О поэзии Аркадия Драгомощенко, Светланы Кековой и Веры Павловой
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 2, 2012
Рубрика выходит с № 2 2009 г.
Дмитрий БАК
Сто поэтов начала столетия
Аркадий Драгомощенко, или
“Мысль, предшествующая тому, чем она станет через мгновение…”
На протяжении многих лет (даже десятилетий) Аркадий Драгомощенко последовательнее многих “соседей” по убеждениям работает не просто на границах лирической субъективности (как, например, концептуалисты), но на водоразделах существования самого поэтического языка, да, пожалуй, и языка как такового. Речь идет вовсе не о лексике, синтаксисе или коммуникативных свойствах поэтического высказывания (взгляды кубофутуристов и не только). Все разновидности зауми и прочих “языковых расширений” поэтического лексикона исходили из драматического представления о “недостаточности” традиционного языка как средства высказывания, а следовательно – из утопического намерения нащупать некий параллельный, исконный поэтический праязык, самовитое слово, не искаженное утилитарностью (предсмертный Гумилев: “Дурно пахнут мертвые слова”).
У Драгомощенко синдром острой языковой недостаточности отсутствует напрочь. Главное для поэта – не грамматические преобразования, но доказательства бытия грамматики как таковой. Ключевая формула Драгомощенко: “Грамматика не выдерживает немоты…” проста и прозрачна: нельзя рассуждать о языковой онтологии помимо высказывания, произнесения слов, следовательно, бытие языка нащупывает себя прямо в процессе говорения – помимо намерения автора, “произносителя” слов. Язык реализует себя независимо от воли поэта, параллелен субъекту высказывания, течет по самостоятельному руслу, поскольку при любой попытке речи немедленно выходит за собственные границы.
Есть правила. Они прекрасны. Потому как
Правила знают язык, в котором сотканы.
Иначе не было бы горизонта. Законов.
Вышитых насквозь золотыми мухами.
Не было бы ни игл, тебя, ни того,
Кто смог бы прибегнуть к другим гласным.
Я так и делаю. О, улей! В сторону, сестра.
Меньше всего – интересует “метр”.
“Вижу тополя на “закате””; даже видеть себя.
Не очень большого размера и возраста.
Видеть себя и мать, которая за тележкой.
Везет овощи, т.е. я – мешок с картофелем.
Можно видеть себя, не знающего,
На каком языке говорит тот, кто не знает…
Любое произнесенное слово, фраза немедленно закавычиваются, иногда дважды (“Вижу тополя на “закате””), при этом реальность наблюдения (“видения”) тополей на закате, да и самый “закат” – уже в момент рождения эту “объективную” реальность покидают, целиком переходят внутрь высказывания как явления языка. Такое обращение с языком восходит к стратегиям аналитической философии: знаменитая формула “за окном идет дождь, но я так не считаю”, содержит в себе тот же переход из мира вещей в мир высказываний, поскольку фраза о дожде не имеет ни малейшего отношения к атмосферным явлениям, но принадлежит к различным вариантам выражения модальности: сомнения, уверенности, настаивания и т.д.
Отдельная поэтическая реальность Аркадия Драгомощенко притягательна “для немногих”, для тех, кто слышит и чувствует ее многочисленные подтексты в философских построениях полутора последних столетий. И эта же реальность видится пресной абстракцией тем, кто убежден в необходимости для поэзии интуитивной простоты, внятности, если угодно – пресловутой высокой “глуповатости”. Многие интерпретаторы (включая и самого автора, неоднократно формулировавшего свое поэтическое
profession de foi) подпадают под обаяние исходных постулатов и аксиом его поэтики, не замечая следующих из них теорем и лемм. На деле оказывается, что демонстративная непростота, “вторичность”, теоретизм стихов Драгомощенко сильно преувеличены. По крайней мере, наряду с обычной метафизической топикой в конкретных стихотворениях существует параллельная смысловая география – традиционная и доступная непосредственному восприятию. Стоит, например, обратить внимание на посвящение отцу одного из известных стихотворений, и обычные для поэта нелинейные смысловые преобразования оказываются вторичными на фоне множества подсказок, выводящих читателя на твердую почву непосредственного высказывания, не требующего аналитических процедур:Трофиму К. Драгомощенко
Разве твоя в том вина? Моя? Говорят, скоро весна,
а тебе столько, сколько было всегда,
и к тому же – больше не снишься.
Ты еще говорил в тот прошлый раз… Но что?
Что имеет значение? Говорить: мало этого? или же много?
Ни один горизонт не может быть так достоверен,
как прочерченный падением камня.
<…>
Потому как, – вот что! почти забыл – не видеть
тебя в белом кителе, в купоросных кристаллах сирени.
Их разводил руками, захлебываясь, бежал
(вот откуда то, что явится тысячелетием позже).
Оставалось немного, чтобы увидеть,
как облокотясь о теплый капот виллиса. Что мог сказать
в ту пору? Как мог понять то, что не понимаю сегодня?
Как невыносимо свежо и косо несет бензином,
и какие-то на отлете белые платья женщин.
Конечно, вода, кувшинки, горячие латунные гильзы,
близорукость. Но даже и без вспомогательных стекол вижу,
как между тобою и мною растет и растет небо,
вздымаясь выше, чем Гималаи.
В некоторых стихотворениях переход от аналитической эзотерики метавысказываний к непосредственному чувству оформлен и композиционно, при этом сквозь ветвящиеся тропки смысловых “ризом” постепенно проступает прозрачная логика перехода от хаоса к ясности, чуть ли не к “любовной лирике”:
Драгомощенко – Фигуриной
Отпивая глоток в неопределенном времени, в незавершаемом действии –
Найти место, на столе. Расположение вещи. Но стол и есть место для
Для разнообразных вещей. Странное дело, Потебня грезил
внутренними формами “слов”, он начинал с сущности,
с платоновских идей в камне,
Начинал и прекращал. Его прекращение не дошло до нас,
как, к примеру, “синий”.
Однако начало его речи залегало в “столе”. Зачем Потебне стол?
Это ведь Харьков?
Что-то другое и не имеющее отношения к длине цветовых волн. Нет.
Нет – лучше, чем “да”, даже “да” в алмазах бессмертия и чехова. Я люблю
“Нет”, я вырос из этого сада. В этом саду мы не всегда спали с Леной
Под одним деревом, – это так трудно сегодня вспоминается, но я, когда хочу,
Помню все, что необходимо, мне нужны ее картины, руки, ее дикий смех,
Как все священные коровы, потому что она опоясана шнурами
Моей подозрительности и ожидания, потому что я открываю голову и смотрю
Картины, на которых одно и то же – это как смерть, которая всегда та же,
Смерть, как учительница / учитель, заползающая в наш рот при произнесении
Любого слова, – но, если что-то есть, значит, и этому есть конец.
Я тебе должен.
…Но главное-то совсем не в этом, я толкую вовсе не о пронзительном одиночестве неавангардного авангардиста Аркадия Драгомощенко в русской поэзии. Эти без малого (после Хлебникова) сто лет одиночества ныне пришли к странному финалу. Реальность настигла отшельника, его логико-лингвистические изыскания о природе поэзии в последние годы приобрели совершенно иной смысл. Слишком много вдруг оказалось вокруг (не побоюсь этого слова) значительных и разных русских поэтов, умеющих орудовать и горшком и ухватом, и верлибром и в рифму. Поэтические манеры тесно прилегают друг к другу, они разнообразны только по видимости, а на деле являются продуктом как никогда прежде высокой степени автоматизированности всех версий стилистики и поэтики. Так высказывания в чате, претендующие на разнообразие, постепенно утрачивают свойства несходства – все и разом. Отдельных высказываний не различить именно потому, что шум времени обращен в информационный шум, как в глобальной социальной сети. От столетней давности кризиса невозможности существования традиционного искусства мы пришли к его сугубой возможности и осуществимости. Что станет ответом на кризис всевозможности авангарда? Необходим если не выход, то по крайней мере понимание насущности новой и сложнейшей поэтической простоты, когда уже не только Аркадию Драгомощенко ясно:
Только то, что есть,
и есть то, что досталось
переходящему в области,
где не упорствует
больше сравнение.
Светлана Кекова, или
“Не пугайся чудес, ибо их невозможно исчислить…”
Стихи Светланы Кековой узнаваемы с полузвука – традиционная ритмика, точная рифма, непременное соотнесение дольнего с божественным. На протяжении лет останавливает внимательного читателя (меня, например) даже не появившаяся некоторая однозвучность интонаций, но нечто иное, гораздо более существенное и, по гамбургскому счету, выходящее далеко за пределы стихотворчества Кековой. Речь о совместимости религиозного откровения, вероучительной проповеди со смысловым диапазоном светской поэзии. То, что рождается во глубине пустынных душ людей уверовавших, вопреки сомнению, при переводе на язык, внятный другим, нередко обращается в тютчевский “наружный шум”. Верность, “правильность” нетождественны вере и праведности:
Не нужно искать утешенья нигде –
ни в беглой воде, ни в зеленой звезде,
ни в звуках волшебного рога,
а только у Господа Бога.
В воде, как дитя, вырастает коралл,
вздыхает в заветных глубинах:
– Зачем Ты, о Боже, меня покарал,
лишив меня крыл голубиных? –
– Не нужно себя разрешать от оков,
как воду реки – от воды родников:
попробуй достать из-под спуда
простую надежду на чудо. –
А голубь вздыхает, летя над водой:
– Один я остался на свете,
хотел бы питаться я пеной седой
и плакать, как малые дети. –
– Не нужно тревожить заветных могил,
покуда последний твой час не пробил,
не плачь перед самою смертью,
а веруй Его милосердью. –
Зеленая гаснет на небе звезда,
шепча: я под утро воскресну –,
а ставшая бурным потоком вода
не хочет заглядывать в бездну.
– Ты тоже, любимый, туда не смотри,
под утро соленые слезы утри –
пусть голубь воркует приблудный
и День приближается Судный…
Стихотворение по-своему совершенное, но вполне сводимое по своей основной мысли к первым восьми строкам и, если задуматься, к первым четырем и даже к одной (самой первой) строке. Лирическое созерцание тесно переплетено с религиозным прозрением, но переплетение лишено драматизма, прекрасной сложности волевой победы либо чудесной ереси итоговой, прошедшей через испытания простоты. В пределе жесткости высказывания можно было бы сказать, что облечение религиозного поучения в стихотворную форму оказывается избыточным, внешним на фоне глубины и важности высказанных мыслей.
Что же – для поэзии непременно необходимы цветы зла, а незамутненное благочестие находится по отношению к искусству, по словам Тарковского, “в стороне от нас, от мира в стороне”? Похоже, что все-таки именно подобным образом складываются в новое время отношения поэтического голоса и пророческого логоса. Ведь и готовый к сожжению сердец божественным глаголом герой пушкинского стихотворения так ничего и не рассказал о сути своих будущих зажигательных речей, в этой пронзительной балладе мы находим слова о чудесной способности проповедовать, но никак не о самой проповеди. И способность эта обретена в драматическом столкновении с невыносимой болью расставания с привычными зрением, кровообращением и слухом. Природа поэзии, если и не требует впрямую извлечения дисгармонических нот из неотвратимой привлекательности зла, то, по крайней мере, фундаментального сомнения (“дар напрасный, дар случайный…”), сквозь которое иногда, не для всех, при полном отсутствии гарантии происходит прорыв к подлинному, вечному и небесному. Причем здесь важен не результат, а процесс, не итоговая счастливая развязка, но поле битвы. Очень много у Светланы Кековой стихотворений, где серьезность и непредсказуемость борений
Лицо пчелы – в нектаре и пыльце.
Завершена цветущих лип проверка.
И черный пудель лает на крыльце,
пугая молодого Гейзенберга…
смазывается неотвратимостью развязки:
…Арбузы серебрятся на бахче,
смуглеет тыква, зерна копит дыня…
Но знаю я – наступит время “Ч”,
и будет плакать на твоем плече
невидимого тайная твердыня.
То, что вседозволенность греха, господство зла – лишь видимость, снимаемая провидением и молитвой, для благочестивого человека, привычно (и всякий раз с новым смирением и усердием) произносящего первые слова Символа веры, – непреложная истина, для читателя стихов – вещь почти запретная. Нет всеобщего и неминуемого преобладания горнего над дольним, нет, попросту говоря, неизбежной смены нынешнего, земного времени, грядущим, вечным. Ведь даже сладость многократного перечитывания любимых книг частично основана на этом детском недоверии к гарантии заранее известного. А вдруг да не погибнет Ленский, не поскачет в отчаянии к вокзалу Анна Аркадьевна Каренина. В стихах Кековой слишком часто развязка наступает в самом начале, стартовая формула перечеркивает (либо, по крайней мере, лишает аутентичности) все происходящее следом. Кекова осознанно сужает пространство поэтического высказывания, исключает для себя целую вереницу испытанных приемов и легких путей: политическую актуальность, злободневность тем, нестандартную во всех смыслах метрику и лексику, иронию – список легко продолжить. И в тех случаях, когда удается избежать заданной неизбежности благочестивых развязок, создания Кековой обретают стилистическое равновесие и композиционную завершенность (примером может служить стихотворение-перифраз мандельштамовского “Ламарка”).
Открытость и непредсказуемость финалов не только не ставит под сомнение полноту и непреложность присутствующих в стихах высоких смыслов, но, наоборот, придает этим смыслам дополнительную весомость, вводит их на территорию искусства и избавляет от гладкой риторичности. Иногда в результате появляются подлинные шедевры:
Пространство выгнуто, как парус, –
везде закон его таков,
и составляют верхний ярус
большие лица мотыльков.
Покуда мы еще над бездной
по пленке тоненькой скользим,
своей печалью безвозмездной
мы Божий мир не исказим.
Жизнь, как вопрос неразрешенный,
мы оставляем на потом,
и дятел, разума лишенный,
и рыба вод с открытым ртом
похожи на ключи, из скважин
торчащие, – и видно им,
как человек обезображен
и сыт неведеньем своим.
Вера Павлова, или “Метастазы наслажденья…”
Новость и свежесть поэзии Веры Павловой постепенно обратились в атрибуты поэтического амплуа – это нужно сказать сразу. С учетом существенных изменений в восприятии образа и мифа Павловой, ставшего привычным, почти рутинным, – более понятен (по контрасту) шок, некогда объявший ценителей поэзии и блюстителей устоев и принципов, впервые узревших на бумаге коротенькое павловское “Подражание Ахматовой”:
и слово х… на стенке лифта
перечитала восемь раз подряд
Неизвестно, сколько еще раз перечитывали этот общедоступный текст поклонники и хулители, но его краткость сразу же была воспринята в качестве преданной сестры новоявленного таланта. Этакие эротические хокку – вот к чему приучила Павлова читателей, – впрочем, со временем стало ясно, что эротика в этих доморощенных малостишиях может и отсутствовать, главное – меткая наблюдательность и созерцательная медлительность, таящая скрытую энергию:
Книга на песке.
Ветер дает мне урок
быстрого чтенья.
“Японские” ассоциации на этом не исчерпываются: сокровенные признания просвещенной дамы, блюдущей собственную независимость, пристально всматривающейся в детали жизни вокруг, не замыкающейся в пространстве спальни, детской и трапезной, – ясным образом отсылают к знаменитой книге Сей Сенагон или по меньшей мере к ее экранизации – фильму Гринуэя, соименному одному из сборников Веры Павловой (“Интимный дневник отличницы”):
С наклоном, почти без отрыва,
смакуя изгибы и связки,
разборчиво, кругло, красиво…
Сэнсей каллиграфии ласки
внимателен и осторожен,
усерден, печален, всезнающ…
Он помнит: описки на коже
потом ни за что не исправишь.
Какие еще фоновые смысловые подтексты неизбежно возникали у читателя, некогда изумившегося смелости Павловой? Реалии рубежа позапрошлого и прошлого веков: “Дневник” Марии Башкирцевой, первые сборники Ахматовой, мистическая Черубина де Габриак – образчик исступленной женственности совершенно иного рода, но так же властно популярная у читателей вплоть до самого разоблачения мистификации. Если приглядеться хорошенько, то и “Павлова Верка” может показаться мистифицированным объектом, сознательно выстроенной конструкцией, поскольку основные мотивы ее писаний сплошь сотканы из узнаваемых лоскутьев. От “протофеминистической” (так и хочется употребить слово-сорняк “гендерной”) мощи Башкирцевой до нетленного облика “полумонахини, полублудницы”, невпопад надевающей перчатки.
Что еще? Ирония в адрес всех “мужских” попыток описать сокровенную тайну соединения тел и душ (от “Песни песней” до “Зимней ночи” и пушкинского сокрытого шедевра “Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…”). Кстати, о пастернаковском стихотворении разговор особый: Павлова не без блеска пародирует демонстративную, вселенски трогательную неловкость влюбленных из нобелевского романа:
Свеча горела на столе,
а мы старались так улечься,
чтоб на какой-то потолок
ложились тени. Бесполезно! …
Образ (или призрак?) “сексуальной контрреволюционерки”, возник в стране, где за пару лет до описываемых событий и секса-то не было, ежели кто не помнит. Призрак оказался – с человеческим лицом, и он (вернее, она) без боязни и без утайки бойко заговорил “про это” в самых разных контекстах и ракурсах. Самыми важными и глубокими, как можно предположить, оказались два контекста этого словоизвержения. Во-первых, субкультура детства, отнюдь, впрочем, не сводимая к шалостям пубертатного возраста.
В школе в учителей влюблялась.
В институте учителей хоронила.
Вот и вся разница
между средним и высшим образованием.
Во-вторых, библейские обертоны, придавшие полузапретной сфере жизни новую легитимность, освященную благородной архаикой стиля и серьезностью интонации:
и стал свет
внутри живота
и закрыла глаза
боясь ослепить
и закрыла лицо
как Моисей
и увидел ты
что мне хорошо
Сложнейший смысловой конгломерат детской чистоты и инфантильной жестокости, женской эмансипации и супружеской уступчивой нежности, библейской сакрализации и почти обсценной брутальности оказался привлекательным, органичным, жизнеспособным. С шокирующим явлением и эпатирующим присутствием Павловой и “павловской” поэтики на территории русской поэзии читатели и критики вроде бы смирились, потом привыкли, а вскоре перестали понимать, как могло быть иначе, без нее. Многие тексты приобрели известность почти хрестоматийную:
Спим в земле под одним одеялом,
обнимаем друг друга во сне.
Через тело твое протекала
та вода, что запрудой во мне.
И, засыпая все глубже и слаще,
вижу: вздувается мой живот.
Радуйся, рядом со мною спящий, –
я понесла от грунтовых вод
плод несветающей брачной ночи,
нерукопашной любви залог.
Признайся, кого ты больше хочешь –
елочку или белый грибок?
Потом (теперь!) наступили самые сложные времена: налет актуальной запретности исчез, новизна и свежесть ослабели – слишком сильным был замах, чтобы добиться настолько же мощного броска в будущее. С годами очевидней стал принятый Павловой добровольный обет упрощения многоцветья жизни, рамки павловского проекта новой российской социоэротики оказались достаточно тесными. Рядом с суженым горизонт существования героини Веры Павловой оказался весьма суженным, ничего тут не поделаешь, не попишешь. Что-то ушло прочь или все же возможно освежения “павловской” темы в русской поэзии? Кто знает – нам остается только Вера!
БИБЛИОГРАФИЯ
Аркадий Трофимович Драгомощенко
2000
Описание. Избранные стихи. – СПб.:
Гуманитарная академия, 2000. – 384 с.
2001
Реки Вавилона // Новая Русская Книга, 2001, № 2.
2004
Литература // Критическая масса, 2001, № 1.
2005
На берегах исключенной реки. – М.: ОГИ, 2005. – 80 с.
Два стихотворения // Крещатик, 2005, № 3.
2006
Стихи // Иностранная литература, 2006, № 10.
2008
…в белом кителе, в купоросных кристаллах сирени. Стихи // Знамя, 2008, № 5.
2009
Глазного яблока дрожь. Стихотворения // Дети Ра, 2009, № 3(53).
Поскольку люблю свет рам. Стихи // Знамя, 2009, № 8.
2010
кто действительно разбирает буквы. Стихи // Знамя, 2010, № 6.
2011
Тавтология: Стихотворения. Эссе. – М.: НЛО, 2011. – 452 с.
Светлана Васильевна Кекова
2001
Восточный калейдоскоп. Стихотворения 1980-1990-х годов. – Саратов, Издательство ГосУНЦ “Колледж”, 2001. – 74 с.
На семи холмах. СПб: Пушкинский фонд, 2001. – 73 с.
На семи холмах. Стихи // Новый мир, 2001, № 3.
Цветня Триодь. Стихи // Знамя, 2001, № 4.
По новым чертежам. Стихи // Знамя, 2001, № 11.
“Звезды русской провинции”. Стихи участников
II Московского международного фестиваля поэтов // Уральская новь, 2001, № 11.2002
Стихи // Звезда, 2002, № 1.
Тень тоски и торжества. Стихи // Новый мир, 2002, № 4.
Сад неприкаянный. Стихи // Знамя, 2002, № 5.
2003
Стихи // Звезда, 2003, № 1.
Созвездие спящих детей. Стихи // Знамя, 2003, № 7.
Пленение инеем. Стихи // Новый мир, 2003, № 7.
2004
Тени летящих птиц. Стихи // Знамя, 2004, № 8.
2005
Больное золото. Стихи // Знамя, 2005, № 10.
Неземной конвой. Стихи // Новый мир, 2005, № 11.
2006
У подножия Желтой горы. – СПб.: Петербургский писатель, 2006.
Плач о Древе жизни. – Саратов: Издательство Саратовского государственного социально-экономического университета, 2006.
Учитель словесности. Стихи // Новый мир, 2006, № 7.
2007
На пути в Эммаус. – Алма-Ата, 2007.
Сквозняк иного мира. Стихи // Новый мир, 2007, № 5.
“Ходит ангел под липами в Липецке…” Стихи // Сибирские огни, 2007, № 9.
Тоннельный эффект. Стихи // Зарубежные записки, 2007, № 12.
2008
Потаенный хор. – Тамбов, 2008.
Шелкопряды языка. Стихи // Новый мир, 2008, № 4.
Стихи // Нева, 2008, № 8.
Не наяву и не во сне. Стихи // Сибирские огни, 2008, № 12.
2009
Стихи о людях и ангелах. – Саратов, 2009.
Ангелы этого мира. Стихи // Новый мир, 2009, № 6.
Последний свидетель. Стихи // Сибирские огни, 2009, № 12.
2010
Надежда на прощение. Стихи // Новый мир, 2010, № 8.
По замыслу Ганса-датчанина. Стихи // Сибирские огни, 2010, № 8.
2011
Плащ с двойной подкладкой (из старых тетрадей). Стихи // Дружба народов, 2011, № 4.
Стихи // Звезда, 2011, № 5.
Вера Анатольевна Павлова
2001
Совершеннолетие. – М.: ОГИ, 2001. – 348 с.
Интимный дневник отличницы.
– М.:Захаров, 2001.
2002
Вездесь.
– М.: Захаров, 2002.Голоса // Арион, 2002, № 2.
2003
Голоса // Арион, 2003, № 2.
Систола говорит “да”. Стихотворения // Новая Юность, 2003, № 6 (63).
2004
По обе стороны поцелуя. – СПб.: Пушкинский Фонд, 2004. – 160 с.
Голоса // Арион, 2004, № 3.
Путь и спутник. Стихи // Новый мир, 2004, № 5.
2005
Стихи // Звезда, 2005, № 2.
“Не знаю, кто я, если не знаю, чья я”. Стихи // Знамя, 2005, № 2.
Одно касание в семи октавах. Стихотворения // Интерпоэзия, 2005, № 2.
Голоса // Арион, 2005, № 3.
Частный случай счастья… Стихи // Новый мир, 2005, № 10.
2006
Письма в соседнюю комнату. Тысяча и одно объяснение в любви. – М.: АСТ, АСТ Москва; Минск: Харвест, 2006. – 616 с.
Ручная кладь: Стихи 2004–2005 гг. – М.:
Захаров, 2006. – 320 с.
Сурдоперевод // Арион, 2006, № 2.
Гораздо больше, чем хотела. Стихи // Знамя, 2006, № 3.
Убежит молоко черемухи… Стихи //
Зарубежные записки, 2006, № 8.
Стихи // Вестник Европы, 2006, № 17.
Стихи // Новый журнал, 2006, № 243.
2007
Три книги.
– М.: АСТ, 2007.Голоса // Арион, 2007, № 1.
Жители рая. Стихи //
Новый мир, 2007, № 10.
2008
Мудрая дура. – М.: Аванта+, 2008.
Детский альбом Чайковского // Арион, 2008, № 3.
2009
Последнее люблю // Арион, 2009, № 2.
В темноте босиком. Стихи // Знамя, 2009, № 2.
На том берегу речи // Интерпоэзия, 2009, № 2.
Принцесса на горошине. Стихи // Новый мир, 2009, № 2.
2010
Стихи // Арион, 2010, № 2.
Однофамилица. Стихи // Новый мир, 2010, № 9.
2011
Однофамилица: Стихи 2008–2010
гг. Детские Альбомы: Недетские стихи. – М.: АСТ, 2011.Женщина. Руководство по эксплуатации.
– М. АСТ, 2011.Стихи // Арион, 2011, № 3.
За спиной у музыки // Октябрь, 2011, № 9.