Стихи
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2012
Александр СТЕСИН
Крик и шепот
1
Свет, убывающий день за днем,
сказано у Ле-цзы.
Змей пролетал над зеркальным дном
утренней улицы.
Детства нервущийся материал,
рвущийся к небесам.
Всяк станет тем, что он потерял…
Кто это написал?
Где сообщаются поле, злак,
небо, земля и муж
и, превращаясь по капле в знак,
пересыхает тушь,
свет убывающий помяну
с небом твоим в связи;
змея, летящего по нему
за кругозор слезы.
2
и тишину, и сил-
лабо-панический страх прими,
сколько хватает сил.
Воздух, уловленный языком,
воспоминаний бред
(там, где до боли мотив знаком,
боли самой уж нет)
будущей памяти завещай.
Мало ли, что ушло.
Вдох станет выдохом. Тьма вещей
ниткой пройдет в ушко.
Ты не сердись. – Не сержусь ничуть.
(С вешалки плащ сняла.)
Дел еще много… (С чего начать,
если нельзя – с нуля?)
3
их друг за дружкой ход.
Будто бы это – стрелковый тир,
память былых охот.
Знаки отличия: клык, рог, зуб.
…Бык, обезьяна, кот…
Будто бы это – китайский суп,
что подают раз в год.
Будто бы снег уже выпал на
рисовые поля.
Чаша фарфоровая полна.
И соблюдать пора
древний обряд – по мишеням бить.
…Феникс, дракон, цилинь…
Суп их целебный так жадно пить,
будто неисцелим.
Сокровища Аккры
по мотивам Квези Брю
и вышел в ночь, в разметанные звезды,
в сгрудившиеся шорохи окраин,
в разгар затменья, в шепоты и стоны
деторожденья, всё не мог понять,
откуда шум доносится – все двери
распахнуты, похожи друг на друга.
Три человека вышли из дверей
и, бросив “ну, увидимся”, “до встречи”,
те двое, что моложе, уступили
дорогу старику, а после сами
пошли своей дорогой. Это были
известные по всей округе воры,
но старец не узнал их: он был слеп.
В погасшем мире скорые прощанья –
обманка для невидящего слуха.
Лишь тишина понятна и сподручна,
как трость слепца – у зрячего в руках.
Разрушенные стены навалились
всем весом разрушения, дыханье
всё невозможней, и глаза слезятся
от дыма фитилей. И вот стою
и вижу: здесь край света. Стоит сделать
один шажок, и ощутишь паденье,
нырнешь, как в пропасть,
в собственную тень.
Бестиарий
О чем ни сказать, ни пропеть не могла
обыденной речи пластинка,
о том бормотала свое немота,
и жизнь понемногу постигла
язык немоты и, как в зеркале, в нем,
в порядке вещей без теорий
о том, чего нет, – все лакуны имен.
Из куайновских книг бестиарий,
где пегий пегас и Алисин беляк;
где заячий след “гавагая”
простыл в семантических наших полях,
от нас и себя убегая.
Премудрое зеркало скажет: прости,
о правде не спрашивай. Время
заржавленной бритвой Оккама скрести,
платонову бороду брея.
Но тени пещерные прибереги
как память. Как помню: был болен
и видел движенье отцовской руки
и лампу; и как по обоям
плясало всю ночь теневое зверье,
колдуя над детским недугом.
И детская жизнь бормотала свое,
ни сном о развязке, ни духом.
Ни духом, ни телом, ни светом белей,
чем тот, что с уходом погасим,
ни смыслом, который приписан был ей,
как существованье – пегасам.
* * *
(настенного динамика мембрана
процедит бормотание медбрата,
вернет тебя в знакомый кабинет,
пропитанный лизолом и крахмалом)
о чтении с больничного листа
анамнеза от первого лица –
о том, что жив… И видит сон, как мал он.
О третьих лицах, слившихся в одно:
сухой хасид, его сосед, отечен,
на происках спецслужб сосредоточен,
и женщина, глядящая в окно,
пока другие жители палаты
(полупалата – полукоридор,
где всех равняет галоперидол),
в пижамное одеты и патлаты,
раскрашивают что-то всемером
(арт-терапии труд ежесубботний
как подтвержденье мысли, что свободный
художник – все-таки оксюморон).
О том, что видишь: лифт, подсобка, будка
вахтерская… Сбиваешься с пути,
блуждаешь. И в ответ на “как пройти?”
дежурный тычет в пустоту, как будто
ее проткнуть пытаясь или на
невидимую кнопку нажимая.
Похожесть помещений нежилая,
уложенная в лабиринт длина.
Больнично-коридорный сумрак суток.
Как время замирает на посту,
как зренье превращает пустоту
в расплывчатый рисунок, и рассудок
спешит назад, к приметам бытовым.
И видишь, достоверности добытчик,
не свет в конце, а красный свет табличек
“пожарный выход” зреньем боковым.
И – скрежет лифтов, и сквозняк подсобок,
и оклик, относящийся не к нам,
все дальше… Разбредаются по снам
жильцы палаты, спящие бок о бок.
* * *
Речь героя замедляет
ход, задворками петляет,
но не сходит с колеи.
И плывет еще фелука
на открытке с Каргалука.
О свободе воли и
личном выборе долдонит
дядя Толя. Он – дальтоник.
Постижением азов
увлеченный друг отцовский.
Рядом – людный пляж азовский,
моря раковинный зов.
Рядом люди-старожилы
из гитары тянут жилы,
не сдают врагу “Варяг”.
Чаек спугивают песней.
Доживи до наших пенсий,
там посмотрим, говорят.
Рядом – это за горами.
Жили-были, загорали.
Пепла и песка распыл.
Помню тех, кто был и выбыл.
Помню: надо сделать выбор,
чтоб узнать, что выбор был.
Узник зренья и неврозов,
человек, чей мир не розов,
чей лежак – вон там, в тени,
дядя Толя сядет в лодку,
сложит новости в пилотку.
“До свиданья!” – протяни.
И гляди в упор – фиксируй
отдаленье, рефлексируй,
хоть до самой ночи жуй
страх и трепет, крик и шепот,
детский лепет, личный опыт
в переводе на чужой…
∙