(Людмила Петрушевская. Не садись в машину, где двое)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 2, 2012
Екатерина Качалина родилась в Перми. Студентка факультета журналистики МГУ.
Печаталась в “Октябре”.
Близко к тексту
Екатерина КАЧАЛИНА
Цветы на сырой земле
ЛЮДМИЛА ПЕТРУШЕВСКАЯ. НЕ САДИСЬ В МАШИНУ, ГДЕ ДВОЕ. – М.: АСТ, АСТРЕЛЬ, 2011.
Людмилу Петрушевскую представлять читателю не надо: как совершенно справедливо гласит обложка ее новой книги, сборника рассказов “Не садись в машину, где двое”, Петрушевская – “ключевая фигура российской словесности”, автор более пятидесяти книг, лауреат многочисленных премий, в том числе Всемирной премии фэнтези – World Fantasy Award. В книге собраны новые произведения писательницы, посвященные традиционной для нее теме – жестокой и беспощадной правде жизни. Книга разделена на три части: “рассказы”, “пьесы и разговоры”, “нынешние сказки”.
На страницах одиннадцати новых рассказов Петрушевской по-прежнему царит бесконечное время женщин, время темное, время смутное. Как вы догадались, долюшка этим женщинам уготована горькая – будь то роль “ничьей невесты” или нечаянная беременность от проходимца. В тяжелых условиях женщинам волей-неволей приходится проявлять недюжинную силу характера. То есть (как выразилась бы сама Петрушевская) слишком уж глубоко погружаться, падать в свои страдания женщина права не имеет – если она на своих пусть хрупких, но на поверку сильных плечах не вытянет всю семью, то кто же это вместо нее сделает? Вот и стараются женщины, и ведь порой вытягивают: кто действительно семью, кто близкого человека, кто саму себя. Частенько выручают друг друга: тетка-уборщица из страшного притона, куда привели ни живую ни мертвую “ничью невесту”; цыганка Тамила, вольно или невольно помогающая девушке Соне стать взрослой и умной; почти незнакомые молодые мамочки из двора Оли, скрывающей ото всех своего новорожденного ребенка, и, в конце концов, та же Олина мама, поначалу принявшая новость о появлении внука в штыки. Если и есть просвет в этих рассказах, если и заканчиваются многие из них на ноте относительно оптимистической, то потому только, что даже в самых мрачных обстоятельствах человек в рассказе Петрушевской – не один. Даже мертвые помогают с того света: в рассказе “След на руке” поцелуй умершей старушки, вырастившей девушку Лиду, предостерегает героиню от неправильного поступка. Действительно ли этот поступок мог стоить ей жизни, читатель так и не узнает – и благодаря недоговоренности рассказы приобретают притчевость, многомерность.
Персонажи-мужчины слабость проявляют в разы чаще – в лучшем случае, в помыслах, в худшем – в делах. Слабость от страха, слабость от безволия, слабость от усталости. Есть исключения, и самое показательное – тихий интеллигентный герой рассказа “Воспитание чувств”, который сталкивается сперва с предательством жены, а затем с абсолютно вышедшим из-под контроля сыном. Это вообще собирательный образ слабого мужа, списанный, безусловно, с жизни, появляющийся сразу в нескольких рассказах сборника.
Важны ли все эти проявления силы и слабости, реакции на жизненные дрязги, правильные и неправильные мысли и поступки? На обложке сборника застывший мужчина в подозрительно бронзовеющем костюме целует столь же безжизненную женщину, и оба они при этом лежат в странно спокойных позах на сырой земле. А у другой женщины, слева, сколы на голове – ну что поделать, время, оно не всех красит… Гипсовые люди, люди-статуи, люди-аллегории.
Персонажей Петрушевской язык не поворачивается назвать марионетками – прежде всего потому, что автора в таком случае придется причислять к кукловодам. В том, кстати, все и дело: марионетки могут хоть как-то, пусть даже не по своей воле, двигаться; гипсовые статуи – застывшие в пространстве фигуры. Это вообще характерная черта прозы Петрушевской – герои, действующие строго по заданной схеме, ограниченные рамками быта, предсказуемые. Этакие “люди без свойств”. Не в том смысле, что нет у них “ни слабостей ни изъяна”, как писала сама Петрушевская в одном стихотворении. А в том, что поставь их всех в ряд – и обнаружится, что отличить одного от другого можно далеко не во всех случаях. При этом каждый из них – своеобразная “вещь-в-себе”, образ состоявшийся и узнаваемый, но не стремящийся выйти за собственные рамки, перейти на другой уровень читательского восприятия. Проблему, общую для многих современных писателей, в том числе реалистов, можно сформулировать так: персонажи буквально “ходят и символизируют”. Получается в точности по выражению Мандельштама: “вместо символического “леса соответствий” – чучельная мастерская”. Но Петрушевская, конечно, не из таких: если и скрыты некие тайны в подвалах созданного ею мрачного мира-здания, то это не набившие оскомину абстрактные символы, а все новые и новые слои очарования текста.
В рассказах действуют статуи – в “пьесах и разговорах” в игру вступают маски. Они влетают, врываются в художественное пространство, оставляя за собой длинный след условностей. Веселятся, заметим, от души. И то сказать, для того маскарад и существует: никакого диктата суровых правил, свобода трактовок и даже свобода восприятия. Тяжелейшая поначалу пьеса в конце оборачивается фарсом (пусть и не без приставки “траги”); комедия положений завязывается вокруг крайне непростой жизненной ситуации, которая, что характерно, так и не получает развязки. Всего пьес в разделе пять – точнее, как таковых (то есть с соответствующим авторским подзаголовком) пьесы две; плюс один диалог, один монолог и одни “разговоры” – те самые, из названия раздела. Трудно удержаться от искушения сходу найти во втором разделе сборника оммажи сразу всем литераторам середины XX века. Вот та же Мара из “Интенсивной терапии”, “разговоров” – не кортасаровская ли она Мага, часом, со своей игрой в театре, со своей маленькой дочкой, со своим ленивым участием-неучастием в творческих пьянках, со своим, тем не менее, свойством вписаться в атмосферу и сделаться ее обязательным элементом, больше того – музой? Ироничный (не путать с “ироническим”) детектив “Кому это нужно” – вполне в духе Агаты Кристи. Две героини пьесы “Он в Аргентине” совершенно точно находятся в полутрансовом состоянии ожидания прихода Годо. Последняя пьеса – “Гамлет. Нулевое действие” – уж совсем очевидный реверанс в сторону Стоппарда. В монологе “Голова отца, или Щаща” сумасшедшая героиня рассуждает о том, как из доски полтора метра на двадцать сделать доску тридцать на тридцать. Видимо, самой Петрушевской интересен тот же вопрос, просто в более широкой формулировке: как из “условного чего-то” сделать “безусловное что-то”. И наоборот.
В третьем раздел сборника – пять небольших “нынешних сказок”, в которых герои наконец обретают счастье. Оно падает буквально с небес, точно как в сказке. Клад в старой поломанной кукле? Легко. Прекрасный принц в заснеженных горах? Да пожалуйста. Правда, падает счастье не всегда и не на всех, а лишь на тех, кому оно категорически нужно: когда нет другого выхода, например. Сказки в прессе поспешили окрестить “оборотной стороной рассказов”. Утверждение верное, но не вполне. Ставить первый и последний разделы сборника в жесткую оппозицию друг другу заведомо неправильно: необходимы более-менее четкие критерии, по которым можно их сравнивать. Но ведь пространства бытовых зарисовок и сказочных притч (не фантастических – только и исключительно сказочных) изначально лежат в несколько разных плоскостях.
Единственный возможный критерий – доброта одних против озлобленности других. Однако и он не выдерживает проверки. Во-первых, четыре из пяти “нынешних сказок” – вовсе не добрые, несмотря даже на сладкий хеппи-энд: и тут приходится персонажам помыкаться, и мытарства их зацепляют в том числе окружающих, что для человека в социуме логично. Во-вторых, и в главных, не так уж и злы рассказы. Даже вовсе не злы: печальны – да, жизненны – пожалуй. Трагичны, но без надлома. Персонажи вроде бы и виноваты сами во всех своих неурядицах (не досмотрели, не подумали вовремя, неправильно расставили приоритеты), а вроде бы и нет: мы же отлично понимаем, что страшные события случились в их жизни исключительно по воле автора, потому что так нужно было. Хоть и сопереживаем им, горемычным, но как-то отстраненно, не всей душой. Даже не потому, что люди – гипсовые (они, пусть и гипсовые, но все-таки обозначают живых людей), а потому, что, как у Бетховена, es muss sein – это должно быть. В самом конце рассказа с едва ли не самым говорящим названием “Нет решения” находим:
“Нет решения у этой задачи, да и ничья жизнь не решает ничего: проходит как ни в чем не бывало, оставляя одни вопросы и слезы – и цветы на сырой земле”.
Эти слова вмещают в себя сборник целиком и лучше всего отражают явленную нам грань таланта Петрушевской: боль в ее историях проходит как ни в чем не бывало, оставляя вопросы, слезы, и, действительно, цветы на сырой земле. Именно в таком порядке.