Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2012
Слово о полке
Вадим МУРАТХАНОВ
Победители инерции
От Нобелевской премии по литературе подспудно ждешь чего-то большего, нежели фиксацию заслуг того или иного мастера. Особенно на стыке тысячелетий. Хочется, чтобы фигура лауреата воплощала в себе эпоху. Чтобы в одном стихотворении ясно, как годовые кольца на срезе свежеспиленного дерева, читались прошлое мировой литературы и ее настоящее, ее векторы и анатомия. Не всегда эти ожидания оправдываются, но выпадают годы, когда срез читается отчетливо.
Вислава Шимборская (лауреат 1996 года) и Тумас Транстрёмер (2011-го) представляют широту спектра современной западной поэзии.
На одном полюсе – нарочито рациональная, высушенная до математической формулы Шимборская, с линейным, поступательным развертыванием стихотворения и непредсказуемым, хотя и вытекающим из его логики, прыжком в финале. Премия была вручена ей «за поэзию, которая с предельной точностью описывает исторические и биологические явления в контексте человеческой реальности». В контексте какой еще реальности, помимо человеческой, может описать поэт упомянутые явления? – вправе спросить читатель. Чаще всего краткий комментарий к решению Нобелевского комитета выполняет ритуальную функцию и ничего толком не объясняет. Наверное, и не должен: ведь выбор определяется не только литературными факторами, но и политикой, био- и географией. Но в данном случае формулировка кое-что отражает. Вислава Шимборская удивительно тонко чувствует инерцию человеческого сознания, ее спасительное снотворное действие – и сопряженные с ней угрозы.
Стихи Шимборской запоминаются не фрагментарно – не яркими тропами и метафорами, – а целиком. Любой текст Шимборской активно сопротивляется цитированию. Вырывать из него фрагмент – все равно что приводить отдельно левую или правую часть уравнения. В качестве неизвестного в нем часто выступает некий идеальный момент времени – точка, где мгновению приказывают остановиться.
Прыгнули с горящих этажей вниз –
один, двое, несколько
выше, ниже.
Фотография остановила их в живых
и сейчас упасает
над землей, к земле.
Каждый пока еще цельность
со своим лицом
и надежно скрытой кровью.
Еще довольно времени,
чтоб разметало волосы,
а из кармана вывалились
ключи и, конечно, мелочь.
Они пока что в пределах воздуха,
в его отрезках,
которые мгновение как отворились.
Всего-то две вещи я могу для них сделать –
описать полет
и не ставить последней фразы.[1]
Автор словно бы вскакивает на подножку трамвая с намеченным маршрутом – но оставляет за собой право сойти в любой его точке. В приведенном стихотворении инерция, определяющая порядок мыслей и событий, побеждается тем же нехитрым способом, который не позволяет Ахиллу обогнать черепаху. Но если для победы над линейностью необходимо дорисовать маршрут, спроецировать действие за очерченную рамку – автор не останавливается и перед этим, как в стихотворении «Вызываемое театром»:
Всего важнее в трагедии для меня шестой акт:
воскресание из сценических побоищ,
поправление париков и одежек,
выдергивание ножа из груди.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Появление – гуськом – умерших прежде,
в акте третьем, четвертом или между.
Чудесное возвращение пропавших без вести.
Сознание, что за кулисами они терпеливо ждали,
не снимая грима,
оставаясь в костюмах,
действует на меня сильнее, чем тирады трагедии.
Актеры, сами того не ведая, играют перед зрителем воскрешение мертвых.
Казалось бы, стихотворение уже состоялось. Но в финале следует седьмой акт, постпостскриптум: опускающийся занавес скрывает актеров, забирает их обратно:
…успеваешь заметить в низкой щели:
чья-то рука склонилась за цветами,
другая чья-то поднимает с пола меч.
Тем временем невидимая третья
делает свое дело –
перехватывает мне горло.
И только здесь наступает катарсис.
Тумас Транстрёмер, по сути, совершает в своих текстах то же самое – разрушает инерцию. Но делает это совершенно иным способом. Он не ждет, подобно Шимборской, когда инерция наберет силу, чтобы затем внезапно ударить по тормозам или включить форсаж. Транстрёмер просто не позволяет инерции возникнуть ни в одной строке стихотворения. Его метод – коллаж, аппликация. Время в его стихах не линейно – скорее перед нами мгновенный снимок действительности, увиденной фасеточным зрением: множество расположенных рядом картинок с несовпадающими изображениями. Разрывов у Транстрёмера больше, чем сочленений. Так, в одном из его стихотворений безымянный «желтый фрукт» падает на землю, «дерево перехитрив», словно никогда и не был для него плотью от плоти.
Каждый следующий шаг непредсказуем, не вытекает из предыдущего. Два плюс два равно пять, и читатель вынужден сам искать провалившиеся между строк слагаемые. Иногда лишь название способно удерживать стихотворение в единой очерченной рамке.
Мы стояли под деревом, чувствуя, как время уходит сквозь пальцы.
Школьный двор переходит в церковный: в кладбище – так две реки
сливаются в море.
Послушный рычаг дельтаплана поднимал ввысь колокольный звон,
оставлявший по себе властную тишину на земле,
и дерева спокойные шаги, и дерева спокойные шаги.[2]
Перевод А. Прокопьева
Этого поэта нельзя читать залпом. Его тексты, как черные дыры, сгустки энергии, не открываются читателю с первого взгляда. Книги Транстрёмера включают в себя, как правило, полтора-два десятка стихотворений, но по прочтении оставляют привкус тяжелого тома.
Kyrie
Было чувство, словно по улицам толпы брели,
слепые – в тревоге – держа путь к чуду,
а я невидимкой стоял.
Как ребенок засыпает в страхе,
Прислушиваясь к тяжелой поступи сердца.
Долго-долго, пока утро не вставит лучи в замок
и не раскроются двери мрака.
Перевод А. Афиногеновой
В идеале любое стихотворение – вечный двигатель. И в этом плане Транстрёмер – поэт едва ли не в большей степени, чем все его современники. Его стихи могут до неузнаваемости трансформироваться с каждым новым прочтением, в зависимости от времени суток и нашего внутреннего освещения.
Порой кажется, что Транстрёмер показывает нам театр теней. Следишь за манипуляциями рук, а рисунок возникает на стене за твоей спиной, в совершенно неожиданном месте.
Формулировка Нобелевского комитета гласит, что премия присуждена поэту «за его краткие, полупрозрачные образы, которые дают нам обновленный взгляд на реальность». Добавим: не вполне человеческий взгляд – здесь и обнаруживается больше всего полярность Транстрёмера по отношению к Шимборской. Секрет шведского поэта не в том, что он умышленно разбивает привычную картину мира на осколки, а затем складывает их в произвольном порядке. По прочтении тома его стихов и прозы приходишь к выводу, что при каждом новом взгляде на мир он видит его впервые. Сначала в глаза бросается оболочка, затем домысливается внутреннее устройство, скрытые от взора укромные механизмы. И домысел не совпадает с тем, что диктует опыт и пишут в учебниках.
Транстрёмер младше Шимборской всего на восемь лет. Но если творчество польской поэтессы можно считать одной из вершин двадцатого столетия, с его недорастраченным гуманизмом, то Транстрёмер, начиная с ранних текстов, в большей мере принадлежит двадцать первому веку. Описание мира в его стихах порой так мало связано с «контекстом человеческой реальности», что поневоле кажется: через него мир привыкает воспринимать себя без посредничества человека.
•