты издавать-то эту книжку будешь?
– За свой счет? Вряд ли. Зачем? Это если уж найдется издательство, которое ее возьмет… Надо будет с автором встретиться да, кстати сказать, остаток суммы ей отдать. Ей же только аванс оплатили?
– Естественно. Полагаю, такие биографии потом переделывают, и не по одному разу. Так ты с ней встретиться хочешь? Учти, она девушка эффектная, свободная и уже отошла от переживаний после развода.
– Это замечательно.
– Что ж, может быть, может быть… Тем более что она теперь столько о тебе знает, так что вам интересно будет поговорить.
– Ты ее так расхвалила, что она мне уже заранее нравится.
“Черного кобеля не отмоешь добела”, – иронично подумала блондинка о своем собеседнике, но вслух этого говорить не стала.
Эпилог
– Так тебе пригодилось что-нибудь из того, что я записал и расшифровал, когда брал интервью у Смыслова? У него такая интересная версия современной российской истории – типа вся коммунистическая и демократическая номенклатура хотела себе набить карманы, и из-за этого и произошли все рыночные реформы вместе с приватизацией. Они и нужны были для того, чтобы набивать карманы стало проще. И еще, знаешь, оказывается, в основе всего исторического прогресса лежит эгоизм. Идея обогащения движет как личностями, так и массами.
– Не вижу в этом ничего интересного и тем более нового. Сколько живу, все только об этом и говорят.
– Так ты что-нибудь себе взяла?
– Нет. Мне книжку заказали, чтобы я биографию написала выдающегося местного реформатора, либерала и демократа. Твои расшифровки смысловских философствований в эту концепцию не ложатся.
– Получается, я зря работал?
– А разве тебе неинтересно было?
– Интересно. Но что-то денег хочется…
– И ты еще имеешь наглость мне об этом говорить? Нет, денег я тебе, Ванечка, не дам. Довольно с тебя и другой награды…
– Не обижайся, я же шутя. Извини.
– Знаешь, нам какое-то время лучше не встречаться. Ты меня разозлил.
Отключилась. Просто ножом по сердцу. Или это – маслом по сердцу, а ножом – куда же ножом-то? Ладно, неважно. Проехали.
Алла пришла на встречу со Смысловым первой – за пять минут до назначенного срока. Она непривычно волновалась, хотя их ожидал лишь ужин в ресторане. Брюнетка даже зашла в парикмахерскую перед этой встречей, которую она про себя называла свиданием, и всерьез переживала за свою внешность – она хотела очаровывать. Еще – Алла очень надеялась, что и ей понравится Смыслов.
Вот он идет, чуть-чуть косолапя, слегка сутулясь. У него большие залысины, усы и бородка. Увидев ее, он выпрямляется, подходит ближе. Оказывается, даже на каблуках она достает ему только до плеча. Высокий мужчина. Когда он здоровается, оказывается, что у него низкий сочный голос. Похоже, он вполне симпатичен. Алле, как и всем, очень нужен надежный человек рядом.
Уважаемый Иван Андреевич!
В ответ на Ваше письмо могу сообщить следующее:
1. Ваша заявка на грант по изучению истории приватизации и ее последствий на материалах города
L (проект “Ветераны приватизации: местные особенности”) не поддержана Фондом.2. Объяснять причины отказа не входит в обязанности данной организации – они просто вышлют Вам традиционную открытку-извещение. Все же, поскольку Вы обратились ко мне с личной просьбой о комментарии к Вашему тексту, постольку должен сказать, что попытка собрать воспоминания очевидцев и опираться на них, а не на официальные документы, вызвала у Фонда резко отрицательную реакцию. Вам должно быть известно, что мемуары относят к числу наименее достоверных исторических свидетельств.
3. Кроме того, Ваше намерение представить основные идеологические конфликты конца восьмидесятых в качестве поколенческих также вызвало отторжение – тогда врагами были люди одного и того же возраста. Хоть Вы и писали, что поколение и возрастная когорта – разные понятия, однако этот аргумент не был принят во внимание, а я так полагаю, что он даже не был и адекватно понят.
4. Наконец, сомнительна сама попытка пересмотреть основания конфликта конца восьмидесятых. Независимые эксперты, привлеченные Фондом к оценке Вашей заявки, единодушны в том, что это была борьба между коммунистической тиранией и свободой, а сводить его к переделу власти и собственности – попытка опасной ревизии, ставящей знак равенства между коммунистами и их демократическими противниками.
Несмотря на все вышесказанное, ЛИЧНО мне Ваш подход показался весьма любопытным. Учитывая постепенный уход непосредственных участников событий девяностых годов прошлого века из жизни, а также скудость и противоречивость документальных источников того времени (достаточно напомнить, скажем, случай с пресловутыми “папками Руцкого” – фактами, которые в полном объеме так и не были ни опубликованы, ни проверены), интервью с чиновниками и предпринимателями представляется мне весьма плодотворным полем деятельности для российского историка. Однако я не могу предложить Вам ни финансовой, ни организационной поддержки. Я готов лишь взять Вас к себе в аспирантуру, если на то будет Ваша воля – этот вопрос пока еще находится в моей скромной компетенции. Сроки приемных экзаменов и прочие условия Вы можете посмотреть на сайте Гуманитарного университета.
Приезжайте в Москву, поговорим.
С уважением, д.и.н., профессор ____
В Москву Иван Андреевич Антипов не поехал.
∙