Роман
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 2, 2012
Николай Климонтович – драматург, прозаик, автор дюжины пьес, поставленных у нас и за границей, и двух десятков книг прозы, некоторые переведены на Западе. Родился шестьдесят лет тому в Москве, где проживает и поныне.
Николай КЛИМОНТОВИЧ
Степанов и Князь
роман
И как огонь, из тучи упадая, Стремится вниз, так может первый взлет Пригнуть обратно суета земная. |
Данте. Рай. Песнь первая.
Пер. М. Лозинского
Оба были отправлены женами.
Нельзя сказать, чтоб жены не ценили городских удобств, но полагали, должно быть, что лето дети должны проводить на свежем воздухе.
Степан был послан бывшей женой Светланой, правнучатой племянницей художника Саврасова. Это была женщина богатырских статей, как и сам Степанов, басовитой, грудным голосом романсирующей под мандолину. Она лепила чайные сервизы и самостоятельно расписывала посуду после обжига жгучими цветами. У них только что родилась внучка от их общей дочери и кубинского диссидента в московском изгнании, дочка тоже была в своем роде художница.
А Князя даже не отправляли, сам вызвался, жалея бывшую гражданскую жену Катю, генеалогически не чужую, скромную и тихую, наклонную к туберкулезу, из Мнёвников, родившую ему уж три года тому ребенка, тоже женского пола и светлого тона, хоть сам Князь был черняв.
Степан был никакой не Степан, а Семен. А Степаном в своем кругу его звали, сокращая фамилию, на самом же деле звался он Семен Иванович Степанов. Родом он был тверской, хоть отец его, Иван Степанов, псковской. Но тот женился, уж без малого полвека как, на девушке из тверского села Колобова, где обитали чертковцы. Это, если вам интересно, такая своеобразная ветвь баптизма, идущая от Владимира Григорьевича Черткова, секретаря и наперсника писателя Льва Николаевича Толстого, будущего биографа великого графа, а заодно его насильственного фотографа.
Степанов-старший дослужился до второго секретаря райкома, тогда как жена его сделалась заведующей сберкассой. Так что в своем поселке городского типа Сележуево юный Семен Степанов был белая кость и золотая молодежь. К тому ж местный денди: носил портки клеш тинного цвета с молниями внизу штанин и цветастую рубаху с воротом, острыми концами пристегивавшимся большими пуговицами около ключиц. Не имея ни слуха, ни голоса, играл на танцевальной площадке на барабане, ходил в завидных женихах и был редактором и художником стенной газеты, что вывешивалась в здании райисполкома на первом этаже. Этажей было два, на втором – райком. У него рано обнаружился порок сердца, в армию его брать не хотели, но он сам напросился и настоял – военком был собутыльник отца, перечить не стал, – и Семен ушел, так сказать, добровольцем. В армии он как солдат повышенных художественных способностей строем почти не ходил, а больший срок службы малевал потихоньку лозунги и плакаты в кабинете политической учебы и партийного просвещения. И, демобилизовавшись, без связей и блата, на одном бурном даровании и правильной биографии поступил в Полиграфический институт на факультет книжного оформления. Здесь он и присмотрел дальнюю саврасовскую родственницу Светлану, учившуюся с ним в одной группе; помимо стáтей ему в ней нравилось и ее жуковское имя. С избранницей Семен вошел в близкий контакт после третьего курса на пленере, в пору летней практики под старинным городом Боровск, что в Калужской области. Мимоходом узнал, что сам дедушка-классик пил по-черному, закусывая исключительно клюквой и моченой брусникой, а Грачей пек как пирожки. И сделал предложение. Породнившись с залетными грачами, Семен получил в порядке приданого золоченый серебряный портсигар классика с именным вензелем и съехал из общежития в квартиру с довольно приличной антикварной меблировкой на улице имени академика Вавилова, которого из двух – неизвестно, неподалеку от Черемушкинского рынка. Здесь он стал гравировать первые свои высокоталантливые картинки, в чем помог ему армейский опыт. Работал, бывало, не разгибаясь, тихо напевая заветное:
Сидят и нюхают концы
Товарищи мои…
Эта ранняя солдатская серия принесла ему признание художественных и около них кругов. На этом этапе Семен и повстречал Князя и они сдружились крепко, навек.
А вот Князь был и вправду что князь.
Шишов.
Князья Шишовы, справьтесь в Википедии, ведут свой род от Рюрика, но и от Гедимина тож. Первый Шишов, прозванный Шиш, имел уделом Ржавскую волость по берегам реки Ржавки. От него идут три ветви, наш Шиш был из правой, от боярина Шиша. Герб их рассечен надвое, в левой половине на голубом фоне архангел Михаил с мечом в правой руке, на другой – одноголовый орел на золотом фоне в шапке, венчанной большим золотым шишом. Род многократно пересекался и с Барятинскими, и с Голицыными, и со Щербатовыми, что ж, дворяне все родня. Род внесен в двадцать шестую часть родословной книги Ржавской губернии. Поскольку само слово шишъ, точнее шишара, татарского происхождения, то востоковед А.Б. Восков-Годуновский вполне допускает тюркское происхождение рода, может быть от волжских булгар. Уж с семнадцатого столетия Шишовы занимали высокие должности. Были в нем и окольничие, и стольники, и фавориты, двое из которых титуловались светлостями, были и воеводы, по имени одного из них назван Шишов холм на Патрикеевом поле, где состоялась историческая битва с зулусами; столицу волости пришлось, правда, сжечь самим ее жителям, а крепость самим же разрушить, чтоб не взял враг, но в Ржавской губернии потом долгие века праздновали эту победу. Были генералы, и дипломаты, и шуты при дворе, и фрейлины, и гвардии капитаны, и статс-дамы, и родственники декабристов, и покровители искусств, и меломаны, и собиратели, был один инок, старцем прославившийся под именем Сафоний, был даже ботаник. Один из князей Шишовых ухитрился даже заделаться католическим миссионером в лесах Амазонии, другой участвовал в знаменитом Ледяном походе. Одному из Шишовых приписывают изобретение самогонного аппарата с медным змеевиком. Некий сочинитель Ермолай Шишов, затмивший бы и Аксакова-старшего, и Тургенева, когда б не завистники, прославил родовое имя книгами конных путешествий по средней полосе, вдоль реки Оки от Тарусы до Мурома. А вот Мишка Шишов по внутрицеховой кличке Шиш, совпадающей с именем пращура, как и его три старших брата, богатыри на подбор, от отца-князя, человека трудной судьбы, чудом выжившего и в немецком, и в советском лагерях, подался в художники, закончив прикладное училище имени Девятьсот пятого года. Но те были уж бонзами, один заведовал комбинатом, другой был главным художником крупного издательства, третий имел собственное дело, а младшенький болтался, выполнял мелкие заказы, что подкидывали братья, но всякий раз выходило неудачно. Скажем, из последней конторы Князя выперли за плакат по заказу почтового ведомства. Он изобразил двух разнополых почтальонов полуодетыми, сумка с письмами на полу и подпись успеем; сначала хотел однополых, потом решил, что будет резать глаз, да и был гомофоб. В другой раз с приятелем по ремеслу, неким Додиком – от фамилии Додофеев, – самодеятельным художником-рецидивистом, подрядился расписывать церковь под Подольском, но на третий день они были изгнаны батюшкой мало что за табакокурение в храме, так еще и за винопитие.
Съехав из Мнёвников, обитал князь Мишка Шишов, свободный художник, в Бескудниках, в наемной однокомнатной квартире, которую упорно называл мастерская. От художнических дней и трудов были там одна рейсшина, несколько кусков картона грязного тона да немытая чайная посуда в раковине на кухне. И Князь, чем тащиться домой на своем разбитом джипе “чероки” 1991 года выпуска по забитому Дмитровскому шоссе, предпочитал оставаться на ночь в мастерской друга Семена в самом центре города, в бывшем дворянском районе Москвы.
Дело в том, что тесть Семена был некогда успешным художником Детгиза, то есть оформлял книжки для детей за неплохие деньги. Он был родом из Киева, тогда как его жена, мать бывшей жены Семена, родственница залетных грачей, – из Костромы. Тесть также придумывал книжечки-раскраски для издательства Малыш, типа какую шапку носит дом, чтобы малыши акварелькой закрашивали сено, шифер и листовое железо. Детский художник имел мастерскую, располагавшуюся в центре треугольника, в углах которого – резиденция патриарха, ресторан грузинской пищи У тети Нины и стеклянный цех, в котором скульптор Вера Мухина лепила до последнего Рабочих с Колхозницами и, поговаривают, придумала граненый стакан.
В порядке отдыха от платных трудов, для души, тесть расписывал деревянные разделочные досточки веселыми и добрыми цветными рисунками. Никогда не скабрезными, в отличие от хулиганистого охальника зятя, изображавшего сношающихся солдат, и дощечки эти и после смерти автора висели по стенам рабочей комнаты Семена, заодно столовой, вкруг стола для закусывания и распивания. Кстати, там же неподалеку был и дом тургеневской мамаши, умучившей глухонемого Герасима с его Муму, каковую историю поведал миру благодарный сын, сидя в тюрьме под трехдневным арестом за фрондерское посмертное слово о Гоголе.
Добрый детский художник пустил в свою не слишком обширную мастерскую сначала дочь – лепить сервизы, а потом и зятя. Когда художник помер, а зять стал бывшим, из квартиры с хорошей меблировкой на улице одного из Вавиловых Семена уволили, и остался он жить в мастерской покойного тестя, куда к нему и наведывался Князь.
Обстановка в мастерской была бивачного уклада, поскольку сам Семен с возрастом стал лично неприхотлив и в быту бесхитростен. Когда входишь, всегда споткнешься о какую-нибудь доску, инструмент или брошенную книжку. Некоторые валялись на полу неподнимаемо, например, стихотворный сборник с автографом автора, и если его все-таки взять и раскрыть, то возможно было ознакомиться со стихотворением на первой же странице и от первого лица, в котором лирический герой помирал от похмелья, лежа на продавленном диване, а его ангел-хранитель не мог к нему пробиться, пугаясь башенного крана перед окнами. Это не были детские стихи, это были стихи для уже взрослого читателя, для того, кто понимает, любителя изящной словесности – поэт был в высшей степени мастеровит и рафинирован. О нем художник Семен отзывался так: Любит жену и стих – две вещи несовместные.
Несмотря на приверженность барачному быту, Семену пришлось-таки на кухне поместить ванну, в которой он принимал душ: покойному тестю ванна была не нужна, он мылся на улице академиков Вавиловых, а в мастерскую ежедневно наведывался лишь с целью трудиться, это был на удивление трудолюбивый и малопьющий тихий еврей. Также Семенов ходил в бассейн Чайка строго по определенным дням согласно абонемента и в бассейне нежился в финской бане, был гигиеничен. Впрочем, ему вообще нравилось любое расписание, это дисциплинировало. И будь он добрым христианином, как Князь, верующий из предания, никогда не опаздывал бы к обедне. Но он был слабо верующим, почти стихийным, так сказать, атеистом, ибо в родном Сележуеве во времена его там рождения и раннего проживания церкви уж лет тридцать как не было.
Князь приезжал неравномерно, чаще под вечер в пятницу с пятью бутылками шампанского, иногда с шестью – такие конногвардейские у него были наклонности. Сам Семенов предпочитал пить водку, но Князь водки не любил и называл ее отчего-то водовка. Напившись шипучки, они укладывались спать по-походному, на полу, голова к голове. Вместо спокойной ночи они перед сном обменивались каламбурами. Каламбуры были такого рода: Князь говорил обычно гранд дон – гондон, а Семен отвечал в том духе, что, мол, хан в орде, а князь в ворде. И с чистой совестью погружались в объятия Морфея.
Утром Князь залезал в свой джип и отъезжал, поскольку зарабатывать на любимый напиток все-таки было нужно. Семен же, у которого после большой дозы дурного советского шампанского – Князь предпочитал полусухое – болела голова, отправлялся на прогулку в Александровский сад для, как он выражался, мордопорядка. И пересчитывал кремлевские башни, названия которых знал назубок – интересовался архитектурой. Башни, как правило, были на месте.
В голове у Семена накопилось множество разноприродных, кое-как сложенных фактов и сведений, шло это от послеармейской тревожности, жизнь два года текла без него, вдруг он что-то пропустил, не прочитал, вдруг что-то не узнал, что узнали другие, и не сможет поддержать беседу. И подчас он говорил Князю: Не знаю, как ты, Шиш, но чем дольше я живу, тем больше убеждаюсь, что е действительно равно эм цэ квадрат.
Не кажется ли вам странной эта дружба? Дружба Князя, ветвистое генеалогическое древо которого доставало аж до Рюрика, и деревенского, в сущности, парня, пусть и сына поселковых начальников. К тому ж, один слабо верующий, другой воцерковленный православный. Было и еще одно отличие: Семен глотал книги без разбора, я еще улучу минутку и приведу список прочитанных им за последний год книг, тогда как Князь был убежден, что настоящему рыцарю книг читать совсем не надо. И темпераменты разные: Семен был образцовый сангвиник, тогда как Князь – скорее флегматик. Однако так уж вышло, что, едва познакомившись, они испытали прилив острой обоюдной симпатии.
Поначалу у Семена были снобистские мотивы – снобистские как бы наоборот, Князь же был джентльмен, и снобизм ему был чужд. Но скоро они привыкли друг к другу, притесались и сблизились, и разница между княжеским достоинством одного и простолюдинством другого стала стираться. Что, пороли наших крестьянских девок на конюшне, приступал, бывало, к Князю Семен. Случалось, что и пороли, разумно соглашался Князь. При этом оговаривалось, что предки семеновской матери, заведовавшей кассой, крепостными никогда не были, потому что у них на Севере никогда не было такого права. Это было сомнительно, но Князь не возражал, что ж, Сема, хорошо, соглашался он. Потому, быть может, что поместья Шишовых были не на Севере, а в черноземной Орловской губернии, где в одном из родовых гнезд Князя был краеведческий музей, тогда как второе стояло руиной, хоть и с табличкой памятник культуры охраняется государством, вокруг валялись битые кирпичи с вензелями К.Ш.
Кроме повышенного, несколько даже воспаленного, дружеского чувства, каковое они питали друг к другу, были еще и побочные обстоятельства, сближавшие их. У Семенова нет-нет да напоминал о себе врожденный порок сердца, а у Князя левый глаз нешироко открывался, он им видел хуже, чем правым, и был малость кривоват. Но в целом оба были ребята крупного склада, Семен повеликанистей, но и Князь тоже немелкий налитой мужчина; у обоих усы: у Семена ржавые, он немного покуривал, у некурящего Князя черные. Оба еще могли в кулаке давить грецкие орехи, оба в зрелом возрасте оказались холосты, и оба схожим образом относились к женщинам: не сговариваясь, они находили, что в половом акте есть нечто безвкусное и провинциальное. Где бы найти такую, чтоб знала не только когда нужно прийти, но и когда нужно уходить, говаривал Семен. Это у Бунина был солнечный удар, вторил Князь, а у нас одно лунное затмение. При этом оба были хороши собой. Семен погрубее, но зато посмешливее, умел валять своего в доску парня, что многих вводило в заблуждение, подталкивая к неуместному панибратству. Князь же обладал даром прелестного обаяния, особенно когда шевелил усами, скрывавшими верхнюю губу, чуть оттопыривал пухлую нижнюю и щурился, глядя на собеседника веселыми блестящими карими глазами. Оба были искренне и убежденно безбытны, и оба склонны к безделью. Князь даже лелеял мечту изваять памятник Лени, впрочем, был расположен к рукомеслам, самодельно исполнял всякие штуки, тогда как Семен работал в технике коллажа, то есть один исповедовал крафт, тогда как другой – чистый арт, хоть и оснащенный технически. Оба давно миновали период копирования и разочарования, и оба знали наизусть Жизнеописание Челлини. Оба были в меру честолюбивы, но не тщеславны, романтичные циники и рыцари вместе, оба искатели не без оттенка мечтательности. Оба ходили на два вершка над землей, быть может, не осознавая этого. Они были в возрасте, когда еще возможен путь и побег, когда не умерла еще страсть искать и рыскать, шастать и шляться в попытке не отпустить молодость или хоть ее повторить. Надо идти в отрыв, чтобы жизнь сбылась, говаривал Семен. Беглец – древний человек, а нынешних любить совсем не нужно, и не стоит жить среди этих людей, соглашался Князь. Так они и решили отправиться, а просьбы бывших жен были лишь поводом, внешним толчком, сигналом трубы, мол, пришла пора сбираться в поход.
Сборы были недолги, многое ли могло понадобиться им в дороге, шампанское и водовку купят по пути. Семен взял лишь сумку, приготовленную для посещения бассейна, а у Князя, как он вечный странник и скиталец, несессер всегда был с собой и тряпочный заплечный мешок – сам сшил – в багажнике. Они, не оглядываясь, проехали насквозь милый постылый город с его старым Кремлем и Новым Арбатом: Семен как провинциал холил завоеванную им Москву, Князь же, безвозвратно потерявший город своего детства, нынешнюю Москву не любил, как казавшуюся некогда прелестной девушку, которая, повзрослев, обнаружила самый уродливый нрав.
Они достигли шоссе Энтузиастов, оставили позади уютные желтенькие трехэтажные дома Перова, каковые некогда построили пленные немцы, свернули на кольцевую, протащились в пробке по Люберцам. Вокруг простирались зады бесформенно расползшегося города, обездоленные его окраины. Проплывали с цветными неприличными граффити бетонные стены промышленных зон и заброшенных фабрик. Были и надписи, одна гласила: Кончай бухать, переходи на кокаин. Другая – Люська, курят только дуры и шлюхи. По широкой площади автобазы бегали вкруг ржавого автобуса, хромого, без одного колеса, приблудные псы. Возле трехэтажных бараков, где по балконам на веревках сушилось, исполняя роль дверных табличек, исподнее жильцов, по лавкам сидели терпеливые старухи. Они дожидались, когда умрут и их свезут на кладбище, оно было тут же, через дорогу, единственное во всей округе приглядное место. Жизнь на этих малолюдных окраинах казалась отчего-то еще теснее городской, и отсюда еще острее хотелось вырваться на простор и свежий воздух.
Князь теперь был равнодушен и к посаду. Степан же, находя столицу истинной отрадой, исподволь ненавидел неопрятные пригороды, сильно смахивавшие на поселок его нездорового отрочества… Километров через сорок от кольцевой дороги, уже далеко за Люберцами, джип встал.
Джип перегрелся и встал, и Князь залез под машину, а вылезая, заключил, что, скорее всего, полетел бензонасос. Семен помочь товарищу не умел, в автомобилях не только что не разбирался, но даже водить не мог. Он, как всякий фантазер и собиратель раритетных сведений, побаивался самодвижущейся техники и бежал точных наук. К счастью, неподалеку нашелся центр автомобильного обслуживания, автосервис по-нашему. Оказалось, что здесь обслуживают только марки отечественного автопрома, автомобильной промышленности, если расшифровать, но Князю удалось за сотню договориться с каким-то замызганным малым-автомехаником, чтобы тот хотя бы взглянул, в чем там дело. Малый заглянул под капот, потом велел затолкнуть машину на яму, полез и сообщил, что бензонасос в порядке, но пробит шланг и тосол на хрен вытек. Здесь не было запчастей для импортной техники, но целый шланг нашелся, и негодный был заменен. Пока Князь сторожил джип, чтобы малый с него под шумок что-нибудь не снял и не отвинтил, Семен сбегал в лавку за тосолом и весь оплескался, поскольку крышки на обеих банках не были плотно, как полагалось бы, закручены. И его синтетическая демисезонная курточка пошла проплешинами. Вот, плохо учился в школе, теперь гайки крутит, отозвался Семен об автомеханике, снимая куртку с целью ее осмотра. Да, класс троечников, подпел Князь, которые всех стран объединились. Куртку было решено бросить в багажник, взамен Семен получил вполне приличную кофту крупной домашней вязки изделия Кати из Мнёвников.
Второй раз джип встал еще километров через десять. На этот раз никакого сервиса рядом не наблюдалось, зато был пост ГИБДД, и расшифровать эту аббревиатуру не всякому пешеходу под силу. И тогда Семен сказал: Слушай, кум, а бросим-ка мы здесь эту нашу колымагу и пойдем пешком, а на обратном пути заберем. Князь посмотрел на свой автомобиль, потом взглянул на милиционеров на посту, со скучной миной поджидающих очередную жертву для отъема у нее денег на пропитание семей. Милиционеры тоже глянули на них, потом на авто Князя и не заинтересовались. Старье, только и сказал один брезгливо. И просвет маловат, поддакнул другой неприязненно.
– Хорошо, Сема, пусть так и будет, как ты сказал, – согласился тогда с товарищем Князь.
Они огляделись: справа был поломанный лес, слева – мокрое и грязное волосатое поле. Семен захватил свою сумку, а Князь достал из багажника самодельный заплечный мешок, расшитый, как у Слепцова, автора очерков об Осташкове. И они как выехали из мастерской в спортивных тапочках, так и пошли, но не по трассе, а вбок, вверх по холму, увязая в раскисшей весенней почве. Потому что оба понимали, что невозможно свернуть с раз выбранного пути.
Первым Князь, и Степанов пошел за ним.
А кумом атеист Семен называл Князя, поскольку тот некогда был крестным отцом его дочери. Дочь Семен крестил на тот случай, если Бог все-таки есть.
Поэт, приятель Семена, написал однажды мы в лес вошли со стороны реки, не имея в виду, конечно, никаких покушений на божественную и бессмертную Комедию. Так и Степан с Князем вошли в сумрачный лес со стороны дороги. Лес по некоторым археологическим признакам некогда был усадебным парком. Они наткнулись на остов ротонды, а там и на пруд, за гладью которого шла широкая просека для линии электропередачи. Под проводами раскинулся пустырь с колеей, полной талой воды. В стороне жались заброшенные и заколоченные, ржавые самовольные гаражи, наскоро слепленные некогда из краденого листового железа.
В лесу действительно оказалось возможным встретить нежные следы давнего паркового устроения. Скажем, путники наткнулись на родник с остатками мраморной отделки, с прорытой канавкой, загаженной и пересохшей. Неподалеку торчал поросший дикой травой осколок древнего акведука, и родословную его было не разгадать. Как и родословную всего пейзажа, да и всего здешнего народа, в этом пейзаже обретающегося. Нежданно они оказались в липовой аллее, украшенной обок полуразрушенным обелиском неясного идеологического предназначения. И оба подумали: нельзя не признать, что родной их природе, природе Степанова и Князя, а также художников Саврасова и Левитана весьма к лицу руины и опустошение, всяческие недужные мостки и повисшие без сил косые дырявые заборы. Было хорошо, и по кустам и деревьям уж вовсю пели весенние птицы.
Аллея привела их к резным чугунным воротам со львами, похожими на петербургских, только, судя по выражению морд, ученее. Ворота стояли в поле сами по себе, но за спинами львов оказалась переброшенная не через что толстая грязная доска. А там завиднелся высоченный кирпичный красный забор и другие, тоже тяжелые и массивные, ворота, крашенные зеленой краской, как принято украшать входы в военные части. Из-за забора торчала готическая башня с флюгером в виде игривого золотого петушка. Кирдык, сказал Семен по-татарски, хоть совсем не знал этого языка, так он выражал свое удивление. Они подошли к воротам ближе, и в направленную на них с охранной целью камеру видеонаблюдения Князь скорчил рожу. Не сразу приоткрылась с капризным взвизгом боковая дверца. В ней показался худой низкорослый мужик с узко поставленными крестьянскими глазами на маленьком лице. Узкий мужик был в камуфляже и хром, вооружен и, скорее всего, зол. Но едва он разглядел наших странников, то, чем стрелять, завопил сиплым голосом: Князь, это ты! Семен не очень изумился, привык к чудесам, а Князь заметил лишь: Россия меня не забывает – и обнял старого солдата. Впрочем, дело обстояло просто: охранник некогда служил у одного из братьев Шишовых.
– А это с тобой кто? – спросил охранник Князя.
– Дядя Степа, миллионер, – представился веселый Степанов Семен.
– Милиционер – это хорошо, – не расслышав каламбура, похвалил Семена солдат. И представился: – Андрюха.
И оба были впущены на территорию.
Где-то гадким сквалыжным голосом закричал павлин.
– Как хозяина взяли, так я Пашку в вольер посадил, чтоб собака не сожрала, – объяснил охранник Андрюха, которому, как всем охранникам и вахтерам, редко выпадало, не торопясь и доверительно, с кем-нибудь негромко поговорить. – Скучает тварь по хозяину, еще бы. Он, гад, мыслящий, к бабке не ходи.
В другом вольере, справа от ворот, ярился громадный черно-рыжий кавказец со снежным фартуком на груди. Миновали крутой китайский мостик, аркой переброшенный через протоку между двумя прудами: в рыжеватой, но все еще прозрачной воде среди русских кувшинок плавали белые, красные и синие карпы. Пошли по усыпанной гравием дороге, расходившейся на две стороны по бокам огромной завялой клумбы с поставленной посреди белой, в ржавых потеках, гипсовой Венерой без головы. Дорога раздваивалась с тем, чтобы стечься у парадного крыльца. Вход в дом был украшен двумя прямоугольными пилястрами, а между ними четырьмя припухлыми, чуть кривыми ионическими колоннами. По краю карниза рассажены были львиные же головы с раскрытой пастью. Тяжелые двери были мореного дуба, ручки в виде львиных опять же голов с кольцами в носах были позолочены, а может, и впрямь золотые. Мужик потянул за кольцо, дверь бесшумно подалась, и они взошли. В прихожей их встретило антикварное, побитое молью и временем чучело большого бурого медведя, стоявшее на задних лапах, в передних державшее серебряный поднос для визиток. На медвежьем подносе стояла початая поллитровка Путинской и граненый лафитник.
– Угощайтесь, – предложил мужик и достал из-за пазухи сморщенный и усохлый соленый огурец. – Генерал Попереков сам солил! – пояснил служака не без гордости.
– А почто хозяина взяли, Андрюха? – выпив и закусив, поинтересовался веселый Семен, он любил иногда говорить по-старославянски. Князь от угощения отказался.
– Мол, присвоил сорок миллионов казенных денег,– сказал презрительно Андрюха.– Тьфу, мудаки, за какие-то сорок миллионов рублей тащить на Лубянку такого человека. Многие и больше берут. Да и как он мог не брать, сами подумайте, что люди скажут. И близкие, и сослуживцы… Что ж, пройдемте к бильярду. Хозяин пока не возьмет кий, не выпьет рюмку и не закатит шар в лузу, так за стол и не садился.
– Да нет, – вежливо отказались голодные гости, – в бильярд как-нибудь в другой раз.
– Эх, протопил бы я для вас баньку, но уж две недели как сгорела.
Гости переглянулись.
Будто читая их мысли, солдат уточнил:
– Вот и я хозяину, помнится, сказал: дурной знак. А уж я вас попарил бы, до костей бы пробрал! Баня-то была финская, но я топлю по-нашему, по-деревенски, пива поддаю на каменку, чтоб дух стоял. Хозяин любил.
– Мы мытые, – сказал Князь.
– Князь у нас чистый, – поддакнул Семен, – не фальшивый.
– И камин не затопить, уголь кончился, хозяин не успел выписать. Эх, разладилась без него жизнь, – тяжело вздохнул хромой охранник и продолжал свой рассказ: – Здесь один каркает, мол, крайняк десятку влепят с конфискацией. Да куда там, через два дня дома будет. У хозяина там, наверху… – И солдат ткнул пальцем в потолок.
– И кто ж у него наверху? – для поддержания разговора спросил Князь.
– Наверху-то? Сонька. В спальне виску жрет.
– Сонька – это жена? – поинтересовался Семен из воспитанности, наливая по новой.
– Да нет, жена в Москве. А Сонька для дачи. В баньке спину тереть. Да вот только как банька сгорела, так и запила. Написала записку и в пруд топиться бегала с бодуна. Ну да я ее изловил. Да что ж мы стоим, проходьте, проходьте…
Служака, оказавшийся по воле спецслужб временным хозяином дома, впустил путников в большую гостиную с таким высоким потолком, что его и видно не было, с исполинским овальным столом посредине – человек на сорок. В стене напротив был устроен циклопический камин с зевом, как у мартеновской печи, и с такой ширины полкой, что по ней можно было кататься на трехколесном велосипеде. На полке стояли застывшие около полуночи бронзовые часы с золотыми амурами, похотливо льнувшими к циферблату. И большая фарфоровая ночная ваза из восемнадцатого столетия, применявшаяся нынче как цветочная, в ней сиротливо торчали засохшие веточки вербы, оставшиеся, верно, от прошлогодней Пасхи. По бокам стола были аккуратно расставлены стулья с высокими спинками, обитые светленьким шелком. Углы комнаты в сумраке было не рассмотреть, но и там тоже что-то темнело и громоздилось.
– Вот, усаживайтесь, – сказал солдат Андрюха, раздвигая тяжелые шторы на высоких и узких окнах – вместо стекол вставлены были цветные витражи. В одном неразборчиво нарисовался заемный единорог.
– Гуся будете? От генерала больше половины осталось. Только одну ногу и крыло успел уговорить. А теперь что ж – засохнет вить. Мне не съесть, Сонька на диете. – И солдат очень печально вздохнул и отвернулся, то ли тая слезу, то ли с целью высморкаться. – Эй, Дарья! – Но никто не отозвался. – Опять сбежала, что ль, к детям? У нее дети богатые, шмотки из-за кордона возят. Вот и мне рубаха перепала. – Он хотел расстегнуть ворот гимнастерки и показать рубаху, но пуговица не поддалась.
Видно, без хозяина дом опустел и обезлюдел.
Уж и закуска была съедена, и гусь умят, и водки выпито через край.
– Вот ты скажи, Андрюха, – приставал к усталому хозяину нетрезвый Семен, – а вот отнимут усадьбу у твоего Поперекова, как жить будем?
– Как это отнимут, ничего не отнимут. А что до меня, так на меня ж подсобка переписана. – И он указал в темнеющее окно. В глубине парка виднелся болотной краски полевой строительный балок. – У генерала денег много. Хотите, дам сапоги. У него сапогами вся задняя веранда завалена.
Солдат тоже, конечно, был уж выпивши, один Князь держался – ни в одном глазу, хоть и стал еще флегматичнее. На сей раз, впрочем, спросил:
– А для чего же нам, штатским, генеральские сапоги?
– Не скажи, в сапогах человеком себя чувствуешь. Мужиком. А то бегаете в тапках, как студенты.
– А ведь Андрюха прав. Тащи сюда, у нас у обоих сорок четвертый, – сказал Степан. – Скидавай, Шиш, тапочки.
– Не бери, Сема, хром, на дворе грязно. Да и слишком заметно будет, – предупредил умный и предусмотрительный Князь. – Подумают, спер. – Как ни странно, он лучше знал жизнь и повседневный быт страны и народа, чем подавшийся в интеллигенцию разночинный Семен.
И вскоре каждый был в новеньких фасонистых сапогах.
– Скажи, Андрюха, – обратился поддатый Семен к хозяину, наливая, – спрашиваю тебя от лица так называемой интеллигенции как представителя так называемого быдла. Что ты думаешь, Андрюха, про всеобщее потепление?
– Глобально, – согласился тот. – Вот послушайте, что говорит по этому поводу генерал Попереков. У него свое ученье. У каждого свое ученье, но хозяин – в сферах. – Солдат опять показал вверх, где Сонька, наверное, продолжала дуть виску. – Скажем, выдался вулкан в Исландии и всю Европу на хер пеплом засыпал. И как раз ураган в Тихом океане, Новый Орлеан как корова языком. Опять же цунами на Филиппинах, названных так в честь испанского короля, – загибал он пальцы. – А тут разлилась нефть в Мексиканском заливе, так что даже краб дышать не может. Повезли радиацию сквозь всю нашу родную великую родину, и Шушенская ГЭС прорвалась как гондон. Европе отравили на хер желудочной бактерией все ее проросшие бобы. Случайность? Генерал Попереков говорит так: один раз – случайность, два разá – совпадение, а три – закономерность!
– И так далее, и так далее, и так далее, и так далее, и так далее, – задумчиво произнес Князь. Пять раз подряд.
– Такая вот парадигма, Андрюха, извиняюсь за выражение, – сказал пьяный Семен.
– А пол-Германии залило! Птицы летят не на юг, как положено, а в степя Казахстана. Саранча миллионами падает на землю, суслики сходят с ума, даже у китов отказывают нервы. Ледяной дождь сгубил саженцы антоновки и ранета. Ливию под предлогом мирных жителей забомбили в компот! – не унимался солдат, возможно, он хотел сказать в компост. – Русский лес подожгли! Кто все это делает, они это и делают! Испытывают тайное оружие под океаном, под землей и в воздухе, готовятся удалить с земли народонаселение.
– Кто? – заинтересовался наконец Князь. – Скажи, кто такое творит?
– Они! – последовал жесткий ответ. – Попереков рассказывал, когда либеральные пидоры захватили Лубянку, они по подвалам патриотов расстреливали, а иностранцам билеты продавали, как на футбол.
– Гвозди бы делать из этих людей, – невнятно продекламировал Семен и уронил голову.
– Футбол, волейбол, баскетбол, – гнул свое Андрюха, – все ихние игры. Из наших игр осталась одна лапта.
– И городки, – сказал Князь справедливости ради.
– В мире бы было больше гвоздей, – встряхнувшись на миг, уточнил Семен. И снова уронил голову.
– Они хотят сократить земное население, – веско пояснил внимательному Князю Андрюха, – чтоб не кормить. Сократить, так сказать, поголовье. Морят всех этих маугли как тараканов. И нас погубят по-любому! В Китае уже организовали землетрясение и разливы рек. – Он приподнялся и оперся левой рукой на стол, поскольку хром был именно на левую ногу. – В тюрьму хочу, к товарищам! – взвыл он. – Патриоты борются, а я погрязаю здесь в одиночестве и обычности.
– Чем сосать соленый клитор, лучше выпить водки литр, – согласился с ним Семен, не вздымая головы. Помимо книжной, он был носителем и народной мудрости.
Князь промолчал.
Пока все спят, воспользуюсь моментом и сдержу обещание. А именно, приведу список книг, изученных и проработанных Семеном только за последний год. Семен прочитал: Феноменологию запахов в 2-х томах, изд-во братьев Прохоровых; Интимный дневник кавалера де Корберона, французского дипломата при дворе Екатерины II из Воспоминаний XVIII века; записки княгини Дашковой; кое-что из серии Великие философы, там фигурировали Конфуций, Лао-цзы и Карл Ясперс. Ранние поэмы В. Алова. Понятно, зачем ему понадобился Гален с его О назначении частей человеческого тела, изучавший анатомию, членя тела казненных римлян и убитых в Колизее гладиаторов, – полезная для художника книга. Но к тому же Семен отчего-то пробежал Никчемные тексты Беккета, вышедшие в серии Литературные памятники, а также по диагонали о последних императорах Рима после Марка Аврелия. Но это отнюдь не все. Не были забыты большой сборник статей Вальтера Беньямина, автора Московских дневников 1927 года, и Розенкрейцерское просвещение миссис Фрэнсис Йейтс. Впрочем, с непонятной решимостью оказались отвергнуты Семеном два тома культурологических статей Т.С. Элиота, которые тому пришлось издать как нобелевскому лауреату. Отложены были до времени Описание сибирских народов Миллера, но, плюясь, Семен осилил-таки Бакинские разговоры Вячеслава Иванова с Моисеем Альтманом. А заодно пролистал и Рай земной Константина Мережковского, выдающегося злодея и растлителя, биолога и изобретателя, родного брата Дмитрия Сергеевича, лишенного Буниным нобелевских 300 тысяч долларов. А ведь это было бы немалое подспорье для небогатой бездетной четы парижских эмигрантов, особенно если учесть, что Зинаида Николаевна до преклонных лет не разлюбила наряжаться. Между делом Семен пролистал также знаменитую книгу Пьера Гольбаха Галерея святых, нашел цитату из Тосты, епископа Авалы, хмыкнув и отметив его замечание по поводу месячных у девы Марии, мол, это самая обычная вещь, но подобное нельзя проповедовать народу, ибо много есть вещей в писании, которые не следует проповедовать. И запомнил из Дионисия Александрийского чем меньше я понимаю, тем больше восхищаюсь. Перед самым отбытием на поиски он ухватил где-то на стороне и Свами Вивекананду, Практическая Веданта, и, полюбив эту объемистую книжку, теперь время от времени на нее ссылался.
Позавтракали домашними пельменями Запобедными из усадебного рефрижератора – генерал Попереков при помощи домоправительницы Дарьи сам лепил, – и Семен не преминул пропустить рюмочку. Князь же не опохмелялся – привычка автомобилиста. Обулись в почти не ношенные генеральские сапоги, обняли радушного хозяина, не забыв повелеть кланяться Соньке. И отправились дальше в путь.
Было уж позднее утро, но на дворе стоял туманный сумрак, самая паршивая погодка для пеших прогулок. Едва вышли за калитку, будто что-то громко захрустело и надломилось за их спинами – уж не усадьба ли генерала Поперекова позволила себе усадку, дала трещину и вознамерилась пасть в пруд с триколерными карпами? И тут же, будто косвенное подтверждение вчерашних веских застольных слов старого служаки и патриота Андрюхи, пошел противный сырой снег – и это в середине апреля. Верно, кто-то сверху плевать хотел на календарь и распоряжался погодой по прихоти. Странники прошли не больше четырех километров по склизкому размякшему проселку, как Князь сказал:
– Отвык я, Сема, от пеших прогулок. Отдыха хочется, и тянет на виллизатуру. Что б нам, Сема, в такую-то погодку не найти скромное, теплое и недорогое прибежище. Отчего б нам не побыть немного дачниками, Сема.
– Почему бы и нет, кум, – живо откликнулся отзывчивый Семен. – Мы ж не торопимся, куда нам торопиться. Побудем дачниками в порядке разминки и тренировки. А наша цель от нас не уйдет. А вот, кстати, и она, дача.
Они остановились у того, что с натяжкой можно было бы назвать забором. За оградой, сцепленной из каких-то суков, некая ватная фигура в высоких резиновых сапогах, с головой, замотанной цветастым, бежевым с красным, платком, вскапывала свои шесть огородных соток и напевала тенором серенаду графа Альмавива из первого действия россиниевого Цирюльника. Вдали виднелся вполне приличного размера дом, сложенный рыжим брусом.
– Пошто так рано начали посевную? – крикнул через забор опохмелившийся Семен опять же по-старославянски, ему казалось, что, разговаривая так, он будет ближе и понятнее родному народу. – Нешто ужо почва оттаямши?
Фигура обернулась. Это была баба.
– А ты б помог, – предложила она бойкому Семену низким с хрипотцой голосом и окинула путников цепким глазком.
Здесь следует заметить, что Семен совершенно не выносил физического труда, поскольку еще в детстве и отрочестве в родном поселке его принуждали пахать огород, откапывать по осени картошку, пилить дрова и носить воду. Да и первые полгода срочной службы приходилось всё что-то рыть. Так что при одном слове лопата Семен готов был, скорее, выучить наизусть письмо Белинского к Гоголю.
– Коли на постой пустите, отчего бы и не помочь, – пришел на выручку товарищу Князь.
– Щеколду на калитке откиньте, – было сказано повелительно, – и идите в дом.
Оба, хоть и с трудом выносили команды, отданные женским голосом, послушно пошли по тропинке, присыпанной битым красным кирпичом, взошли на просторное крыльцо. Здесь по старинному русскому дачному обычаю были набросаны вперемешку старые и рваные домашние байковые тапки, кривоносая лейка, обрезок садового шланга, свившийся дохлой змеей, лежала древняя ручная дрель, стояли две банки краски сурик, валялись перепачканные глиной резиновые высокие сапоги. На вешалке висели рваный черный, в зеленую клетку махровый банный халат, мужской брезентовый рыбацкий плащ и драный ватник.
– Снимайте сапоги и входите, – сказала за их спинами баба тем же тоном совхозного бригадира. Она уж сдернула с головы свой палехский платок и оказалась лет пятидесяти молодайкой с наспех крашенными в медный цвет негустыми волосами, собранными на затылке. В просветах кой-где мелькала седина.
Вскоре странники сидели в тесноватой гостиной, она же столовая. Сидели за круглым столом, накрытым скатертью с вышитыми на черном фоне брусничными ягодами. Скатерть оказалась шершава на ощупь. Убрана комната была со слабосильными покушениями на мещанскую роскошь, но не без вкраплений деталей богемного быта. На окнах висели некогда пурпурные, а ныне с розовыми проплешинами занавеси с бахромой, подобранные по бокам желтыми витыми шнурами с помпонами на концах, образовывая как бы вход в шатер. За ними в немытых окнах был голый ободранный сад из трех яблонь и одной вишни. На этажерке стоял южнокорейский телевизор, а в строящей из себя бидермайер горке виднелись остатки хрусталя. В углу помещался высокий секретер от дамского кабинета с обглоданными углами, заваленный книгами, нотами и толстыми бухгалтерскими тетрадями. Посреди стола, за которым они устроились, высилась статная длинноногая стеклянная ваза на толстой пятке. Поскольку для иных фруктов на родных просторах был не сезон, в вазе лежали черные на концах, в родимых пятнах два банана.
Хозяйка вышла к ним, распустив волосы и обдав волной жарких духов. Она принарядилась в дым и газ, но, несмотря на видимые пышность и шик, то был наряд дамы, только выписавшейся из больницы: жалкий макияж и второпях подглаженная юбка, впрочем – выше колен. И недаром: под юбкой были все еще стройные ноги, наверняка помнившие лучшие времена. На лице, палевом от пудры и уже с первым слабым загаром от занятий на свежем воздухе, проступала гастритная зелень. Щечки у хозяйки были маленькие и уютные, нависший лобик, маленький носик и скоромный ротик с поджатыми губками. Мелкие, с синими тенями на веках глазки смотрели, что называется, с грустинкой, но сама хозяйка была оживлена. В общем, это была зрелая и привлекательная славянская женщина неброской первобытной красоты. В руках она держала поднос. На подносе стояли граненый штоф, в каких некогда продавали одеколон в магазине Ванда, с чем-то желтым, графин какого-то сероватого питья, стаканы и три рюмки. А также мисочка жареного арахиса.
– Чем богаты, – сказала дама, – не ждала гостей.
– А где ж хозяин? – спросил любопытный Семен, деловито озираясь и уж взяв штоф в руки. В нем, как выяснилось, был самогон, сдобренный лимонной цедрой, морс в графине оказался приблизительно клюквенным.
– Муж год назад утонул, я вдова, – просто и без вызова объяснила дама. По ее лицу и интонации было не понять, нравится ей такое положение дел или новым своим состоянием она тяготится. – Муж рано ушел и многого не успел сделать в жизни. Хотел защитить диссертацию и построить баню. Когда мы жили в Голландии…
– А мы в некотором смысле тоже голландцы. Малые и летучие, – почел уместным объясниться в свою очередь Семен. – Странствующие художники и тоже как на грех холостые. Это вот Мишка Шишов, князь. А я Семен Степанов, член-корреспондент Академии художеств. – Это была почти правда, он действительно был выдвинут незадолго до побега и, скорее всего, был бы избран, потому что его любили многие академики за полное и бескомпромиссное отсутствие предприимчивого карьеризма.
– А я член дачного кооператива работников печати Подлунный. Меня зовут Майя, – сказала дама, – отец назвал меня так по имени одного индейского племени. Все мои деды – купцы первой гильдии. Кооператив был Подсолнечный, но на недавнем общем собрании переименовали ввиду чрезвычайной распространенности названия, что вносило путаницу в бухгалтерию. А что ж вы-то не женаты, вроде уж пора? – строго и недоверчиво спросила она.
– А как окажется жена с гусиным лицом? – в свою очередь спросил Семен. – Вспомните, что говорил своей тетушке по поводу женитьбы достопамятный Иван Федорович Шпонька. Мол, жена – шерстяная материя. Примет тебя за колокол и давай тащить… А вы, значит, Майя? Что ж, на ловца и зверь бежит, – добавил он как напитанный ведической мудростью, сдобрив ее русской поговоркой, приведенной у шведа Даля.
– Зачем, Сема, называть гостеприимную даму зверем, – поправил товарища Князь. – Простите за вторжение, – обратился он к хозяйке своим изящным баритоном, – но если бы вы приютили нас на пару дней, пока не стихнет непогода, мы были бы весьма признательны.
– Ах, – вздохнула хозяйка и подняла рюмку, – к чему такие церемонии в стране, в которой даже не считается нужным отвечать на письма. Когда мы с мужем жили в Голландии… – Она вздохнула. – Ну, будем, что ли! – Дама махнула рюмку и занюхала бананом. – Живите, что ж. Тем более, весна затягивается и откладывается навигация. Жаль, вышел топинамбур и иссяк имбирь, сотворила бы салат. А так что ж, принесу балтийских килек в пряном соусе и подам соленых с укропом и хреном огурцов. В стране сделалось трудно жить, вы не замечаете. Люди заметно исказились. Нас, русских, вытесняют из истории.
– Беспамятство и неуважение к прошлому, – неожиданно вставил молчаливый Князь. – Даже историческое Патрикеево поле распродали под коттеджное строительство.
– А на горячее куриные ноги в шафране, не обессудьте…
К вечеру гости обжились, наелись, напились. Растопили печку-голландку, пригрелись, Князь прилег на оттоманку, Семен со стаканом устроился прямо на вязанной из разноцветного тряпья ковровой дорожке. Раскрасневшаяся от самогона хозяйка, которая пила, впрочем, из ликерной рюмочки, заняла единственное в комнате кресло и стала словоохотлива. Видно, ей в ее вдовьем одиночестве давно было не с кем вот так, по-домашнему, поговорить: стационарного телефона в доме не было, а по сотовому многого не скажешь. Да и подруги, когда звонят, лишь для приличия интересуются твоим здоровьем, а потом принимаются рассказывать о своих мужиках. Особенно одна, Лара из Нью-Йорка, у нее отчего-то телефонные услуги бесплатные, синагога оплачивает. Она там у них руководит хором, член Союза советских композиторов в прошлом, прилично жила, трехкомнатный кооператив в Теплом Стане, что ее понесло. Говорит часами! И все о своем виртуальном романе с каким-то компьютерным женатым шведом. Что он написал, что она ему ответила, очень интересно.
– Ах, разболталась я с вами, – перебила хозяйка сама себя. – Давайте-ка споем.
Она достала гитару из угла, опять уселась в кресло и спела, мило подыгрывая, Дорогой длинною. Разомлевший Князь пустил слезу – он был хоть и суров и жéсток, но подчас, едва выпьет да услышит что-то старинное из украденного у него наследного прошлого, делался сентиментален.
– Ну что ты, Мишка, – пытался утешить его Семен, да и сам всплакнул за компанию.
– У вас здесь хорошо, – сказал Князь с чувством. – Сема, что там говорит по этому поводу твой Анаконда?
– Свами Вивекананда говорит по этому поводу: И это майя. Вот что говорит Вивекананда.
Майя улыбнулась самым прелестным образом, показав еще совсем несношенные искусственные зубы.
– Ах, знали бы вы, как мне дается этот уют. Я здесь председателем кооператива работников печати, и мне все члены друг на друга пишут. Видишь ли, сосед дерево спилил, оно бросало тень на его огород. А ведь я предупреждала не пилить. Взяли манеру судиться за какие-нибудь три квадратных метра. И чтоб соседка забор перенесла. Что поделать, мастера пера. Один сгрузил навоз у соседского забора, у другого дым от чужих шашлыков идет на веранду. Третий жалуется, что слишком громко заводили в полночь на граммофоне старую пластинку Почтовые и скорые, пассажирские поезда. Иногда так все надоедает, что думаешь: к черту, продам все и уеду в Юго-Восточную Азию.
– Не надо в Юго-Восточную, – попросил Семен. – Поезжайте-ка лучше в Миссолунги, – посоветовал он.
– Нет, Индокитай мне больше по вкусу и нраву. Сиамский залив. А в Миссолунги придется читать Байрона и танцевать сиртаки. О чем я? Так вот, пишут и пишут, – продолжала Майя, справедливо находя этот свой предмет много интереснее странных и несмешных шуточек сомнительного члена-корреспондента. – Как у нас в редакции когда-то. Пока мы с мужем не уехали в Голландию, я в редакции работала, – пояснила хозяйка. – В Культуре отечества, была такая газета. Заместителем главного. Главный один на всю редакцию мужик, остальные бабы. Вы не поверите, ничто так не вредит отечественной культуре, как женский эгоизм и стремление отточить на подчиненных свою волю к власти.
Слушатели не удивились, скорее, были согласны: многие начальницы, едва займут кресло и примутся руководить дамским коллективом, мигом теряют все феминистские склонности и гендерные предрассудки.
Раздался телефонный звонок.
– Да, Григорий. Нет, Григорий. Не могу говорить, Григорий, у меня гости. Какие-какие, не дури, Григорий. – И она дала отбой.
– Это так, один здешний милиционер, – пояснила она с досадой и напускной небрежностью, – проверяет, все ли в порядке в моем кооперативе.
– Расскажите же нам о себе подробнее, Майя, – предложил Семен слишком сладким, кошачьим голосом, наверное, решил вздремнуть под сурдинку. Умному же Князю звонок милиционера не понравился.
И Майя решилась и рассказала. Вот этот незамысловатый рассказ.
Начала она с детской, чуть жалобной интонацией – так бывалые женщины излагают свою обширную биографию, когда хотят расположить к себе слушателей:
– Жизнь, вы помните, не всегда была такая поганая. Прежде было мало продуктов, но все пели и ходили в туристические походы. Как писал один мой давний знакомый поэт, Ах ты, русская душа, / Нет тебя чудеснее, / Даже чёрте чем дыша, / Выдыхаешь песнею. Он был из Новгорода, не знаю – умер ли. Начну с начала. У мамы с женской школы осталась подруга Лида Гончарова. Ее дразнили Натальей Николаевной, а учитель физкультуры – они называли его мучитель – говорил о себе по-пушкински, когда Надя прыгала через коня, что, мол, огончарован. В школе ее звали Гонча. Она жила на Поварской, ближе к бульвару. Вы знаете Поварскую, потом она была Воровского, теперь вновь Поварская. В жизни у Гончи было четыре мужа: первый из прокуратуры, второй замдиректора авиационного завода, про третьего скажу отдельно. А последний ее муж был на десять лет младше, тут она была счастлива, он умер первым от полиомиелита. Сама Гонча никогда не работала и умерла от рака желудка. У нее был музыкальный слух, но музыке она не училась, отец рано умер, и денег не было. У моей мамы тоже был слух, ее учили играть на виолончели. Но когда отец, журналист и переводчик, ушел из дома и женился на молоденькой, от виолончели отвалился гриф и осталась одна дека. В детстве там жили мои куклы. Отец позже тоже умер от обширного инфаркта, когда я уже закончила институт. С первым мужем тогда я уже разошлась – у меня ведь тоже был первый муж. Предпоследним мужем Гончи был писатель Прогибин, вы не знаете, но тогда его все знали. Он тоже умер, но в старом возрасте, и после Гончи он еще два раза женился, зачем-то на поэтессах. Вам интересно?
Слушатели усердно закивали, а встрепенувшийся Семен, воспользовавшись паузой, глотнул самогонки с цедрой.
Майя продолжила:
– Я по жизни мужчин слушала, они нет-нет да и скажут что-нибудь дельное. Я от них больше узнала, чем за все пять лет в полиграфическом институте. О подругах этого не скажешь, они – про мужиков, а я про мужиков и сама все знаю. В первый раз я вышла замуж в конце второго семестра девочкой. За сокурсника. То есть сначала он меня соблазнил и я потеряла девственность, а потом вышла, это было заветное правило у девушек нашего возраста – выходить замуж за первого. Он, кстати, тоже хотел быть художником, а теперь, кажется, детский писатель. Додофеев, может, слышали?
– Додик! – в один голос воскликнули слушатели – даже Семен проснулся. – Вот те на! Ну надо же… Вот совпадение, ядрена корень! Да-да, у него ж до Ирки еще жена была, как же, как же. Майя, точно – Майя!
– Эх, Мишка, жаль все-таки, мы его с собой не взяли.
– Во-первых, с тех пор как он впервые увидел свою жену на эскалаторе метрополитена, он двадцать два года так счастливо женат, что уже не может пуститься в путь, – сказал Князь рассудительно. – И потом, сейчас он в кои веки взялся за серьезную работу. И было бы неверно его отвлекать.
– Это он серьезно женат, – поправил Семен товарища, – а работает он через пень колоду. Правда, закончил большое полотно Приход слесаря в антураже репинской Не ждали. И картину Перелет Чкалова через Альпы в духе раннего постконцептуализма. А сейчас трудится над композицией Врубель и Демон в публичном доме. Он настаивал, что в сумасшедшем, но удалось его переубедить: в борделе точнее и душеподъемней. Что ни говори, кум, а вон, оказывается, сколько у нее, у майи, всего за пеленой.
– Вот ведь, как мал мир, – всё восклицала хозяйка, не реагируя на ведические намеки. – Как мал и как тесен! Помню, в Голландии я встретила подругу детства Машку, хотя, казалось бы, что Машке делать в Голландии. И вас едва увидела, тотчас почувствовала что-то близкое… Додик был хороший. До сих пор иногда звонит, когда развязывает.
– Он всем звонит, когда развязывает, – подтвердил Семен. – А когда завязывает, не звонит. Ни в ком трезвый не нуждается. Потому, раз человек в завязке, зачем ему друзья, выпить-то он не может. – И он глотнул.
– Но, Майя, продолжайте, мы вас перебили, – веско напомнил воспитанный Князь.
– Я про то, как первого своего мужа потеряла. – Голос ее набирал силу и взрослую глубину. – Когда моя бабушка умерла от инсульта в восемьдесят лет, мама тоже заболела – туберкулезом. Я уж думала, всё, сирота. Но мама выкарабкалась. И отец повез ее на поправку в Крым. И я поехала: маме уход был нужен. Додофеева тоже звали, но он уклонился.
– Действительно, – понимающе вставил Семен, – что ему делать на море с женой и с больной тещей.
– Да, остался в Москве на свободе, я ведь знала, какой он любитель на стороне поразвлечься.
– Этого не отнять, – согласились благодарные слушатели.
– И надо ж было такому случиться, что в Коктебеле, в Доме творчества, как раз в это время жил прежний муж Гончи, писатель Прогибин. Они с отцом хорошо были знакомы, во времена Гончи была одна компания. На радостях от такой чудесной встречи они, конечно, взялись выпивать. У Прогибина в номере. Жара. А они отчего-то пили не холодное вино, а теплую старку. И мне наливали. Что ж, отец даже в Домжур любил меня с собой водить, выдавал за молоденькую подругу. Пили старку из купленных в художественном салоне керамических стопок, черных изнутри, говорили, конечно, о бабах и о литературе. И, поскольку оба были сильно давши, меня в расчет не принимали. Но я сидела рядом, что-то клевала со стола и была свидетельницей такого признания писателя. “Старик, – вдруг сказал дядя Юра отцу (я его еще по школьной привычке дядей Юрой звала), – я ведь был влюблен в твою Ленку. (Это, значит, в мою мамашу.) Но, – говорит писатель, – сохранил ее для тебя”. Врет, думаю; наверное, она ему не дала, очень уж отца любила.
Тут голос рассказчицы посуровел, как бывает у поживших женщин, когда они вспоминают полузабытую историю своей нелегкой половой жизни.
– И вот этот самый дядя Юра Прогибин вдруг обнаружил мое присутствие и так пристально на меня поглядел, что у меня, как это называется, поплыло перед глазами. А я, надо сказать, в молодости на мать была похожа. Тут же встала, сказала, что пойду ее проведать, а сама на пляж, разделась и голой залезла в море, чтоб, значит, после старки охладиться. В те далекие годы застоя, не знаю как сейчас, по ночам все бабы голыми купались… Ну, чего говорить, мужик и есть мужик, отпетый был и ушлый, уже через пять минут шасть за мной в волну. Все было прямо в воде. Я тогда и не знала, что любовью можно заниматься во всех трех средах. Сильный был мужик. Немолодой, а был у него тугой, как резиновый шланг, и твердый, что железный лом. Видно, хотел меня очень, светлая ему память.
Тут она перекрестилась, вышло как-то двусмысленно.
И тоже выпила.
– Додофеева я сильно любила, – сказала она веско, – но еще не умела изменять, а быть неверной надо долго учиться. Как вернулась, во всем покаялась. Мне хотелось, чтоб он знал: не одному ему бл…ствовать. И вообще – хотела увидеть, как он отреагирует. Он и глазом не моргнул, но скоро я почувствовала: прежнего уж не будет… Потом-то у меня… Помню, когда мы с мужем жили в Голландии, пошла я рано утром за сливками…
Она посмотрела на своих слушателей, не решив еще, пускаться ли в дальнейшие подробности и заманчивые откровенности: гости мирно дремали, привалившись друг к дружке.
– Эй, – сказала хозяйка, забыв про голландского молочника, – имейте в виду, кровать в доме одна. Удобная и широкая.
В первый раз Семен проснулся еще до рассвета. Стал прикидывать, где он, и раздумывать, как бы ему ловчей добраться до сортира. И тут обнаружил, что лежит рядом с ним вовсе не Князь, а сама хозяйка Майя. Он приподнялся. Князь тоже был на кровати, но по другую сторону бабы. Воспользовалась-таки нашей беспомощностью, сообразил сонный Семен и пощупал себя – трусы были на месте. Он решил не вставать, затаиться и терпеть. Лежать между нами бабе можно, стоять – никогда, прошептал он как Отче наш. И опять погрузился в дрему. А Князь и не просыпался. Обоим приснился тревожный предутренний сон.
Солнце село за острие черной горы на ближайшем острове – там, далеко от Индокитая, на западе оставалась за морем их родина Европа. Под изможденной и потрепанной чешуйчатой пальмой стояла туземка, глядела на закат и чесала левой короткой ногой пыльную правую. Гас последний яркий луч, и сподки облаков, появившихся в еще недавно ясном чужом небе, сделались цвета отечественной малины. В соседнем болоте дружно лаяли крупные сластолюбивые жабы. Наливались в полях ананасы. За спиной были джунгли, полные коричневых слонов, чуждых звуков и плохих предзнаменований. Там быстро текла темная, зловещая, роковая река, таящая стаи хищных жирных рыб и водяных змей, и не было через нее моста, и было не переправиться на другой берег им, недавним героям.
Оба перевернулись на другой бок.
На этом же берегу подстерегала опасность. Хромой солдат Андрей с ружьем наперевес тыкал им в спины примкнутым штыком. Хозяйка, гордая женщина, говорила строгим приказным голосом: сказала ехать в Миссолунги, не послушали, теперь не оборачиваться, отправляйтесь на Ибицу. Было страшно от безысходного чувства, что деваться некуда. Они заметались и побежали. Лианы чужой злобной страны хватали их за ноги и пеленали тела. Под ногами чавкало. Страшно свистели пули. Они проснулись с тоскливым и томительным чувством безысходности и неминучей опасности. С сиротским пониманием, что заблудились и потеряли путь. Свист издавал чайник, забытый на кухонной плите. Хозяйки меж ними уж не было. Из ванной комнаты доносился шум льющейся воды. Что ж, все трое были в том возрасте, когда приведение себя в готовность к новому дню требует применения ряда индивидуальных заветных практик.
Женщина появилась из ванной комнаты в коротком голландском кимоно, полы вразлет, и подпрыгнула на одной ноге, прочищая ухо. Мокрые крашеные патлы свисали. Она была по-своему свежа и казалась счастливой.
– Крепко вы спали, жалко было будить. Такие светлые лица, и никаких дурных помыслов. Не могла б между вами выбрать! Оба хороши! – Этими бестактными словами она привела в конфуз наших героев. Но и сама, похоже, была смущена собственной откровенностью и безоглядностью.
За завтраком оба получили по большому бутерброду со сливочным маслом и копченой красной рыбой, а также по кружке крепкого ароматного британского чая Ахмад. Сжевали молча, не поднимая глаз, но понимая друг друга без слов. Потом, поблагодарив, разом поднялись, объявили, неловко перетаптываясь, что, мол, пора и честь знать. Необходимо идти. Чтоб скрасить неловкость и хоть чем-то отблагодарить хозяйку, Семен процитировал стих:
Светает. Вот проглянула деревня.
Дома, сады, все видно, всем светло,
Вся в золоте сияет колокольня,
И блещет луч на стареньком заборе.
Пленительно оборотилось всё
Вниз головой в серебряной воде:
Забор, и дом, и садик в ней такие ж…
Стали принужденно раскланиваться. Понимали, конечно, что поступают жестоко, но по-другому поступить они не могли. Знали, коль пришла пора расставаться, необходимо делать это разом, решительно и без жалости.
– Куда это идти, зачем это идти! – вскричала хозяйка, и на лице ее отразилась неприятное выражение загнанного грызуна. – Вы ж даже не брились! Эх, только мы все втроем сблизились, только узнали друг друга и научились понимать. Только начали жить. – Она сплеснула руками. – Да у меня нестарая Волга от мужа в гараже осталась. И два кузнецовских сервиза. Никуда не пущу! – сурово крикнула она, однако возглас этот прозвучал жалко.
Она ухватила каждого за одежду. Семена левой рукой за кофту крупной вязки от Кати из Мнёвников, другого правой за полу кожаной автомобильной куртки. Но сильные наши герои, конечно, вырвались.
– Что ж, скатертью дорога, – сказала женщина.
Отчетливо представив себе черную скатерть с разбросанной по ней брусникой, такую шероховатую, они кой-как, торопясь, натянули сапоги. Цапнули свои котомки и дали деру, не оборачиваясь. Стоя на крыльце, одинокая женщина-вдова смотрела им вслед не без злобы: ясное дело, любая на ее месте была б оскорблена. Прошептала светлыми – не успела накрасить – губами: Еще вернетесь, козлы. Усмехнулась не без горечи и достала из кармана халата телефонную трубку.
Не пробрели козлы и километра, как увидели идущий навстречу милицейский газон. Машина промчалась, слегка обдав путников свежей грязью для порядка, исчезла. Но скоро, минуты не прошло, вновь их догнала и остановилась. Из бобика вышел лет сорока милиционер такой усредненной российской наружности, что и не скажешь, меря это, мордвин, чухонец или какой-нибудь славянин. Лицо у него было воспаленное, цвета переходящего знамени – то ли от гнева, то ли от вчерашней пьянки, то ли от того и другого вместе. Он мельком козырнул и представился: Лейтенант Загадин, ваши документы.
Семен и Князь хмуро полезли в карманы, однако паспортов в них не нашлось. Ничего не обнаружилось ни в спортивной сумке Семена, ни в тряпичной суме Князя. Понятно, это было дело рук хозяйки. Слегка утешало, что на месте были деньги, чуток у Семена, кое-что в портмоне у Князя.
– Пройдемте для установления личностей, типа того, – с трудом выговорил лейтенант – голос его скрежетал и порыкивал. И, откашлявшись, скомандовал: – Полезай в транспорт.
Они залезли, милиционер гаркнул молодца, и с неприятным щелком упала за ними железная скоба, мигом отделив их, еще недавно столь дивно вольных жителей демократической нашей страны, от свободных окрестностей.
– Никола, в отделение их для прикола!
Они достигли населенного пункта, какие прежде загадочно назывались поселок городского типа. Пункт казался вымершим. Многие бараки заколочены. Редкие деревья даже и сейчас, по весне, не думали пускать побеги и показывать листья, но клонились к земле и чахли. Все это друзья по очереди разглядели в маленькое зарешеченное окошко милицейского транспорта. Отделение, нарядный домик посреди поселка, было сдано в аренду под Дом быта, и теперь околоток помещался в заброшенной школе, восьмилетней, судя по полустертой табличке слева от входа. Номера школы было не разобрать, да он сейчас был и не нужен.
Первым делом друзей поместили в обезьянник, под который была отведена комната, некогда служившая раздевалкой при физкультурном зале. По стенам еще жались разоренные, без дверец и полок, с повисшими на одном шурупе несколькими пластмассовыми номерами, шкафчики для переодевания. В углу помещения валялись рваные в клочья красные женские трусы. На физкультурном мате, ощетинившемся ватными клоками, спал неясных лет, небритый, как и они сами, случайно одетый задержанный. На голове у него была прилажена засаленная тюбетейка. Он был сив на висках, рот щербат и впал; от него пахло махоркой, помоями и мочой. При появлении новых постояльцев бомж очнулся и приподнялся.
– Мазепа, – представился он, дотронувшись до тюбетейки, – неформальный лидер. Комендант местного полигона и полей аэрации. Проще, чтоб вам легче сообразить, – помойки. – Он встал на ноги и отряхнулся, как пес. – Объясняю. Вы угодили в лапы местного гестапо. Вот здесь, – указал он на узкую лавку вдоль стены, – эти звери пытают добрых людей и придаются блуду с отловленными по окрестностям дивчинами-поселянками…
Мазепа хотел и еще что-то добавить, но дверь резко отворилась.
– Ты что ж мне здесь гонишь антирекламу полиции и разводишь контрпропаганду! И вообще, зачем ты здесь? – будто удивился явно успевший поправиться лейтенант Загадин. – А ну-ка исчезни. Пшел вон!
– Пожалуйста, я уйду, – сказал бродяга ничуть не обидевшись. И обратился к нашим путникам: – Заглядывайте, коли освободитесь, может, что понадобится. Меня найти несложно. Идите на запах. – И он вышел, не простившись с антагонистом Загадиным.
– Вот ведь, – сокрушился лейтенант, – никогда у него при себе ничего нет. Такой хитрожопый. А ведь миллиардер в рублевом исчислении, у него сто тысяч на книжке. И еще, небось, заховано. – Он закашлялся. – Жадный хохол, не хочет делиться. Но мы найдем, мы докопаемся, мы нароем.
И дверь опять захлопнулась, и снаружи, казалось, ее чем-то подперли.
– Ну, как тебе наш зиндан, Шиш? – спросил Семен.
– Узилище как узилище, – произнес флегматичный Князь. – Только прошу тебя, Сема, будь экологичней в беседах со стражами правопорядка. Не надо, Сема, раздражать окружающую среду.
Часов у них не было: Семен не носил, часы Князя остались на приборном щитке автомобиля. Судя по косым пыльным лучам из-под потолка, наступал вечер. Накормили их один раз – рядовой Никола принес батон черствого хлеба и две кружки спитого чая. На десерт выпал из-за батареи центрального отопления использованный презерватив. Когда по их ощущению наступила ночь, они устроились на, должно быть, вшивом после ночевки на нем бомжа физкультурном мате.
– Мишка, будем на свободе, – сказал Семен другу перед сном, – я подарю тебе книгу. Вот генералиссимус Иосиф Сталин на дни рождения маршала Конева всегда дарил ему какой-нибудь из томов собрания сочинений Эмиля Золя. Но я, Мишка, подарю тебе другую книгу.
– И впрямь, не жмись, Сема. Поделись, пожалуйста, Сема, чем-нибудь из своего духовного багажа.
– Но поскольку пока что мы еще не на свободе, Шиш, я расскажу тебе одну историю. Нет, Шиш, не про то, как князя Игоря перевербовала половецкая контрразведка, эту историю ты уж слышал. Другую историю.
– Валяй, – сказал Князь, деваться ему было некуда.
И Семен рассказал об одном незамысловатом случае, о каковом прежде было бы как-то не к месту вспоминать. Вот она, эта история.
– Ты знаешь, кум, что в карты я играть не умею. И потому не люблю. Однажды нам, группе только принятых в молодежную секцию Союза молодых талантов, организовали творческие каникулы в Доме творчества на Сенеже. И вот в соседнем номере обнаружилась странная пара. Он – художник с “Ленфильма”, она – бывшая актриса, некогда закончившая ВГИК. Шли прекрасные девяностые, когда кино снимать бросили и кинематографисты были без работы и голодны. Так что путевку из Питера в Подмосковье этой немолодой заслуженной чете подбросили в Союзе кинематографистов, как кость и подачку. Он был еще не старый, крупный и сильный мужик, русский с Кавказа. Видно было, что некогда, когда был при деньгах, это был рубаха-парень, гуляка и гроза студийных баб. Теперь он тяжело переживал унижение преждевременной ненужностью и бедностью; она, маленькая и когда-то, должно быть, хорошенькая, но уж седая, как могла, его поддерживала и укрепляла. Пить ему было не на что, хватало только на пиво. А у меня деньги были. Я угощал его по-соседски, а потом они предложили мне сыграть в преферанс. Я в последний раз играл в общежитии на первом курсе и почти забыл правила. Они меня скоренько подучили, я накупил пива, и мы у них в номере сели за пульку. Играли по копеечке для начала. Ну, натурально, первые сдачи они поддавались, подогревая во мне кураж, потом, разумеется, я стал проигрывать. Им даже на лапу играть не пришлось, так хреново я играл. Ну, распалялся, конечно, все утверждал, что в следующем круге мне непременно попрет, мы глотали пиво, и я уже дважды бегал за деньгами в свой номер. Пару раз сердобольная женщина, жалея меня, предлагала закончить, но муж, разумеется, настаивал закрыть очередную пульку. Да и я, уязвленный проигрышем, закусил, как водится, удила. Делали иногда перерывы. Тогда муж с бутылкой пива в руке – он пил из горла, – чтоб расправить затекшую спину, присаживался на свою кровать, видно было, он доволен дармовым приработком. И вот в какой-то момент дама вдруг вскрикнула: Ой, да у тебя ж пиво льется! Он, видно, поставил открытую бутылку рядом с собой и забыл ее на кровати. Тогда он бросил карты и стал, что называется, белее полотна. Да что там, я сейчас промокну, говорила она, но он был страшно расстроен. Она сдернула одеяло, пиво уж просочилось и расплылось по простыням. Он был просто убит, на нем лица не было, и ничего не хотел слушать. Да пустяки, успокаивал его и я. Он был безутешен. Позор и стыд, повторял он, горничная подумает, что я обоссался! И что ты думаешь, Шиш, этой же ночью, не попрощавшись и даже не взяв с меня остаток проигрыша, они тайком сбежали, хоть срока у них была еще неделя…
– Что ж, честь – это судьба, – пожал плечами Князь, натянул куртку на голову и, казалось, тут же уснул.
Разбудил их рядовой Никола, и только теперь они рассмотрели, что у их конвоира очень большие уши, мочки которых крепко вросли в череп.
Гимнастерка на нем была застегнута не на ту пуговицу.
– Эта, значит, – сказал он, как мог внушительнее, стараясь с достоинством нести свое дважды императорское имя и обдергивая непослушную полу, – выходи на дознание.
В физкультурном зале посредине стоял письменный стол, поодаль висели гимнастические кольца, под ними были уж приготовлены два стула. В глубине зала виднелся придвинутый в угол прилавок, на котором стояли весы лицом к стене, – возможно, в иные, базарные, дни здесь чем-то приторговывали. За столом сидел лейтенант Загадин, нервный, алый и еще больше помятый, чем накануне. Перед ним вывернутые наизнанку лежали сумка Семена и тряпичный мешок Князя. Он держал в руках паспорта задержанных и по одному просматривал.
– Москвичи, значит. Согласно регистрации этот на улице Вавилова, а этот на Демьяна Бедного. Что ж к нам пожаловали? И куда путь держим? – произнес лейтенант с тем спокойствием, какое выдавало задавленное бешенство. Говорил он тихо и монотонно, отчего было понятно, что он уж задумал нечто гадкое. – Эй, Никола, подай квасу. Для прикола.
Кажется, рядовой водитель Никола использовался лейтенантом Загадиным и в качестве денщика.
– Нам бы поскорее в поля камыша, гражданин начальник, – поторопился объяснить Семен. – Или позволите называть вас просто Григорий? Папское имя! Как вас по отчеству?
– Имя самозванное, – заметил Князь вопреки инструкции, которую сам же только вчера давал Семену.
– Про камыши не катит, – произнес милиционер, тяжело глядя не на Семена – на Князя. – Майка, паскуда, сказала, значит, как меня зовут. Предупредила как бы, так, значит, надо понимать. А вы у ней, значит, подживали, типа того? – И он вдруг, как учили в школе милиции, рубанул кулаком по столу.
Слабосильный рядовой Никола, который нес бутылку водки, стакан и сверток свежепорезанной сырокопченой колбасы, ничуть не пошатнулся и даже не вздрогнул, видно, привык, и вывалил снедь на стол.
– Релевантно, – сказал Семен и улыбнулся сладко, даже чуть заискивающе.
– Какие-то вы оба фиалковые, – выдохнул Загадин, и белая жила вспухла на его красной шее. – Ну, который из вас ее харил? – заорал он. – Или оба, обсосы городские? – заходился Загадин. – С Майкой я еще разберусь. А вы получите у меня х… по деревне. Об этом будет посвящено постановление.
– Транспарентно, – согласился Семен.
Князь молчал.
Милиционер, унимая дрожь в руке, налил себе полстакана водки и выпил, не закусывая.
– А этот что у тебя все время молчит? – спросил он Семена, признав, наверное, в нем человека своего круга.
– Умный, вот и молчит.
– Горе от ума, глядели такое кино. На русского не похож.
– Русские тоже бывают умными, – сделав вид, что обиделся, сказал Семен. – Конвергентно.
Князь опять промолчал. Последнее, в чем надо признаваться в отечественных присутственных местах, так это в своем происхождении.
Впрочем, Князь вообще никогда ни в чем не признавался. Однажды Семен спросил у него, отчего тот не посещает Дворянское собрание. А зачем, ответил Князь, я и так Шишов. Князь знал, что лучшие представители русской породы, отобранные веками из таких же, как этот милиционер, бывших землепашцев, стали чужды простонародью и нынче их принимают за инородцев. Простолюдины из интуитивного мазохизма, наверное, не могут поверить, что и они, русские, могут быть и сильны, и складны, и умны. Здесь что-то не так, чувствуют они. Не догадываясь, что все это было не ими рассчитано и удачно с ними проделано, навек.
– Я что, русского не могу отличить, – орал лейтенант Загадин, испытывая к Князю инстинктивную сословную неприязнь. – Мы русский милиционер, и с нами Бог! А ты еврей! Евреи всегда сделают так, чтобы расстроить русского человека. Ты, сука, откуда взял наши советские генеральские сапоги? – Впрочем, было понятно, сапоги его интересовали куда меньше Майкиной верности.
– Мы ситечка у мадам не крали, – вставил Семен. – Нас можно простить и отпустить, Григорий. Точнее, гражданин начальник.
Но милиционера теперь всецело интересовал Князь. Видно, зная изысканный вкус любимой, к нему он и возревновал.
– Что ж, мы тебя пристроим в депо по жидовской линии. Не коси черемшу, умник, запарь лапшу. Мои слова надо отливать в битуме. Нет, в бетоне. Эй, Никола! Звони Кобелевкеру, пусть шлет перевозку!
Так судьба разъединила друзей: Семен остался в застенке, Князь оказался в сумасшедшем доме.
Дождавшись ночи, Семен спел нетрезвому Николе, которого оставили на хозяйстве – сам начальник, лейтенант Загадин, удалился, видно, уяснять непростые свои отношения с зазнобой Майей, которой и младше-то был всего лет на десять, – спел незатейливую песенку:
– И мамаша Груша,
И папаша Груша,
Когда вырасту большой,
Тоже буду Груша, –
чем привел ушастого часового в детское умиление. Затем он попросился на оправку, не преминув стрельнуть у доверчивого стража сигарету, украсив свою просьбу армейской максимой – посрать с куреньем, что чай с вареньем. И этой житейской мудростью окончательно убедил рядового Николу, что тому посчастливилось встретить в жизни незаурядного человека… Стоит ли говорить, что больше честный рядовой милиции Никола мудреца Семена никогда не видел.
Маленькая районная психиатрическая больница была устроена в деревянном двухэтажном особняке, некогда, наверное, купеческом или мещанском, и дышала уютом. Она была окружена плодовым садом, и на яблонях уж набухали почки. Сад был обнесен в три метра вышины бетонным забором. Заведовал больницей единственный в ней доктор по фамилии, вы помните, Кобелевкер, человек еще не совсем старый, невысокого росточка, со сгнившими остатками зубов и запахом изо рта, в очках, лысый и ласковый, с хохлатой седой бородкой и безо всякого врачебного надменства. По нему было видно, что это добрый человек, но отчего-то проживший не самую веселую жизнь. Ему помогала пожилая же санитарка, хорошая баба из недалекой деревни. Ее муж помер, опившись денатурата, взрослые дети разлетелись кто куда, на лесоповал или на предприятия химической промышленности, и одинокая добрая женщина относилась к доктору как отелившаяся корова к еще не обсохшему своему теленку. Дополнял список персонала дюжий санитар, бывший тренер по плаванию: с тех пор как совхоз, находившийся выше по течению, стал спускать в местную речку отходы жизнедеятельности своего поголовья, плавать в речке стало нельзя и тренер перешел на медицинскую работу. Жены у санитара тоже не было, и был он несколько жеманен.
Князь неточно помнил, как здесь оказался. Поутру он нашел себя сидящим на кровати и смирительную рубашку, в какую запеленали его с вечера – это в памяти запечатлелось – уже развязали: Князь не проявлял никаких поползновений к буйству. Лишь возмутился, когда на рентгене, каковой ему сделали на предмет случайного обнаружения туберкулезной болезни, с него попробовали снять крестильный крест – он отвел руку врача и сам закинул крест на спину. Кровать была застелена довольно чистым, но влажным бельем, какое, поглаженное после предыдущего пассажира, повторно дают следующему в купейных вагонах. После вечернего укола голова была тяжелой: наверное, кололи аминазин.
– А к вам уж посетитель приходил, представился художником Степановым, очень крупный и обходительный такой весь из себя молодой господин, – дружелюбно говорил старец, глядя на Князя любовно. Отпустили, значит, Семена, сообразил Князь, или сам сбежал, второе вернее. – Но к недавно поступившим, ласка мой, мы посетителей не пускаем, не обессудьте. Вот пройдет месячишко-другой, наметится улучшение, и, когда ваше состояние придет в норму…
– Скажите, – с трудом ворочая языком, сказал Князь, – за какие грехи меня подвергли такой репрессии и экзекуции?
– Вот вы произнесли такое странное слово, ласка, репрессия. А ведь у нас в стране давно отказались от карательной психиатрии. Вы были перевозбуждены, у вас был бред справедливости, вы буйствовали в милиции и пытались ухватиться за гимнастическое кольцо.
– Пожалуй, что и пытался, – согласился Князь, понимая, что не надо врачу перечить.
– А еще вы говорили участковому, – понизил доктор голос до шепота, – что хотели бы убежать в Америку.
– А зачем туда бежать? Взял билет да полетел.
– Ну вот, после единственного укольчика вам стало легче. Вы уже и сами видите – то была затея бредовая. Посудите сами, ласка, в Аризоне вам грозило бы судебное разбирательство, если б вы вздумали приставать к лягушкам.
– В самом деле? – удивился Князь. – Я и не знал.
– А в Северной Каролине вам вчинили бы иск, коли вы стали бы использовать слонов для вспашки полей. Да что говорить, – сокрушался доктор, – в городе Вотерлу в штате Небраска парикмахерам запрещено есть лук с семи утра до семи вечера. Вам пришлось бы нелегко с вашим бредом соблюдения прав человека.
Князь присмотрелся к старичку: как и многие психиатры, этот тоже был, кажется, не в себе.
– Скажите мне лучше, доктор, далеко ли отсюда да рая? – спросил Князь, отбросив конспирацию.
– Т-с, об этом молчок, – приложил палец к губам доктор.
Вошла санитарка.
– Ты, Александр Абрамович, – обратилась она к старичку, – с утра таблетки так и не пил. Я пересчитала: ни престариума, ни арифона. На-ка вот, выпей-то. – И она подала доктору на ладошке две таблетки, которые тот тут же с аппетитом и проглотил. – На завтрак тебе сегодня яишенка с сальцем. Яички-то только вчера из деревни привезли. И молочка. Сало тебе не полезно, да и старое, но до осени уж смолить боровов не станут…
– Спасибо, хорошая и милая ты женщина, – сказал Александр Абрамович совсем как чеховский интеллигент. – Я сейчас, вот только с больным закончу.
Добрая старушка посмотрела на Князя с жалостью. – Теперь молодежь стала вся больная, – прошептала она и вышла.
– Но, скажу я вам, в Америке то хорошо, что она терпима. Там уважают права меньшинств.
– Слонов? – спросил неизвестно зачем Князь. Он понял, что врач ищет в нем не столько пациента, сколько собеседника и близкую душу.
– Вы как относитесь к гей-культуре? – заинтересованно осведомился доктор Александр Абрамович между прочим.
– Терпимо, – сказал тайный гомофоб Князь, просчитав, что его, наверное, прощупывают и провоцируют.
– Вы согласны ли, ласка, что в гомосексуальном акте происходит присвоение тела партнера. И субъект сам становится объектом.
– Как же иначе, – кивнул Князь, страшно тоскуя.
– Помните, Оден сказал однажды, что находится в тройной переделке: ревнует, как жена, тревожится, как мать, соперничает, как брат. Вам знакомы эти чувства?
– Что ж, из всех попыток человечества жить гетеросексуально, похоже, так ничего и не вышло.
– Вы, ласка, напоминаете мне святого Себастьяна, расстрелянного жестоким Диоклетианом из лука, – наклонился ближе к Князю доктор. – Такой же красивый и беспомощный.
– Яичница с салом остынет, – сказал Князь, изо всех сил сдерживаясь.
– Дай, ласка, поправлю тебе подушку, – заботливо дыхнул доктор вонючим ртом.
– А в рыло? – учтиво осведомился Князь. Это была не благоприобретенная в школе или в художественном училище Девятьсот пятого года вежливость, но наследственная, семейная.
– Ну вот, опять обострение. Что ж, необходимо продолжить усиленное лечение. – И доктор тихо отошел от койки Князя, согбенный, сокрушенно покачивая головой.
Семен добыл товарища из больницы, когда апрель уж иссяк и наступил месяц май.
После обеда в воскресенье Князя выпустили в сад погулять. И он успел объяснить плавательному холостому санитару, к нему приставленному, каким образом получается, что в просторной нашей стране люди мельчают и души у них как бы второго сорта.
Санитар заинтересовался, его тоже, оказывается, мучил этот вопрос.
– Мировое правительство, – гнал туфту Князь, озираясь и оценивая обстановку, – отлавливает отлетевшие души в эфирном пространстве, а потом их перепродает. Ну, как запасные органы. А как страна у нас бедная, то нам и достаются души подешевле, второго сорта. Это мне под страшным секретом рассказал адъютант самого генерала Поперекова!
Санитар страшно разволновался. Он и сам подозревал нечто подобное, но не мог точно выразить. Он решил, что об этом даже под страхом привлечения за разглашение необходимо срочно дать знать главврачу Александру Абрамовичу Кобелевкеру.
– Конечно, если он еще не знает, доложить нужно непременно, – согласился с санитаром Князь.
– Я сейчас, я мигом, – крикнул санитар и бочком побежал в корпус.
Интересно, подумал Князь, он всегда был психом или свихнулся на этой работе. Едва санитар исчез, из-за забора послышался тихий свист, какой Князь ни с чем не перепутал бы. И свистнул в ответ.
Семен стоял за стеной. Он перекинул в сад темный целлофановый пакет. Князь пакет подхватил, вытащил и надел на плечо веревку с петлей на конце. Он дернул, богатыристый Семен со своей стороны намотал веревку на руку. И стал тащить, как колокол. Упираясь ногами в стену, Князь быстро поднялся на гребень, глянул на вольный поселок городского типа, смутно видный в желтой пыли, которая стояла здесь, должно быть, даже в зимние месяцы, и упал на руки друга. Все произошло мгновенно. Здесь же стояла и нанятая Семеном ржавая машина Жигули третьей модели. Они нырнули в нее и помчались.
– Тебя выпустили, Сема?
– Вышел по УДО.
– А меня пытали, Сема, завязывали в смирительную сорочку и кололи в жопу.
– Все потому, Шиш, что ты на сегодняшней Среднерусской возвышенности так и есть лишний человек.
– Потом, кажется, меня собирались туда же трахнуть.
– В афедрон, – уточнил Семен по-гречески.
– Я хочу выпить шампанского, Сема. Но милиционер, сука, присвоил мое портмоне.
– Ты забыл о моем заветном поджопном кармане, Мишка. В него не дотянулась грязная ментовская лапа. Даже портсигар имени товарища Саврасова сохранился. И еще по мелочи. Как раз хватит отметить, Мишка, твое выздоровление.
– Наше, Сема, наше.
Машина, дребезжа и дрожа, споро выскочила на окраину, но бутылку водки в киоске с надписью Квас путники все-таки успели ухватить. Остановились. Спасибо сердечное от всего психического контингента, сказал Семен водителю.
– Все будет кока-кола, как говорят наши местные оптимисты, – отозвался шофер. – Такая вот фишка. – И вздохнул.
Только теперь седоки заметили, что водитель очень худ и грустен. Кепка на нем была помята и нечиста, и плохо брит одинокий кадык.
– Все ли у вас в порядке? – спросили сердобольные седоки.
– Как сказать. Вчера один условно освобожденный набросился с ножом, требовал, чтоб я завел ему радио Шансон. Но у меня в машине и приемника нет, – объяснил водила с тоской. – Да что говорить, нельзя говорить. У нас ведь в поселке все молчат.
– Отчего ж?
– Боятся мастера комбината композитных материалов Моторного. Комбинат градообразующий, другой работы здесь нет.
– Интересно девки пляшут, – сказал Семен.
– Может, не молчать? – предположил Князь.
– Нет, не молчать нельзя. У нас и интервью никто не дает. Страшатся кар. Вы ведь не журналисты?
Семен молча протянул ему полтинник. Водитель взял деньги, вздохнул еще раз и отъехал.
Весенний ветер нес горький запах с неубранных подгнивших полей. Неубранных по той причине, что их давным-давно не пахали, не сеяли, а, значит, ничего и не жали. Путники устроились за невысоким лысым взлобком, загородившим их от дороги. Здесь на земле было довольно много фекальных структур, как выразился начитанный Семен, но без прикрытия они пить водку никак не могли.
– Не грусти, Мишка, что поделать, народ наш генетически испуган. Во всем этом уезде, похоже, осталось только два вольных здоровых человека, как говаривал доктор Астров. Ты, Шиш, да я. И нас не запалить, по выражению моего зятя-кубинца.
– Никогда, Сема.
– За неимением стаканов будем пить из горла, Мишка, как это было принято у красных кхмеров.
Они выпили и закусили картофельными чипсами, единственным, что нашлось в киоске в жанре закусона.
Когда бутылка стала пуста, они смогли взглянуть прямо в лицо действительности. Лицо действительности было таково. Денег у них оставалось разве что на банку пива или две кружки кваса. Паспортов не было; правда, у Князя чудом сохранилось водительское удостоверение. Смеркалось, а цель по-прежнему была далека. Задувало. Идти решили в противоположную закату сторону. Пересекли покинутое земледельцами поле и добрались до угла леса, но и там не было никакой дороги. Пошли направо, через кусты. И оказались над обрывом. Глубоко внизу дымился одинокий огонек. В небе росло черное грозовое облако, похожее на рояль. В воздухе запахло грозой и русской литературой.
Они спустились на равнину и достигли одинокого костра. Еще стемнело. У огня они обнаружили маленького лысоватого человека с ухоженной смутно-алюминиевого тона раскидистой бородой, какие нужно долго выращивать и которые так трудно холить в походных условиях. Человек на цыгана не был похож. Тени колебались. В костре подчас что-то вспыхивало. И тогда ярко освещалась передняя часть невеселой морды лошади тусклой масти. Человек не обрадовался посетителям, но и не стал их гнать. Лишь коротко, даже не привстав, представился, слегка заикаясь:
– Литератор. Член Союза п-писателей, что близ набережной имени красного командарма Фрунзе. И его имени военной академии.
Было понятно, что заикается он не от смущения. Писатель просто был заика.
Кратко охарактеризовали себя и озябшие путники. Присели к огню. Лошадь фыркнула и ушла в темноту.
– Не заблудится? – заволновался за животное Князь, наверное, стал сердечнее после аминазина.
– Кто? – строго спросил писатель. – Вы что, собрались меня учить? А если вы про лошадь, так она не моя, п-приблудная.
– Тогда дело другое, – примирительно сказал Семен.
– Предупреждаю, я п-писатель из народа, родом из Сибири. Русский. Октябрьский переворот дал мне все, без него я не был бы автором многих книг прозы, пьес для театра и нескольких киносценариев, а также не выступал бы по общесоюзному телевидению. Но оставался бы пролетарием, как отцы-рабочие и дед-крестьянин.
– И оставались бы, чего дурного, – сказал Князь, еще не отвыкший косить под дурачка. – Может, было бы к лучшему.
– Помор Ломоносов прибыл из Холмогор задолго до большевиков при обозе мороженой рыбы, – напомнил эрудированный Семен, заглаживая бестактность друга. – И тоже писал стихи и оды. Но за неимением в непросвещенный век Екатерины Союза писателей, равно как и Комсомольского проспекта, ему пришлось сидеть в Академии наук под председательством княгини Дашковой, а также основать университет имени собственного имени.
– Большая проблема с п-прототипами, – сказал литератор, игнорируя неудобную биографию Ломоносова. – Можете звать меня просто Виктор. Обиды узнавших себя в том или ином персонаже неминуемы. Но досадно, когда себя узнают в изображенных тобою типах люди, которых при создании образа ты вовсе не имел в виду. П-пьете? – в упор спросил литератор.
– Мы-то? Мы пьем, – согласился один за двоих Семен.
– Что ж, нам, художникам, приходится снимать творческое напряжение и сопутствующее ему утомление нервов пусть и неполезными для здоровья, подчас даже на грани общественной морали способами. Но без этого кто б мы б-были…
– И где, – вставил Семен.
Писатель отодвинул в сторону черную в темноте серую фетровую шляпу, которой днем, видно, прикрывал от солнца плешь, расчистил место, достал откуда-то сбоку, с самого края ночи, большую солдатскую алюминиевую флягу в брезентовом чехле и обломанный с краю батон ржаного хлеба Рижский с тмином. – Кружка одна, пустим по кругу.
Хлебнули по очереди хорошего, не дешевого, наверное, свекольного самогона из пущенной из рук в руки алюминиевой кружки. Такую посуду, приторочив к ранцу, носили во времена Фрунзе красноармейцы, чтоб было из чего выпить командармские сто грамм перед боем. Занюхали Рижским.
– Другая проблема, – продолжал хороший, по-видимому, писатель Виктор, – в полном одиночестве автора. Ваши полотна люди приходят смотреть на выставки, и вы, в свою очередь, имеете возможность познакомиться со своей публикой. Глядят в лицо народу исполнители и танцоры, певцы, драматические актеры и акробаты. Писатель же всегда один! Ему неведомо, кто пожинает плоды его вдохновения! Пенсионерки, посещающие авторские вечера, не в счет: как правило, они ничего не читали, а пришли лишь согреться и обсохнуть.
Отпили еще по чуть.
– Но самое страшное в литературе – женщины. При одном виде редактора-дамы невольно вспоминаешь арию Далилы из одноименной оперы.
– А также гравюру работы французского художника Давида, на которой изображена жуткая сцена убийства Марата в ванне роялисткой Корде, – вставил ученый Семен.
– Я же п-просил меня не перебивать! Но женщины-редакторы – это еще полбеды. Некоторые из них, не поверите, сами пишут! Причем не только любовные романы в духе Лидии Чарской, которую, к слову, зачем-то стали многотысячно переиздавать, но и кровавые триллеры. Мужчины-традиционалисты правильной ориентации, романтики старой школы, входя в издательство, вжимаются в стенку, когда мимо них шествуют разновозрастные надменные дамы нерусской зачастую внешности, и идут прямиком в кассу за гонораром. Матриархат в сегодняшней словесности, а говоря проще, по-нашему, по-рабочему, засилье баб, вопиющ. А патриотизма ноль. Приходится скрываться в полях.
Выпили.
– Ну и, конечно же – вам должно быть знакомо это тяжелое чувство, – рано или поздно приходит усталость от собственной, что называется, харизмы. Ведь уклоняться от заслуженных правительственных наград – это интеллигентское высокомерие. Мы, мол, медалей не просили. Эх, что говорить, все написано в моих книгах. А у вас есть ли нечто мне рассказать, что обогатило бы мой писательский багаж? – строго спросил толстячок и вспенил пятерней бороду.
– Расскажи, Шиш, про необходимость приличному церковному приходу обретения святых мощей, – попросил Семен.
– Это должно быть очень интересно, – навострился писатель, – на манер, наверное, Лескова. Пополнит мою творческую копилку и опыт православного летописца.
И князь Мишка Шишов рассказал такую историю.
– Вспомнил я один случай из своей практики, когда я был, что называется, реставратором, на деле же кустарным богомазом, и расписывал храмы по городам и весям, – так начал Князь повествовать. – В одном стареньком храме под Ржавью я был свидетелем происшествия. Здесь необходимы несколько пояснительных слов, чтоб ясен был предмет. Что говорить, люди корыстны и тщеславны, и так во все времена и у всех народов. Поэтому святые мощи подделывали еще в Средневековье. Ведь народ по детской своей доверчивости всегда наивно алкал вещественных доказательств чудес и святости. Оттого и было самым заветным для упрочения славы всякого святого наличие его нетленных останков. Соборы и монастыри цинично соревновались в коллекционировании как можно большего числа сушеных и вяленых ошметков человеческой плоти, которые можно было бы выдать за части тела почитаемых святых. Это сулило хороший навар… Сема, не натыкался ли ты случаем во время своих библиофильских скитаний на литературные свидетельства вышесказанного?
– Готов прийти тебе на помощь, Шиш. Вспоминается Византия. В одиннадцатом веке по Рождеству Христову, как раз спустя веков этак шесть-семь после Никейского собора, Христофор Митиленский позволил себе такие стишки.
Святой отец, как будто бы до крайности
Ты рад, когда предложит продавец тебе
Святителя останки досточтимые;
Что будто ты наполнил все лари свои
И часто открываешь – показать друзьям
Прокофия святого рук под дюжину,
Феодора лодыжки, посчитать, так семь,
И Несторовых челюстей десятка два
И ровно восемь черепов Георгия!
– Спасибо, Сема, не зря ты книгочей. В нашей же особенно простодушной стране, – продолжал Князь, – подлинность мощей святых редко подвергается сомнению: попы кадят, народ покупает свечи, млеет и молится, а властям на это дело глубоко начхать. Другое дело – останки великих героев, которых потом можно бы и причислить к лику. Здесь уж пахнет хорошей поживой в смысле патриотической пропаганды. Не перебивайте и вы, Виктор, – осадил рассказчик писателя, который хотел что-то вставить. – Я как человек, потребляющий много шампанского и других прохладительных напитков, могу потерять нить. В храме, где я созидательно трудился, как раз шли раскопки под левым нефом. И надо ж было такому случиться, что в ходе раскопок обнаружился некий древний скелет. Причем с проломленным черепом. Клир возрадовался, дошло до владыки, и решено было объявить скелет героем сражений то ли с печенегами, то ли с татарами и, натурально, сделать мощи мученика предметом поклонения. Дошло и до губернатора, и тот тоже оценил перспективность затеи: паломники, новая гостиница, выносной буфет, торговля сувенирами, то да се. Но была все-таки одна неувязка: храм стоял на этом месте лишь с начала восемнадцатого столетия. И для идентификации мощей пришлось выписать из Москвы на областные деньги двух специалистов-археологов. Натурально, прибыли две смазливые тетки, одну, помнится, звали Маша, фамилия у нее была какая-то семинарская, что-то вроде Воздвиженская. Доцент, писала докторскую. Была она совершенно плоска, с писклявым голосом, надменна, учена и на удивление неуемна по анальной и оральной части… Сема, кажется, я отвлекся.
– Что ж, дело молодое, – вставил писатель, проникнувшись, видно, этим местом рассказа Князя. – Ученые дамы бывают – эх! Когда я поступал в аспирантуру, хотел сочинить диссертацию о влиянии Пушкина на Хераскова, сдал кандидатский минимум, но срезался на английском языке. Там в приемной комиссии… – Но он сделал усилие над собой, видно было, что это литератор с развитой волей, и лишь вздохнул. – Что ж, кому, как говорится, ВАК, а кому, как говорится, Вакх.
– Благодарю, Сема, – продолжил Князь, будто и не слышав писателя, – а то я чуть не сбился, всегда в пути и рассказе спотыкаешься на женщинах. Так вот, эти дамочки что-то там взвесили, спрыснули, обнюхали и увезли берцовую кость героического скелета в лабораторию. И вскоре прислали губернатору заключение, что скелет принадлежал мужику предположительно середины семнадцатого столетия, погибшему, по-видимому, от удара тупым предметом по голове.
– Видно, уже и триста лет назад имела место в наших поселениях бытовуха, – уточнил Семен.
– Конечно, было досадно, что дело срывается. Церкви во время убиения предполагаемого мученика на этом месте еще не было и быть не могло, а был обыкновенный деревенский погост, храм же воздвигли позже. А ведь новость уже попала в местные газеты. Мало того, областное издательство переиздало томик стихов графа Хвостова, там были такие строки:
Награда подвигам, бессмертной право лиры,
Из мрака исторгать, производить в кумиры.
Сусанина здесь прах, крестьянин он простой,
Но друг отечества и мужеством герой!
Публикация эта как бы намекала соотечественникам, что и здесь, в Ржавской области, были в старину свои герои. Впрочем, в следующем издании предполагалось внести правку в вирши графа и заменить Сусанина на ржавянина. Теперь все рушилось. Облом, как говорит моя трехлетняя дочка. Рассматривалось предложение, не дать ли дамочкам, скажем, надел земли или иное какое поощрение, чтобы они отозвали заключение, но было поздно. И батюшка, помнится, был очень расстроен, запил, убоявшись епископского гнева, и, пока он пил, со звонницы уперли два новеньких колокола и продали в Мордовию.
Писатель глухо молчал, потрясенный и отчасти оскорбленный рассказом Князя. Но это был хороший писатель, не вовсе чуждый правде жизни, которая, жизнь, не всегда еще протекает в верном русле. Впрочем, вскоре он нашелся.
– Зато у них, в либеральном стане, – выпалил он, – публично бьют женщин-писательниц по физиономии и в ухо. По жилищно-кооперативной, передавали, линии. Мы же со своими строги, но рук не распускаем и даже почти не кричим, так, поставим вопрос на собрании президиума. – И, хлебнув, он волевым жестом закрутил крышку своей самобраной фляги. – Всё! Завтра приступаю косить!
– Оно бы хорошо, – вставил крестьянский внук Семен, мобилизовав народный здравый смысл, – вот только трава еще не поcпела. Май, видите ли, только в начале.
– Я же просил меня не учить! – отмел это соображение писатель. – Я лауреат. Мне нужно физическое движение, не то характер портится. Без земли становишься хуже, чем ты есть на самом деле. С вечера положу на межу рубаху, чтоб утром, подпоясавшись, знать, откуда вчера начинал. До рассвета еще навостришь косу и пойдешь махать, вжик-вжик, не все же сидеть в многокомнатной квартире на улице Правды или на даче в Переделкине. К вечеру же усталый-но-довольный возвращаешься к своему ноутбуку и записываешь дневные впечатления от встреч с хорями да калинычами. Такой порядок у нас, у русских писателей, пошел еще со времен Радищева. Устанешь спускаться с гор Кавказа на санках и опять давай мотыжить, как Франциск Ассизский, свой надел. Или вот в ночное пойду, как нынче быть ближе к лошадям и народу. В городе что ж, бывает, после сердечного приступа приедет “скорая помощь” из поликлиники Литфонда, а ты пишешь решительный отказ лечь в больницу. Врачи сделают укол, а сами сокрушаются: что ж это вы, батенька, в больницу-то не идете? А не могу, говорю, надо поправить два последних абзаца, что написал перед самым вашим приездом. Ну да спать пора, я и так слишком много растратил с вами своего, что называется у либералов, либидо. Еще великий граф наш Лев Николаевич задолго до еврея Фрейда, бывало, откажет жене и скажет мудро: мол, мое либидо на вес золота, не могу тратиться, им пишем!
И все трое улеглись, как сидели, прямо на землю у догорающего огня с подветренной стороны.
Очнулись наши герои, оттого что их лица поливал неприятный прохладный дождь, одному даже снилось, что на него сверху писают. Сибирский писатель Виктор лежал у догоревшего костра, закутав голову и поджав ноги в кроссовках изделия гомельского Адидаса. На руке, подложенной под пухлую, со свалявшимися серыми лохмами, слюнявую щеку, тускло отсвечивал стальной браслет с поддельным Ролексом, приобретенным в Шанхае во время делегации туда отечественных мастеров культуры. Штаны сползли с его круглого белого живота, поросшего седым кучерявым волосом. Кажется, просыпаться писатель и не думал, что ж, до сенокоса было еще далеко и торопиться некуда. Друзья отломили по куску Рижского, проверили флягу: она была пуста, нацедились какие-то жалкие капли. И пошли куда глаза глядят, надеясь выйти все-таки на ведущую к цели дорогу.
Мало, что идти пришлось под дождем, так ведь и есть хотелось. При свете дня дорогу они скоро сыскали, она шла лесом.
– Скажи, Семен, а в лесу об эту пору ничего не растет съедобного? – спросил Князь.
– В лесу об эту пору, кум, отчасти произрастают строчки и сморчки. Это такие грибы удивительно гадкого вида, и у нас в поселке бабы их никогда не брали. Но заезжие интеллигенты ели их жадно, жаря в сметане, и, что удивительно, после такой трапезы почти не наблюдалось летальных исходов. Наверное, водка дезинфицировала.
– Ты же, Семен, сам давно интеллигент. А интеллигент, как завещал академик и нобелевский лауреат Иван Бунин, не должен задумываться, кого он любит и что ест. Отчего бы тебе в этом случае не показать товарищу эти самые строчки. Я же, ты знаешь, в лесу редкий посетитель. И мало разбираюсь в достопримечательностях отечественной природы. Я наберу грибов, и мы зажарим их на костре.
– Что ж, Шиш, я тебя предупредил. Настоящие герои в лесу едят сырых ежей, как подбитый летчик Мересьев. Ты же, коли не желаешь прислушиваться к гласу народа, но лишь к зову желудка, иди, собирай свою отраву. Покушай. Похороню тебя с почестями на опрятной опушке.
Они свернули с дороги и опять углубились в замусоренный, как и вся держава, нечастый лес. Здесь было столько ржавого железа, будто сверху сюда регулярно сбрасывали спутники Земли и прочую несгодившуюся технику. Строчков не было, одни только преждевременно сочные поганки, разведшиеся, видно, по случаю глобального потепления и благоприятной для них общей экологической обстановки. Зато была путникам и награда: не прошли они и пятисот метров, как обнаружили тропинку, куда-то, извиваясь, звавшую. Вскоре тропка привела их к маленькой избушке, никак не похожей на жилище сказочной Яги, поскольку не вращалась на куриной ноге, а смиренно стояла на месте и напоминала, скорее, охотничий домик.
– Вот, – сказал Семен, – охотники по старинному обычаю в таких домах оставляют выпить-закусить для добрых людей и заплутавших путников. А кем мы с тобой являемся, Шиш, как ни именно что представителями этого контингента.
Стучаться не пришлось, потому что дверь была приоткрыта. Когда вошли, шибануло запахом дерьма и плесени. Пол был усыпан мусором: смятая пачка из-под Беломора, пара водочных бутылок, комок фольги то ли от шоколада, то ли из-под плавленого сырка. Единственное окошко с треснутым стеклом было мутно. Семен заметил, что стеклышко смутно, как первое письмо Петра Яковлевича о судьбах России подруге тетеньки.
– Да, неаккуратно живут охотники, – согласился Князь и поморщился. – А кто это Петр Яковлевич, не из Трубецких ли?
Семен не стал его разубеждать.
– И где же, Сема, по-твоему, они здесь хранят съестные припасы?
– Как правило, припасы прячут в печке. Чтоб не подмокли и не заветрелись.
В углу действительно торчало сооружение, смахивающее на буржуйку с ржавой трубой, развернутой в сторону мутного окошка. Судя по налету копоти на стене и на потолке, некогда ее топили. Семен сунул внутрь руку. И действительно вытащил полбанки засохшего сгущенного молока и сильно обтрепанную книжку без верхней обложки. На второй обложке значилось: Вечера на хуторе близ Диканьки, Гослитиздат, 1949. Других припасов в доме не нашлось. Лишь обнаружилась в углу вся в паутине опрокинутая керосиновая лампа. Семен потряс ее, внутри плеснул чудом оставшийся глоток керосина. И еще попалась под ноги мятая кружка, вся в жирном нагаре снизу, наверное, в ней варили чифирь. Становилось темновато. В стекло билась большая бабочка тигровой масти, они хотели бы ее чем-нибудь угостить, но не знали, как кормить домашних бабочек. В них, как и в большинстве оголодавших бездомных скитальцев, уже проснулось родственное чувство ко всем страдающим на этом свете тварям.
Несмотря на то, что день солнечного равностояния был больше двух месяцев назад, быстро спускался вечер. Надо было ждать утра. Они натаскали из леса валежника и голодными устроились на ночлег.
– Какой день, кум, мы спим в сапогах. Как Рауль Кастро. – Семен, мы помним, имел родственный канал для получения информации о положении дел на Острове свободы. – Пора б и разуться.
– Знаешь, Сема, – сказал голодный Князь, стягивая сапоги, – давай с тобой в соавторстве, когда выйдем на пенсию, сочиним кулинарную книгу. Теперь все сочиняют кулинарные книги, даже прозекторы.
– Я знаю один рецепт, Мишка, это рецепт ирландского рагу, почерпнутый мною у серьезного писателя ирландского, как принято в английской литературе, происхождения – Джерома Ка Джерома. То есть в этом деле могу быть полезен…
Они пригрелись в сухости и защищенности, до пенсии было далеко, и оба скоро задремали.
Посреди ночи Князь проснулся в испуге и толкнул товарища в бок:
– Семен, мне приснился страшный сон. Стоит посреди Москвы дом с башней, а в башне живут азербайджанцы с видом в широком окне на памятник поэту Пушкину в зеленой плесени и с голубем на голове. А внизу в магазине армяне торгуют овощами и поддельным коньяком. Продавщица говорит мне: вам, Шиш, привет от Лючии, не волнуйтесь, она чувствует себя нормально, поздравляем, у вас мальчик.
– Бабушка говорила, – пробормотал сонный Семен, – что овощи снятся к поносу.
– Я застал лишь одну из своих бабушек, по материнской линии. От нее ничего не осталось, кроме слова резерпин. И кто такая эта Лючия?
– Ты, кум, не читал вовсе детских книжек? Это же из Чиполлино и его команды.
– Я читал, – быстро сказал Князь, чтоб не ударить в грязь лицом перед ученым другом, – Оська и его друзья. Из детской советской литературы в доме зачем-то были Стожары, Улица младшего сына и Черемыш – брат героя, кажется, это покупала неграмотная нянька для внука в деревне, но так туда и не добралась. Но бабушка, которая резерпин, читала мне Шарля Перро по французскому изданию, по ходу дела переводя. Я тоже рос в читающей среде, Сема.
– А я зачем-то помню Приключения куклы Бальбиси. Но сколько потом ни искал, не нашел такой книжки, будто она мне приснилась. Ни Купер, ни Брет Гарт, ни Майн Рид, ни Жюль Верн отчего-то не произвели на меня такого впечатления, как эта самая Бальбиси. Ни пионерский Мальчиш, ни фрондерский Хоттабыч, ни диссидентский Незнайка – тряпичная кукла Бальбиси. Не знаю, что по этому поводу сказали бы Фромм с Юнгом.
– Я, Сема, тоже любил читать про животных. Сетона Томсона, был такой популярный советский писатель-анималист родом из Канады. Но это были печальные истории, Сема, про лису Домино и об одиноком гризли.
Что ж, у Князя был свой особый мир впечатлений семьи и детства, отличный от окружающих, и Семен подозревал это. Скажем, один из дядюшек Князя из смежной ветви фамилии, как и его брат, человек лагерной судьбы, выйдя на свободу, разработал расширенный вариант настольной игры морской бой для своих будущих детей, дворянских потомков. Князь как-то продемонстрировал Семену этот семейный раритет пятьдесят на восемьдесят сантиметров. Это было удивительное изделие, похожее одновременно на картину и на старинную карту. Здесь были нарисованы самым подробным образом пальмовые острова и тихие бухты, пенилась кромка прибоя, кричали чайки, с пиратского брига палили пушки.
Семену в его детстве никто таких игр не предлагал. В поселке пили самогон и садили махорку и картошку. Правда, их сосед-самородок дядя Егор, рыбак и непревзойденный мастер матерного строя речи, изобрел как-то моторное приспособление для добывания из реки свежей воды на случай неисправности колонки на рыночной площади. К реке сооружение подвозила лошадь, а потом бочка должна была сама себя обслужить, самопогрузиться и наполниться. На испытание сбежались окрестные ребятишки. Но что-то не заладилось, вода, что ли, поднялась, утонули и бочка, и лошадь, и сам изобретатель. Поселковым больше всего было жаль лошади, она была общественной, и на ней по очереди весной вспахивали огороды.
– Что ни говори, Шиш, а хорошо все-таки родиться князем, – сказал Семен, отгоняя воспоминания захолустного детства. – Даже в стране, где после известных событий стало модно среди тех, кто был ничем, становиться всем. Мода, кстати, прижилась и оказалась живуча.
– А как тебе перспектива стать экспонатом в золоченой портретной раме, чтоб потомки предъявляли тебя гостям как семейную реликвию?
– Издержки, – сказал Семен.
Они проснулись хорошим утром, солнце глядело в мутное окошко лесной избушки, и обоим было хорошо, потому что спали они свернувшись, как в утробе. И оба испытывали счастье перед лицом нового дня, который еще хоть на шаг приблизит их к цели, и оба были как в раю. Поев на завтрак росы с застарелой сгущенкой, друзья решили устроить двойную мозговую атаку по системе методолога Щедровицкого. Однако ничего не придумывалось, и выход из создавшегося положения не находился. Свет в конце туннеля не желал зажигаться, напротив, там маячила черная голодная смерть. Тогда Семен отпросился на улицу освежиться, а вернувшись, произнес с брутальной нежностью, которую в нем так ценил Князь: Вот, поздравьте, посерил, что на воздушном шаре полетал. Стали атаковать дальше со свежими силами. И вот какое нашлось простое решение, из тех, что, как это часто бывает в затруднительных ситуациях, лежат на поверхности. Семен остается в избушке, где не так-то просто будет их достать враждебному миру, наведет порядок и уют, а именно подметет пол березовым веником. Князь же вызвался отправиться в ближайшее поселение на добычу пропитания.
– Уж не красть ли ты собрался, Шиш?
– Возможно, Сема, если придется, то и красть. Моя фамилия идет от слова шиш, каким обозначали не только лодырей, но плутов и мошенников. Так что мне и красть. А тебя, Сема, по внешности примут за своего и тут же примутся бить по привычке. Я лишь возьму наше, Сема. Мы же, Сема, всегда честно платили налоги. Теперь набежали проценты.
– Сопутники – значит подельники, – закручинился Семен. – А я, Михаил, не готов идти обратно в застенок. Плюнем, Шиш, и погибнем относительно молодыми. Ведь все выжившие все одно скоро окажутся стариками.
Гибнуть Князь отчего-то не пожелал и отклонил предложение товарища:
– Ладно, ладно, Сема, никаких мстительных экспроприаций. Пусть продолжают расхищать сами ими же награбленное.
Князь был вознагражден за последовательность жизненных поступков: в ближайшей деревне у него произошла чудесная встреча. И Князь, как был герой сказочный, тогда как Семен, скорее, герой былинный, обрел волшебного помощника. Волшебный помощник оказался, как зачастую бывает, женского пола. Это была корейского происхождения беженка из степей Казахстана по имени Надежда, побиравшаяся у крыльца местного сельпо. Когда Князь ее обнаружил, она терпеливо слушала еще крепкого поутру, поскольку магазин отпирали лишь в десять, сивого мужика, который витийствовал.
– В полном соответствии с Писанием, – говорил он, – надо поднимать приусадебное хозяйство, садить репу и прочие бахчевые. – Слово бахчевые, вероятнее всего, нравилось мужику, потому что на нем он поднял вверх гнутый артритом темный палец. – А безбожников посадить в тюрьму без дальнейшего разведения на убой. Готовую продукцию продать за границу и купить современного оборудования.
– И детям мороженого, – подсказала слушательница.
И Князь тут же смекнул, что ему с этой симпатичной девушкой в галошах на босу ногу решительно по пути. К тому ж один из его племянников недавно женился на эвенкийке, вся княжеская семья беспокоилась, не сочтут ли в чуме этот брак мезальянсом, и Князь испытывал почтение к монголоидной расе. Кореянка тоже взглянула пару раз на Князя с пониманием.
Стукнуло десять, за дверью магазина что-то заворочалось, и дверь распахнулась. Средних лет и лица цвета молодого редиса продавщица в кирзовых сапогах, таких грязных, будто она в них всю ночь в весеннем лесу укладывала шпалы, встала за прилавок. Взбитые ее волосы были крашены в цвет обоссанной соломы.
С голодухи ассортимент торговой точки показался Князю волшебным. Здесь были и водка трех сортов, и шипучее вино, и пиво в больших пластмассовых коричневых бутылях, и голубцы консервированные, и рожки серые, и крупы, и сахарный песок. Да что перечислять – здесь на взгляд российского человека средних лет, помнившего и давние времена, было все: и сыр, и колбаса, и масло сливочное и растительное. Князь оказался в очереди первым и краем глаза отметил, что его девушка в очередь не пристроилась, а стала сбоку и рассматривала витрину.
– А-а, – сказал Князь, – печень трески есть ли у вас?
– Есть, – сказала продавщица таким усталым голосом, будто не утро было на дворе, а конец смены и пора закрывать.
– А дайте-ка, коли это возможно, взглянуть.
Продавщица положила перед ним круглую баночку.
Князь покрутил баночку в руках, а потом обратился к стоявшему за ним пенсионеру дачного типа:
– Не будете ли вы так любезны и не одолжите ли мне очки на секундочку?
– Зачем тебе очки? – спросила продавщица, глядя на Князя с привычной к заезжим клиентам ненавистью. Глаза у нее совсем заплыли от многолетнего беспрерывного трудного воровства.
– А вот хочу посмотреть срок давности, – вежливо объяснил Князь, видя краем глаза, как его девушка уж собирает в свою суму кое-какие образцы с прилавка.
– У меня все консервы свежие, – сказала продавщица, еще более наливаясь гневом, если такое было возможно.
За спиной Князя роптали не опохмелившиеся покупатели, алкавшие пива.
– Вы правы, – сказал Князь, – срок давности не истек. – И вернул очки пенсионеру, а банку продавщице.
– Брать будете? – взревела та. Морда ее быстро прошла всю цветовую овощную гамму: от морковного цвета к свекольному. – Или что?
– Именно, – сказал Князь, – или что? Ке фер? Мне нельзя консервы, у меня сахар. И остеохондроз, – добавил он для убедительности.
– Гони этого хондроза, Маня, в шею, – взревела и толпа. – Нам на работу спешим.
Князь не был побит, но грубо вытеснен на крыльцо и дальше, на утоптанную перед магазином траву. Корейская девушка ждала его за углом. Не сговариваясь, они побежали, взявшись за руки. Они бежали росной травой навстречу уж приподнявшемуся над всей нашей гостеприимной землей солнцу. Впереди был мир, добрый и сытный.
Семен будто ждал гостей: мало что вымел сор из избушки, но и выставил на стол в пол-литровой грязной банке тугой букет собранных им на ближайшей полянке ландышей серебристых. И помыл и оттер керосиновую лампу, которую тоже водрузил на стол рядом с мятой алюминиевой кружкой. Сделалось обжито и мило. Войдя, кореянка кивнула Семену, как брату, и на глазах восхищенных друзей по-хозяйски выставила на стол 0,7 водки Зеленая марка и литровую баклажку, как она назвала, кваса Очаковского, а также выложила буханку черного и круг краковской колбасы. В движениях ее смуглых маленьких рук была та осторожность, ласка и плавность, что свойственна лишь женщинам, совсем недавно освободившимся из колонии.
Когда Семен разливал по глотку водки, девушка сказала:
– Мне самую малость. Не то быстро захмелею с отвычки.
Закусили.
– Почто страдала, милая? – нежно спросил Семен.
Рассказ девушки был скромен и типичен, но по-своему выразителен. Сама она из города Светлоярска, что чуть ниже по карте северных отрогов Алтая. Торговала мебельными кухонными гарнитурами, а муж, понятно, бандит. Он не всегда был бандит, работал слесарем, однако у них в городе стала безработица. Но есть озеро, в озере водится какой-то редкий планктон, из которого соседи-китайцы наладились делать дорогие полезные лекарства. И все мужики в их городке постепенно этим планктоном стали промышлять, то есть заделались контрабандистами. И вот однажды она и сосед по лестничной клетке сидели колено к колену над японской повестью писателя Григория Чхартишвили, которую подруга одолжила ей на день, и рассматривали рисунки. Муж вернулся с промысла, как водится, нежданно. И уже почему-то на удивление пьяный. Увидев картину форменной измены, он, не откладывая, зарезал соседа, своего постоянного собутыльника и товарища по рыбной ловле Вована, острым кухонным ножом – муж любил, чтоб ножи в хозяйстве были наточены. И тогда Надежда в отместку за недочитанную книгу и недосмотренные картинки сильно огрела супруга топором, и тот отчего-то мигом отбросил тапочки. И протянул копыта. Вместе с коньками.
– Никто из вас не дочитал листа, – сказал печально Семен. Ибо это была вечная история о Паоло Малатесте и Франческе да Римини из второго круга, песнь пятая. Там еще темный вихрь гонит толпу сладострастников как осенние листья.
– Я не была виновата, – скромно и убедительно сказала девушка Надежда.
В тесной избушке смеркалось, засветили лампу, и оба залюбовались своей подругой: в неверных бликах ее кошачье лицо стало точеным, и вся фигурка – словно из темного китайского фарфора.
– Слышите ли вы? – спросила она таинственно. Оба прислушались. Лесная тишина чуть гудела и позванивала. – Это в озере зазвонили колокола. Только светлые душой и чистые помыслами могут слышать этот звон потаенного града.
Путникам показалось, что и они слышат и уже почти у цели. Что ж, душою наши герои и впрямь чуть походили на не совсем повзрослевших детей. Князь перекрестился, и Семен перекрестился вслед за ним.
Друзья не спрашивали у провожатой, куда она их ведет. За ее муки они, как принято в нашей мрачноватой, но такой доверчивой стране, глубоко к ней прониклись. Тропинка шла по холму над кладбищем.
– Слышите, о чем они говорят? – спросила шепотом девушка Надежда, внезапно остановившись.
Читать-то они об этом читали у Достоевского и Алексея Константиновича Толстого, но сами до сих пор не слышали, как разговаривают погребенные покойники.
– Кто? – тоже шепотом спросили спутники на всякий случай, сами уж догадавшись обо всем не без трепета.
– Мертвецы.
Прислушались. Покойники переговаривались едва слышно.
– Это кто? – спросил женский голос.
– Я, – отвечал мужской.
– Ты взял свечу?
– Помилуй, какая ж свеча под землей, Варя, – отвечал мужской голос.
– А режиссер прибыл?
– Не знаю…
– Глупая какая-то могила. Везде щели, крышка гроба скрипит, – тихо пожаловалась та, кого некогда звали Варей. – Ты здесь?
– Куда ж мне теперь… Я здесь.
– У тебя дует?
– Дует… Прилично закопать не могут.
– Ну, вот и кончено! – сказала покойница Варя. – Как здесь у нас тесно. И пусто! Надо бы чем-нибудь прикрыть эти голые доски. Какие-нибудь рамки… картинки… а то посмотри, как неуютно!
– Тебе нездоровится?
– Да нет, теперь-то я здорова. Теперь не стану болеть. А вот и режиссер. Подвезли, наконец.
– Вы скучали без меня? – отозвался третий голос, тоже принадлежавший мужчине. – Приятно знать это!
– Ничего не могу понять, – шепнул наверху Князь Надежде.
– Тише. Сейчас пьеса начнется!
– Вас ищет какой-то человек, – подсказал режиссер, – очевидно, только прибывший. Тьфу ты, нашел в кармане выходного костюма лишь обрывки драмы. Полный текст остался в рабочей куртке. А вы помните слова?
– Вероятно, это мой дядя, – сказал первый мужчина. – Вот еще! Ты думаешь, мне будет приятно лежать с дядей, которого я почти не знаю? Я не видал его лет десять.
– А вот вы немножко рисуетесь вашей прямотой. Рисуйтесь же! Смотрите только, роль прямого человека – трудная роль. Чтобы играть ее, нужно иметь много характера…
– А он хороший режиссер? – не выдержал и опять спросил Князь, отчего-то тревожась.
– Плохих не хоронят, – сказал Семен. И от страха, верно, пустил газы. На кладбище все смолкло.
– Эх, – сказала Надежда и присела на пень. – Сбили пьесу. Будем ждать, может, еще заиграют.
И действительно, через пару минут из-под земли послышался негромкий голос:
– А вы не были на спектакле? Юлия Филипповна восхитительно играла… Она – талант! Отрежьте мне голову, если я ошибаюсь!
– Теперь, – усмехнулся кто-то, – без головы-то будет лежать неудобно.
– А здесь что же, вовсе чай не пьют? Многоуважаемые! Будьте великодушны, дайте чаю и закусить. И котлет и всего прочего, им подобного… Жду!
– Отвыкайте теперь от дурных привычек, – сказал мужчина. – Какие вам здесь котлеты.
И опять женский голос:
– Мне почему-то здесь грустно. Иногда вдруг как-то… ни о чем не думая… всем существом почувствуешь себя точно в плену. И все как-то несерьезно живут… То есть несерьезно не живут.
– Здесь я согласен, – одобрительно пробормотал Князь, – жить надо так, чтобы, когда ты умрешь, многие вздохнули с облегчением.
Под землей послышалось дребезжание чайной посуды.
– Неплохо устроились, – прошептал Семен. – Они там и водку пьют?
– А мне вот хочется уйти куда-то, где лежат простые, здоровые люди, – продолжил женский голос.
– Вероятно, вот-вот принесут Прогибина.
– Не люблю я его писаний: пусто, скучно, вяло.
– Я видела его однажды на вечере… я была юна тогда. Он вышел такой крепкий, твердый. Непокорные густые волосы, лицо – открытое, смелое, как у Максима Горького.
– Совестно как-то, неловко, не понимаешь, что же будет дальше? То есть понимаешь, что теперь уж ничего не будет…
Вмешался еще один женский голос:
– Там наверху такая чудесная ночь! А вы лежите тут, и у вас пахнет угаром. В лесу так тихо, задумчиво, славно! Луна – ласковая, тени густые и теплые… Я все рассмотрела, пока меня сюда несли.
– Все брюнеты, – сказал мужчина, гремя посудой, – рано женятся, а метафизики слепы и глухи. Очень жаль. Я метафизиков читал, вызывает тошноту и головокружение.
– Как душно здесь! На даче я открыла бы дверь на террасу… Но подожди, кажется, в лесу притаился кто-то недобрый.
Слушатели затаили дыхание.
– Держись, Мишка, – прошептал Семен, но и сам дрожал.
– Дети. Когда я думаю о них, у меня в груди точно колокол звучит. Дети, дети, скоро и им умирать. А пока живы, все спрашивают, и это страшные вопросы, на них нет ответов ни у меня, ни у вас, ни у кого! Как мучительно трудно быть. Давайте чай пить. Там наверху восходит солнце и заходит, а в сердцах людей всегда сумерки. Смотрите-ка, кажется, из леса вышли люди. Лица, правда, немножко нервные.
– Разве у нас нервные лица? – озадаченно спросил Князь.
– Подогреть ли самовар?
Все покойники заверещали хором:
– Пожалуйста… и поскорее. Загробная жизнь хороша именно своей бесцеремонностью.
– Как теперь стали часты семейные драмы. Я ухожу гулять.
– Она оторвала мне рукав у тужурки – вот и все!
– Нужно быть искренней с детьми, не скрывать от них всегда страшное лицо правды! Ведь что такое была жизнь? Она нависала над тобой, как бесформенное чудовище, и вечно требовала жертв. И жадно пила кровь человека.
– Нет, я против этих обнажений! Чай? Нет. На ночь не пью.
– У вас лицо осунулось.
– Землетрясения, граммофоны, инфлюэнца. Да, все это было… а теперь ничего вот нет, ничего и никого, сыро. Разве только музыка способна изобразить красоту и величие моря.
– Господа, мальчика такого не приносили? В соломенной шляпочке, беленький.
– Не видали. А пока идемте чай пить. Но ловко ли это в нашем положении?
– Приятный паренек. Славный, только вот – кривляется…
– Ничего, здесь это пройдет.
– Лежат тут какие-то полоумные, ищут мальчиков.
Из-под земли вдруг раздался глухой шум спора, и он все возрастал.
– Что с тобой? Это нехорошо! Послушай…
– Пускай нехорошо! Ах, эта гордая Калерия! Самой хочется замуж!
– Ты не должна давать воли этому чувству. Оно тебя заведет в такой темный угол…
– Ты называешь великим и красивым эти холодные, лишенные поэзии мечты о всеобщей сытости и живости, вот! Когда я слышу, как люди определяют смысл жизни, мне кажется, что кто-то грубый, сильный обнимает меня жесткими объятиями и давит. Я чувствую какое-то тяжелое недоразумение. Да, грустно было жить, когда кругом тебя всё так…
– Чегой-то они все жалуются? – прошептал Семен Надежде на ухо. По-старославянски с перепуга.
– Устали.
– А-а, тогда ладно.
– Черт бы взял того, – заорали из-под земли, – кто спутал мои удочки!
– Мы должны были повышать наши требования к жизни и людям. А теперь что ж, переворот свершился.
– Эволюция! Эволюция! Вот чего нельзя было забывать!
– Какая ж эволюция, коли она позволила заселить прекрасную землю всем этим, – пробормотал Князь.
– Вот, ваши усы становятся лишними на вашем лице! – раздалось тогда из-под земли.
Князь испуганно ощупал свои усы и примолк.
Женский голос принялся декламировать:
– У меня в душе растет какая-то серая злоба… серая, как облако осени… Тяжелое облако злобы давит мне душу. Я никого не люблю, не хочу любить! Я умру смешной старой девой. Уже умерла!
– Нет, начинает мандолина.
– Я красива – вот мое несчастие.
– С кем такая беда случилась? – заинтересовалась другая, видно, добрая знакомая первой.
– Уже в шестом классе учителя смотрели на меня такими глазами, что я чего-то стыдилась и краснела. А им это доставляло удовольствие.
– Брр… Какая гадость!
– Уходят налево, – скомандовал голос режиссера.
– Пойдемте! Теперь все равно.
– Я вас люблю… люблю вас! Безумно, всей душой люблю ваше сердце… ваш ум люблю… и эту строгую прядь седых волос… ваши глаза и речь… Вы нужны мне, как воздух, земля, вода и огонь!
– Не наигрывайте, – строго сказал режиссер.
– О, разве нельзя без этого? И – встаньте с меня! Имейте хоть немного уважения, ведь я старуха! У меня седые волосы и зубы вставлены.
– Это и возбуждает, кто понимает.
– Это невозможно, это ненужно, ух ты! – Было слышно, как дама тихо и устало кончила.
– Ваша реплика!
– Жизнь пугала меня настойчивостью своих требований, – сказал мужчина, – а я осторожно обходил их и прятался за ширму.
– Да уходите же налево, – крикнул режиссер. – А Варвара Михайловна делает движение, как бы желая идти за ними, но тотчас же, отрицательно качнув головой, опускается на пень. Опускайтесь же на пень!
Какой-то мужчина там, внизу, закашлялся, а потом крикнул:
– Все вы – мерзавцы.
Где-то сбоку отозвались голоса:
– Идите чай пить!
– Я еще наверху решила остаться на пути порока, и пусть и мой дачный роман, как и я сама, умрет естественною смертью, – ввернула невидимая дама.
– Эй, – крикнул режиссер, – Юлия Филипповна идет налево к сену, негромко напевая.
Голос, должно быть, Юлии Филипповны, выкрикнул:
– Не знаю, право, все куда-то поумирали один за другим.
– Наслаждаться природой надо лежа, – отозвался мужской голос. – Природа, леса, деревья, сено. Люблю природу, люблю мою бедную, огромную, нелепую страну. Мою Россию!
Тут вступил хор:
– А, чай! Налейте мне. Как хорошо! Как весело, милые мои люди! Славное это занятие – успокоение. Для того, кто смотрит на смерть дружески, просто. А еще непристойные женщины. Здесь непристойные женщины лучше пристойных, это факт.
Еще один голос спросил резонерски:
– Природа прекрасна, но зачем существуют мухи. Они вьются над нами.
– Я понимаю вас. Но все-таки грустно, что там, наверху, опять кто-то неизлечимо заболел.
– На террасе накрывают на стол к чаю, – командовал режиссер. – С левой стороны из леса доносятся хриплые звуки соития. Рояль играет что-то грустное.
– Наша страна прежде всего нуждается в людях благожелательно настроенных, – сказал мужской голос, – благожелательный не торопится.
– С левой стороны из леса выходят Влас и Марья Львовна, – все надрывался режиссер, – выходите же с левой стороны из леса!
– Я бы предложил вам, товарищи, колбасы, – сказал мужской голос. – Такая, знаете, колбаса!
– Ваша реплика, Прогибин.
– Ждут обновления жизни от демократии, – сказал послушно голос писателя. – А кто знает, что это за зверь, демократ?
– Во что он верует? Ворует ли? – подхватила какая-то дама. – В чем его культ? Ах, не хочу говорить с вами, Яков Петрович, идемте туда, налево, к елкам…
– Эй, Варвара Михайловна, вы что, умерли? Ваша реплика: интеллигенция – это не мы, мы – что-то другое. Мы – дачники в нашей стране, приезжие люди.
– Интеллигенция, – покорно повторила за ним женщина мертвым голосом, – это приезжие дачники.
– Теперь все гладят друг другу руки.
Кто-то из мужчин вдруг вскинулся:
– Позвольте мне сказать мое последнее слово!
– Все гладят друг другу руки, – был неумолим режиссер. – А Влас отходит в сторону, схватив себя за голову. Он кричит: Черт меня возьми! Кричите же! А Варвара Михайловна в это время кричит контрапунктом: Как это тяжело, как будто тина поднялась со дна болота и душит меня!
– Я ухожу, – встрял какой-то посторонний голос, – прощайте!
– Буфетчик, где буфетчик, – командовал режиссер. – Буфетчик кричит в этом месте: Товарищи, чай подавать?
– Идите прочь, – ответил ему кто-то, – я здесь ничто. А там все кричат, плачут, там катастрофы.
Несколько секунд все было тихо. Потом одинокий женский голос выкрикнул навзрыд:
– Это разложение какое-то, точно трупы загнили!
В лесу слева раздался выстрел.
– Уж не за нами ли, – прошептала Надежда. – Милые мои, родные, хорошие вы мужчины, нам надо расходиться. Я налево гибнуть, а вы направо спасаться. Не поминайте лихом меня, пропащую.
– А пьесу дослушать? – сказал Семен, но Надежды и след простыл.
И с ее исчезновением подземный театр стал звучать все глуше и уж слов было почти не разобрать. Лишь отдельные бессвязные реплики еще доносились снизу.
– Уйду отсюда, где вокруг тебя все гниет и разлагается…
– Да помоги же мне прекратить все это!
– Ах, если бы и я могла уйти!
– Дай ей холодной воды… Чего же больше?
В лесу протяжно засвистели свистки. Зашевелилась земля, будто подземные дачники пытались один за другим выйти слева, будто там был самовар.
– Все пьют чай и гладят друг другу руки и ноги, – успел еще крикнуть голос режиссера.
Но путникам нашим стало вдруг жутко без Надежды. И они, крестясь и щипля себя за мягкие места, чтоб очнуться, побежали по краю обрыва, не разбирая дороги.
Впереди бежал Князь, и Семен поспевал за ним.
Лишь когда они вышли на дорогу, Семен хватился своего приданого саврасовского серебряного портсигара. Конечно, было жаль этой вещи, напоминавшей ему о семье, но он не осерчал на Надежду, потому что каждый должен честно исполнять свою работу и мотыжить, как прозаик Виктор, свой надел. Между тем воздух вокруг становился все менее свежим. Пованивало. Семен обслюнил палец и поднял его вверх.
– Все верно, движемся на северо-восток, – доложил он.
Их догнала газель с донельзя ободранным и грязным кузовом, обтянутым синей клеенкой. В кабине сидели два киргиза. Водитель разговаривал по мобильному телефону на своем языке, а напарник высунулся и крикнул едва понятно:
– Металлолома есть?
– Нету металлолома, – сказали путники, – ничего у нас нету.
– Тогда спасибо, если что!
И когда автомобиль исчез, обдав путников облаком пыли, Семен еще раз подтвердил:
– Кирдык! Мы на верном пути.
Вонь усиливалась. Вскоре путники увидели и саму свалку. Туда вело сразу несколько дорог, а оттуда – ни одной. Помойка со стороны смотрелась как один большой массив, но при приближении становилось понятно, что это целая горная страна, перерезанная вдоль и поперек ущельями и узкими каньонами. Подушки близких возвышенностей слежавшегося мусора побелели от дождя и солнца. Одни склоны сверкали лысинами, другие поросли ржавым мхом, полынью и дикой коноплей. В долинах цвели какие-то мелколистые кусты. Мутные ручьи весело бежали к равнине, с тем чтобы слиться с другими в большую вонючую реку и устремиться дальше, к Ледовитому океану. По берегам паслись пугливыми группами небольшие животные, пращуры которых вполне могли быть овцами или козами, но по мере борьбы за выживание в этом уголке земли они обрели черты вида, неведомого зоологии, а именно: общую кривобокость и косорылость, сутулость и горбатость при некоторой заскорузлой обаятельной тупости. По мере движения путников запах помоев становился все жиже: воняя во все стороны и отравляя своими миазмами округу, сама помойная страна уже как бы принюхалась к себе.
Странники взошли на один из холмов, перед ними раскинулось широкое плато, по которому там и тут виднелись нехитрые хижины обитателей. Жилища были слеплены на манер ласточкиных гнезд из мякины, соломы и банок из-под пепси-колы, а кой-где виднелись даже приветные косые палисадники с дрожащими на ветру в неверном свете весеннего солнца большими желтыми заплесневелыми цветами. Странники все углублялись. Из земли торчали, отбрасывая косые лунные тени, причудливые останки потерпевших аварию инопланетных кораблей. Попадались арматура и большое количество строительного мусора, среди которого то мелькнет нарядная дубовая панель, то гора еще хорошего паркета. Воняло горелой резиной, и запах этот был горек и приятен. Доносилась тоскливая песня, в ней жалобы на плохие условия содержания перемежались сетованиями ностальгического тона:
Канары, Канары,
Опять лечу без пары.
Странники пошли на эти звуки и вскоре обнаружили, что попали в подземный город. Самих троглодитов на поверхности видно не было, но торчали и тут и там белые телевизионные тарелки, висел черный репродуктор, из которого и неслись звуки песни, стояли резервуары для сбора дождевой воды. Решили ждать. Наконец над поверхностью, как суслик, встал низенького роста питекантроп и спросил: Вам чего?
– Мазепа, – произнесли путники заветное имя, – он нас ждет.
Имя произвело на доисторического человека удивительное впечатление. Он стал меньше ростом, скорчил рожу и исчез. А через мгновение возник опять и пригласил путников жестом за ним в пещеру.
Здесь было опрятно. Земляной пол чисто выметен. Мочой почти не пахло. Горело негромкое керосиновое освещение. Лежанки по бокам комнаты были тоже насыпаны землею, на них лежали чистенькие коврики. На земляной тумбе стоял радиоприемник Грюндиг модели пятидесятых годов прошлого века. Посреди был стол, единственная деревянная деталь меблировки. За столом сидел Мазепа в той же сизой щетине, что была на нем в околотке, где друзья с ним познакомились, на голове – та же засаленная тюбетейка. Но вместо драного ватника – длинная и чистая замашная, в красную полоску льняная рубаха. И рот, казалось, был теперь менее впал.
– Поджидаю вас, голуби вы мои, – медово сказал он и пригласил жестом присесть на скамью напротив него. – Виски какого желаете? Я, признаюсь, в это время дня пью кукурузный бурбон. Эй, Мавра, взгляни, у нас, в наших помойных кулуарах, со вчера паюсной икры не осталось? Коли съели, давай зернистую. Помойка наша перспективная, развивающаяся, неподалеку коттеджи олигархов, – пояснил между делом хозяин. – И подай, Мавра, каждому кухоль для кваса. Она у меня, ненаглядная моя, немая, – добавил он с нежностью, – но видит и слышит хорошо.
– Бурбон сойдет, – сказал Семен, не скрывая восхищения спутницей жизни Мазепы. Это была малороссийская, судя по расшитой свежей рубахе, сдобная и вкусная женщина с такими широко открытыми глазами, что в них помещался весь Божий мир, полный цветов и листьев, неизъяснимой божественной благодати и отблесков грядущего рая на земле.
Князь же не нашел ничего сказать, но поднялся и почтительно поцеловал женщине руку.
– Всё, значит, странствуете, голуби, в поисках абсолюта, – благосклонно сказал Мазепа.
– Мы не в странствии, – сказал Семен, насупившись, – мы в хождении.
– Ну, вот и пришли. Сказывайте, что там наверху на белом свете?
– Состоялся перенос праха Тутанхамона на родину в Рязань. Внедрены новые технологии хамства и коррупции в учреждениях по методу одна жалоба – одно окно. Подорожала баранина, сказывается пришедшая на смену времени пельменей пора шашлыков. И продолжаются споры вокруг происхождения видов. Дарвинизм подвергается ревизии, и те, кто привык происходить от обезьяны, теперь в растерянности и не знают, как жить дальше, – доложил Семен. И добавил: – А в остальном сердца с молоком матери для чести живы.
– Это все для нас пустяки. Не вижу в этом никакого панталыку. Мы ж здесь не свинствуем в эти безначальные времена, а живем не по лжи. Ходим тропами горними, самобытствуем и райствуем! А ты, голубь, отчего ж в простоте слова не скажешь? Помни, самая жидкая субстанция мирового эфира не моча и не шампанское, но ум человеческий. Просто живи себе гением, и все приложится. И скажи самому себе однажды коротко, по-нашему, по-екклезиастовски, суета, мол, сует там, наверху, и всяческая суета. Это у мусульман сплошной загробный гедонизм, – добавил Мазепа, – а у нас в раю труд души.
– Так ведь стеб для нашего поколения был важнейшим из искусств, – слегка сконфузившись, оправдался Семен.
– Ну, ты уж взрослый, отвыкай, голубь. Впрочем, и я был таким, когда смолоду служил краснодеревщиком в прошлой жизни.
– Смени, Сема, опцию, – неожиданно сказал Князь, найдя вдруг подходящее слово.
– Вообще-то, с тех пор как мы с Шишом утратили оседлость, – сказал Семен, – мы все меньше говорим.
– И верно. И правильно. А шиш – это по-нашему дуля. Дуля, – повторил Мазепа, ласково гладя на Князя.
Засиделись так, что и времени как бы не стало. И дело было не в виски. А в том, какие слова проливал на измученные долгими поисками идеала души наших путников удивительный Мазепа.
– Вот, голуби мои, реденький у нас народ для такого-то пространства. И серо на нашей земле: серые птицы и в реках серая рыба. Самое теплое наше море и то – Черное, но и в нем нет кораллов, один сероводород, и рыба в нем плавает тоже без цвета. А все, что окрашено в один и тот же цвет, не может ни о чем поведать, Мавра одними своими глазами умеет больше сказать. – И становилось все яснее слушателям, что хозяин не так прост, как могло показаться. – Потому мы, присланные в эту серую землю, так жадно ждем чуда, алкаем яркостей и стремимся сюда, в райские кущи. Вот как толкует Василий Великий стих из псалма двадцать восьмого о гласе Господа, пресекающего пламень огня. Псалом, говорит Василий, напоминает о чуде, которое произошло с тремя отроками в пылающей печи. Тогда пламя разделилось на две части и, с одной стороны, пожигало всех стоящих вокруг, а с другой – приняло в себя Дух и доставило отрокам самое приятное дуновение и прохладу, так что они находились в спокойном состоянии, как бы под древесною тенью. То есть, голуби, хотя это пламя опаляло тех, кто находился вне печи, в то же самое время оно орошало отроков так, как будто они находились в тени дерева. Глас Господа, говорит Василий замечательные слова, нужен для того, чтобы огнем наказания стало непросвещающее, а светом упокоения осталось несожигающее.
– Понятное дело, – пробормотал Семен.
– А вот, чтоб вы лучше уяснили себе о природе рая, слова Ардапета Айреванского. В начале Бог сотворил огненное небо и в нем создал ангелов, разделенных на десять чинов и почестей и размножившихся до бесчисленного множества. Так как они созданы из несгораемого огня, прозрачного света и недвижного воздуха, то природа, число, слава и мера мудрости их остаются для нас недосягаемыми. Он сотворил также свет, отделив часть огненного эфира; также – огонь, воздух, воду и землю.
– И это ясно, дело полезное, – пригорюнился Семен, чувствуя, что не вмещает.
– И чтоб покончить с этим, приведу слова преподобного Иоанна Синаита. Он говорит, что тот же самый огонь называется и огнем потребляющим, и светом просвещающим. Имеется в виду святой пренебесный огонь благодати Божией. Благодать Божия, которую люди получают в этой жизни, одних опаляет ради недостаточности очищения, других просвещает в меру совершенства. Конечно, благодать Божия, голуби мои, не будет очищать нераскаянных грешников в вечной жизни. То, о чем говорит преподобный Иоанн Синаит, происходит в настоящее время. Подвижнический опыт святых подтверждает, что в начале своего пути они ощущают благодать Божию как огонь, опаляющий страсти, а впоследствии, по мере очищения сердца, начинают ощущать ее как свет. Вот Мавра не даст соврать.
Мавра склонила голову в знак согласия и смирения.
– Я ощущал ее как свет, – прошептал пораженный Семен.
А Князь ничего не сказал.
– И современные боговидцы подтверждают, что чем в большей мере человек кается и в процессе своего подвига получает по благодати опыт ада, тем в большей мере эта нетварная благодать может неожиданно для самого подвижника преобразоваться в свет. Та же самая благодать Божия, которая сначала очищает человека как огонь, начинает созерцаться как свет, когда он достигнет великой степени покаяния и очищения. То есть здесь мы имеем дело не с какими-то тварными реальностями или субъективными человеческими ощущениями, но с опытом переживания нетварной благодати Божией. С раем, голуби мои! – закончил Мазепа и поднял кухоль…
Так и сидели вчетвером, и переживали благодать, причащались виски и бурбоном и квасом освежающим, и закусывали, чем Бог послал олигархам, и знали, что все они одной крови. А цель достигнута.
Дачу они сняли. Под соснами. С веранды виднелось болото, они называли его озеро, этот вид рождал в чутких душах предчувствие моря. Вкопали грибок средней между мухомором и божьей коровкой раскраски, присыпали яму битым кирпичом и строительным мусором. Утрамбовали, залили раствором. Наладили гамак и устроили качели на дубе. Перевезли жен и детей. Завели старинный тульский самовар, найденный Семеном на чердаке родительского дома и начищенный им мелом до блеска и гуда, приступили топить его шишками. Пили чай с дымком, читали детям на ночь вслух книжку “Юность Мартына”; читали и про рай и предельную беззаботность в благоденствии. И про густое летнее тепло, когда всё стало почти так, как должно быть, и ничто никогда не изменится, и никто никогда не умрет. Под это дело принялись зазывать гостей на шашлыки с шампанским. Бывал на даче и коллега Князя по расписыванию храмов Додик со слабовидящей красавицей женой Ириной, конферансье со специальным актерским образованием, ведущей некогда концертов заслуженных артистов эстрады, теперь на пенсии, спиритически настроенной дамой, серьезно занявшейся в последние годы душеведением. Меня тоже приглашали, но я все никак не мог собраться. А там и лето кончилось.
•