Стихи
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2012
Михаил Свищёв родился в семье советских ученых. Окончил Литературный институт им. Горького. Стихи публиковались во многих литературных журналах и альманахах. По книге стихов “Последний экземпляр” в 2011 г. режиссером Еленой Пенкиной и театром “ТеλОς” был поставлен одноименный спектакль. Лауреат Международного конкурса им. Н. Гумилева (2011). Живет в Москве.
С Итаки
здесь собираются по трое,
здесь и на майках – ордена,
и церковь Троицы, как Троя,
под склад сантехники сдана.
молчат архангельские трубы,
гниют мостки в густой траве
на берегу рябого пруда,
и телогрейку от кровей
отмоет баба в телогрейке,
к воде сережки наклоня,
ворота заперты, и греки
вповалку спят внутри коня.
здесь врут народные приметы,
и как побудку не играй,
мы не конец увидим света,
а лишь его щербатый край.
* * *
Александр Кабанов
она войдет в битком набитый тамбур, –
она стоит и едет по Руси
в людской толпе – не с ними, но на фоне,
и мертвый свет в развинченном плафоне
ее тайком на время воскресит,
ее узнают слесарь и бездельник,
и дрянь, что на порезанном сиденье
над томиком Марининой дрожит,
она права, тверёза и картава,
как бакалавр естественного права,
уткнувшись лбом в дверные витражи.
…и гопники стоп-кран сорвут, и первым
в промерзшей электричке на Перерву,
заголосит в коляске идиот,
и колыхнутся в сумочке от Prado
детектор лжи и детонатор правды,
и небо на платформу упадет.
Три вокзала
Казанский
Пачкая или пачкаясь
в петлях чужих агоний,
замшевыми пальчиками
по молодым ладоням
водит полдня цыганочка:
“яхонтовый, лазоревый…”,
с долготерпеньем ласточки
в небе над лепрозорием,
береговою чайкою
утреннего вокзала,
вся себе примечание
к правде, что не сказала, –
к “балтике три” с фисташками,
к черной колючей вести, –
пензенскою весталкою,
узнанной при аресте,
вся себе равноденствие
ртов, поездов и кровель.
Время боится девственниц,
рельсов и прочей крови.
Ярославский
Все как хотелось –
утро напало из темноты,
наш бронепоезд
смог развернуть орудья.
Знания тела
предосудительны,
но и ты
знала, что так,
вероятно, оно и будет:
храп безбилетных,
запах вокзала под Покрова,
и контрабандой
в темно-зеленой сумке
мячики лета,
закатившегося под кровать,
бабочки век
в венозных твоих рисунках.
Ленинградский
А с Ленинградской недоделкою
вокзал Московский
разводят на ночь красной стрелкою
навроде моста.
В купейных стеклах отражающий
лицо и совесть
неторопливых провожающих,
последний поезд
зеленой крашеною рабицей
ж/д забора
из рима третьего отправится
в четвертый скорый.
Здесь между рельсами и шпалами,
пока невнятно,
трубят слонихи ганнибаловы,
молчат ягнята,
промеж курчавыми и бритыми,
ища калитки,
и даже клумбы пахнут бритвами
сквозь маргаритки.
И протрезвеешь тут как миленький,
когда захочешь
узнать, по ком звонят мобильники
в четыре ночи.
* * *
кувшин прольется,
трюм заполнит течь,
и голубь на лету
собьется с маха
верней, чем обещанье
новых встреч,
чем Гектора прощанье
с Андромахой.
несет теплом
со скотного двора,
дрожит в руках
зареванный наследник,
и думаешь — вот это
в первый раз,
а это, получается,
в последний.
Спиной к Эвридике
Когда у ворот снисходительно бросят – “идите
вдвоем и сейчас, потому что потом будет поздно”,
Орфей повернется широкой спиной к Эвридике,
попросит прощенья за неделикатную позу.
А путь будет долгим, поскольку дорога из ада
длинней, чем туда. Ну а если подумать, то все же
спиной к Эвридике – удобней, чем пятиться задом
уставясь на губы девицы живой и пригожей.
Непарный их шаг будет легким, – так шарик опала
звенит по камням, увлекая колечко стальное.
Спиной к Эвридике, лицом – ко всему что попало,
ко всем остальным и тем паче – всему остальному.
Где кончится смерть, начинается ласковый вереск,
там зелено всё – пастернак, кипарис и капуста.
Кто сзади идет, и идет ли – уже не проверишь,
что этак, что так: обернешься – увидишь, что пусто.
Сквозь запах угля, перемешанный с запахом мирры,
на солнечный свет продираясь корою земною,
почувствуешь ветер, сквозящий в предбаннике мира,
и чье-то дыханье – спиной, на спине, за спиною…
* * *
то плавно двигаясь, то вовсе
неуловимо
на полотне работы Босха
Иеронима
мазками спутаны густыми,
как на иконе,
у спящих заводей гусыни,
быки и кони,
документальным фотоснимком
на рыбе-звере
плывут влюбленные в обнимку
в стеклянной сфере,
как в пузырьке одеколона
минувшим летом,
струей разбавлено холодной
немного света,
а золотой повенчан с бурым,
и часословом,
как будто шишкинское утро
в бору сосновом,
как будто русские – от шавки
и до миледи,
как будто даже есть душа в них,
но нет медведей.
* * *
– хочется выть медведихой, петь волчицей,
пуще – во сне тебя целовать в ключицу.
– пятую ночь не пью, мастерю корабль
выше портовой церкви, длинней хорала,
чтоб показать тебе, как рисуют парус.
– много уйдет пеньки нам составить пару?
– с пару аршин, и на узел скользящий хватит…
– чашки? тарелки? еще нам нужны кровати.
– всё на борту – оснастил от кормы до носа,
только шести простых не хватило досок.
– значит, наш путь, не такой уж он выйдет дальний?
– их не хватило только для нашей спальни.
– разве в дороге не будет у нас прелюдий?
– будет как есть, и как не было, тоже будет.
дети, оркестр и пушечный залп к отплытью.
скрипки молчат в смычок, зарастая снытью.
∙