Рассказы
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2012
Сергей КУБРИН
Письмо из Америки
рассказы
ШИПУЧКИ
Проводы моего детства выпали на душу одинокого района провинции. Я жил хоть и в городе, но не особо ощущал ритм жизни, гул машин или месиво толпы в подземных переходах. У нас все было по-другому: тихо и спокойно, размеренно, с кострами по вечерам и светлячками в поросли вокруг дома. Мы с родителями жили в частном доме на улице Победы. Мне нравилось название нашей улицы, наверное, потому, что я всегда уважал лидерство, хоть и не стремился к нему. Улица была небольшой. Каждый дом походил на предыдущий: одноэтажный, чаще зеленого цвета, реже – синего, с уставшей, свисающей на петлях калиткой и завалинкой из бетона. Сейчас тех домов уже нет, а на их месте возвышается рынок с торговым центром. Люди ходят за продуктами и не подозревают даже, по какому они идут месту. Мне нравилась улица Победы. Та, старая улица…
В девяносто седьмом лето обжигало как никогда. Обгоревший в первый же солнечный день, я поддался-таки маминой сметане, скользко касающейся моих плеч. Сметану я ненавидел, как и все молочное. Но, если мама сказала «надо», я не мог противиться. «Надо» частенько мне вредило, когда зазывали домой в девять вечера или при подъеме в детский сад. Но сегодня, я знал, категоричное «надо» может обернуться вечерней прогулкой взамен. Ведь мама обещала.
– Сейчас, еще маленько, – говорила мама и добавляла сразу: – Обгорел-то, обгорел!
В зеркало я видел свои красные плечи, размалеванные белой смесью. Казалось, от сметаны жгло еще сильнее, но через мгновение возникал легкий холодок. Чувствовал себя земноводным, меняющим кожу. От перегрева появлялись непутевые мурашки, и я молил, чтобы не поднялась температура. Тогда точно никакой улицы не будет.
Какой рогатый заставил меня снять майку…
Рогатого искать не приходилось. Кто еще, как не Валерка, мог надоумить меня погулять голышом? Валерка был моим ровесником, но ростом повыше, а голос его звучал на тональность ниже. Я уважал его и считал другом. Когда тебе пять лет, другом можно считать чуть ли не каждого. Главное, чтобы тот не отбирал личные вещи и не бил по шее. Остальное – чепуха. К Валеркиной чепухе поэтому я относился нормально. Он любил называть меня «профессором» и «улиткой». Профессором – потому что я много знал и умел читать. А улиткой просто так. Бегал я быстро, и раковины никакой вроде не было. Однажды я его спросил, когда улитка прозвучала раз в сотый:
– Почемуй-то я улитка?
– Просто так.
– Просто так ничего не бывает.
– А у меня бывает. – И Валерка стукнул меня по затылку.
Клянусь, если бы дал в шею, я бы перестал с ним дружить. По затылку тоже неприятно, но терпимо. Я хотел дать сдачи, замахнулся, но друг меня остановил.
– Подожди, – буркнул он.
– Чего? – Я и впрямь застыл, он каким-то гипнозом обладал – врать не буду.
Валерка задышал часто, задвигал ноздрями, как поисковая овчарка:
– Чуешь?
Я повторил носовые движения, но ничего не почуял.
– Смотри! – И Валерка показал в сторону магазина.
Был у нас на улице единственный магазин. Иногда я ходил в него за батоном и пряниками, если время суток позволяло. Непримечательный такой магазинчик с доброй продавщицей теть Зоей. Теть Зоя, как я сейчас понимаю, была единственным достоинством магазина. Ассортимент товаров не поражал разнообразием, а если и стояли на полках разноформенные баночки, они меня не интересовали. Куда больше я ценил жвачки с чупа-чупсами, но их почему-то редко завозили. А после свалившейся, как яблоко наземь, проверки из санэпидемстанции их вовсе перестали продавать.
– Там микробы обнаружили, – объяснила мама, а я не верил.
Когда Валерка прямо вскрикнул: «Шипучки!», я без интереса выдал:
– Быть такого не может.
– Я те зуб даю, два дам, – пообещал Валерка.
Я посмотрел внимательно на выставленную челюсть:
– Зубы не подойдут. Они и так скоро выпадут.
– С чего же?
– Молочные, – знающе пояснил я, – так у всех, ты не исключение.
– Ну тогда на палец! На два пальца!
– На палец?
– Да, – решительно подтвердил Валера и помчался к магазину. Не думая долго, я помчался вслед.
Мы с ума сходили по шипучкам. Это такие леденцы, которые взрываются во рту и, как фитиль, сгорают шипением, покалывая. Я ел шипучки всего два раза: на Новый год вкупе с любимыми сладостями и еще раз меня угощал Валерка. Я уже не вспомню, где он их тогда надыбал. Валерка умел находить то, что хочет. Я всегда его буду помнить.
– Ну! – гордо вякнул он. – Кто теперь будет сомневаться?
Я глазам не мог поверить. На витрине блестели они самые, маленькие разноцветные шарики. Калейдоскоп завертелся в глазах, я протянул было руки, но задел стекло, и теть Зоя, прежде добрая, обидно гавкнула:
– Витрина, осторожней ты!
– Сколько стоят? – спросил Валера.
– Кто? Шипучки, что ли?
Мы хором кивнули.
– Пятьсот за штуку, – ответила продавщица и ушла, не дожидаясь, в уборную. Она знала, что у нас все равно нет денег.
Стояли на пороге, глотая слюни. И как Валерка учуял? От всплеска эмоций я аж вспотел, все отдергивая от мокрой груди майку-безрукавку.
– Да ты сними ее, чего мучаешься.
Сам Валерка давно уже щеголял без майки, я последовал примеру.
Солнце назревало. Первый час, по-моему, шел. Без майки оказалось куда приятнее – я повесил ее на плечо, а Валерка обмотал голову, став похожим на шахида. Ему не хватало только автомата, не обязательно настоящего, хоть игрушечного. Но ни того, ни другого у Валеры не было. Их семья была многодетной, и денег зачастую не хватало даже на еду. Валерка об этом никогда не упоминал, но я слышал разговоры мамы с папой про Барабановых.
– Еще одного ждет, шестого.
– Куда им столько!
– Я бы тоже не отказалась от маленького.
Отец угрюмо молчал, обдумывая, нужно ли нам пополнение. Я-то не единственным был. Со мной обитала еще старшая сестра Катя, девятилетняя сладкоежка, любительница приключений и всего азартного. Временами она любила погонять вместе со мной и Валеркой, но большую часть времени проводила со своими подругами. Я не знал их и знать не хотел. Мне хватало Валерки. Он умел радоваться мелочам, даже если не держал их в руках.
– А шипучки классные, – облизываясь, цедил Валера.
Я кивал со своим избитым «ага», думая, как же заполучить долгожданную сосучку.
– Есть идеи, профессор?
Впервые за день Валерка назвал меня профессором. А то все улитка да улитка. Идеи рождались в моей головенке почти постоянно, и я предложил:
– Можно попросить денег у моей мамы, может, даст.
Но Валерка решительно покачал головой. Никак нет.
Не то чтобы наша семья была до ужаса денежная. Но родители старались, чтобы мы с сестрой не чувствовали себя обездоленными. Я не знал, каково это, быть обездоленным, но мама уверяла, что не дай бог узнать. Она запросто могла подкинуть тысячу, на пару шипучек нам бы хватило.
Однако Валерка вот запротивился, хоть убей. Теперь я догадываюсь, это от гордости и независимости. Нет денег – не надо и просить. Найди или заработай. Валерка пока не умел работать, но следопытом был отменным.
Мы брели с ним по старой улице, пиная друг другу камни. Иногда камень улетал на обочину, приходилось подбирать его и снова возвращать на поле битвы. Скучно шататься без дела, ничего не скажешь. Но летом наш детсад не работал и мы куковали как могли. Я любил детский сад, и воспитатели меня любили. Так сложилось и складывается, слава богу, до сих пор, что я везде любим и ожидаем. Поэтому, когда тем же летом мама забрала документы из детсада, я по-настоящему взгрустнул. Не хотелось расставаться с успевшими стать родными стенами, комнатными растениями, аквариумными рыбками и ребятами. Но мне в июле исполнялось шесть лет, и мама сказала, что можно идти в школу. Я согласился, ожидая от школы новых ощущений. Я, в отличие от Валерки, любил жить мечтами и надеждами.
Он же, сколько я его знал, постоянно выглядел взрослым скупердяем, отрицающим волшебство сказок и возможность исполнения желаний в результате падения звезд. «Никогда и никому не верь», – любил он повторять. И вот он шел сейчас, склонив голову, и каждый его шаг наполнялся безверием.
– Да ну, блин! – рявкнул он злобно и швырнул камень в кусты черноплодки. Я остановился, оттягивая гибкую ветку с ягодами. Через минуту мои губы стали темно-фиолетовыми, а Валерка даже не притронулся к рябине. Все его вкусовые рецепторы напряглись, ожидая любимую шипучку.
– Не бухти, подумаешь, не поедим мы этих шипучек. Не больно-то и хотелось.
– Тебе, может, и не хотелось. А мне они снятся!
Я вспомнил свои сны. Который день мне являлся необитаемый остров с пальмой. Никаких шипучек.
– Скучно. – Валерка полез за камнем в кусты.
Я остался наедине с солнцем. Лучи пригревали меня, хотелось поплескаться где-нибудь. С закрытыми глазами я представлял себя путешественником, сражающимся с беспокойным характером океана. В детстве мне часто лезли в голову такие мысли, гораздо чаще, чем сейчас. За некоторые мне стыдно до сих пор. Я бы обязательно рассказал вам о нескольких самых чудаковатых, но тогда меня окрикнул Валерка, взбудораженно и резко:
– Сережка, сюда, быстрей!
Перепугавшись, я кинулся на голос. Валера, приметив меня, схватил за руку и указал вглубь кустов. Я прищурился: солнце нагло лезло в глаза, пеленало картинку мира. С трудом, но разглядеть все-таки получилось…
Вот так находка выползла!
В кустах валялся мужик, растопырив руки и ноги. Мы никогда его не видели раньше. Валерка сделал шаг вперед, но я его остановил:
– Он же мертвый!
– Ты рехнулся? – Валера посмеялся, но все же замедлил шаг.
Я глаз не сводил с пришельца.
– Пошли вместе, так спокойнее.
Мы взялись за руки. У меня вдруг задрожала рука, но я тут же справился со страхом. Не хотелось упасть в глазах нерушимого Валерыча. Мужик храпел, сопение его резало слух.
– Может, он зомби. – Мне почему-то безумно хотелось, чтобы незнакомец оказался кем-то страшным.
– Не мели чепуху. Он просто пьяный.
Я не знал, как пахнет алкоголь, но Валерке поверил. Тот в спиртном разбирался. Он даже курить пробовал, предлагал, но я отказался.
Валерка решил не медлить, приблизился к мужику и пнул его ногой. Безрезультатно. Мой друг насторожился: а не труп ли, на самом-то деле? Я почувствовал себя в очередной раз самым умным, но Валерка так просто не сдавался. Присел на корточки, чтобы лицо мужика виделось лучше. Зачем-то приложил два пальца к шее, подождал и вынес вердикт:
– Живой.
– Почему?
– Вена пульсирует, и дышит он.
Я, в принципе, не расстроился. Ну живой так живой.
– Пьяный, по-любас пьяный.
Мы сели на траву. Я, Валерка и спящий алкаш. Трава дыбилась и возвышалась. Оторвав пару колосков, принялся жевать их, как корова. Мне безумно нравился травяной сок, кисло-сладкий, иногда жгучий, иногда горьковатый.
– На фиг ты ее жрешь?
– Попробуй, знаешь, какая вкусная.
– На нее собаки мочатся, а ты в рот тянешь.
Я об этом как-то не подумал, но траву не выплюнул. Махнул рукой: подумаешь, собаки. Валерка усмехнулся и, видя мое безразличие к грязи, тоже зажевал натуральный салат.
Хорошо было, спокойно тогда. Летали бабочки, стрекозы крокотали, свистел калейдоскоп птичьих песен. Я закрыл глаза, задремал, расслабился. Странное ощущение… вроде и теперь жизнь вокруг все та же, а вроде и нет. Да и не было никакой жизни тогда, в мои пять лет. Ни машин, ни шумных улиц. Тихое захолустье, одинокое и забытое. А может, это и была жизнь. Кто ее поймет…
Клянусь, еще пара минут, и я свалился бы и уснул. Но отважный Валерка помешал мне встретить сон. Он вскрикнул испуганно, словно обжегшись, толкнул меня в плечо. Несильно толкнул, но я, расслабленный, все-таки повалился.
– Вставай, вставай! – кричал друг.
Нервно я встал на ноги, ни капли не понимая:
– Чего ты? Орешь чего?
– Смотри, – уже тихо шепнул Валера, указал на алкаша.
Алкаш ворочался, потягивался и что-то бормотал. Он хотел подняться с травы, но не выходило. От этого бурчание его наполнялось баритоном злости, и мужик начинал реветь, как зверь. Так рычала Валеркина собака в тот вечер, когда к ним в дом пробирались воры. Сам слышал.
А мужик тем временем уже заметил наше присутствие. На мгновение он заткнулся, а после потянул к нам руки.
Не раздумывая, я бросился бежать. Трусливым я был, хоть убей. Но Валера опять схватил меня за плечо. Стоять, не рыпаться.
– Погнали отсюда, пока живы.
– Ты дурак? Это же такой шанс.
– Какой шанс? – не мог я понять.
И Валерка все прояснил. Без капли страха он наклонился к мужику, дернул головой, вроде спросил: «Что надо?» Алкаш пробубнил непонятное, но желание его подняться было прозрачнее любых слов. Руками он пытался опереться о землю, создать опору, но бессильные руки с прошмаренной алкоголем кровью разрушали все надежды.
– Подняться хочешь? – издевательски спросил Валера.
Мужик пыхтел, пробовал сначала.
– Мы тебе поможем, – обрадовал Валерка, глянул на меня. – Правда поможем?
Я развел руками: мол, конечно, поможем, если понадобится. Мужик уставился на нас. То на Валерку, то на меня смотрел, как побитый щенок. Валера ухмылялся противно. Я не любил его ухмылку с беспорядочно торчащими зубами.
– Но у нас есть условие.
– Аое?.. – промямлил мужик.
– Нам нужны деньги, пять тысяч хватит. Дашь на дашь.
У меня прямо вытаращились зенки. Я не знал, что именно можно купить на пять тысяч. Но на десяток шипучек хватило бы однозначно.
Сейчас бы на пять штук я мог купить неплохой телефон. Но денежная реформа тогда еще не стукнула. Только приближалась…
Мужик помедлил, заматерился, однако невнятное произношение сглаживало срамоту его лексикона. Через пару-тройку словечек он принялся шарить в карманах и наконец выудил на свет заветные бумажки. Пять тысяч не набралось, что-то около.
– Ате… – мужик швырнул деньги, и те, благо не было ветра, нежно прилегли на траву.
Валерка спокойно принял оплату, спрятал в карман. Подмигнул мне, не сдерживая счастья. Следопыт нашел свою добычу.
Мы пытались поставить мужика на ноги, но какое там… Его и с места сдвинуть было тяжело. Кряхтели и потели, дергали за руки, отчаянно питались воздухом, запыхавшиеся. Мужик ругался, указывал непонятно, как его лучше подхватить. Но ничего не помогало, мертвым грузом он лежал и вонял перегаром. Тут Валера не выдержал и предложил оставить алкаша на месте.
– Тогда мы вернем деньги?
– С какой стати? И не подумаем.
Жалко было оставлять беззащитного пьяницу, но мы все равно ушли. Ожидание встречи с шипучками парализовало чувство сострадания.
На этот раз теть Зоя куда приветливее обращалась с нами. Мы сразу показали деньги, она даже не удивилась, откуда мы их взяли. Тогда всем были нужны деньги. Настолько, что цена шипучек росла с каждым часом. Вместо пятисот за них просили уже «семь сотен».
– А вы чего хотели? – улыбнулась теть Зоя. – К вечеру всю тыщу отдадите.
Мы не стали спорить, денег – предостаточно. Взяли шесть штук, каждому по три. Все честно, все по совести. Ели прямо у магазина, за углом, чтобы ненароком не пришлось с кем-нибудь делиться. Шипучки таяли во рту, взрывались, тарахтели, остро пощипывали язык, царапали нёбушко.
Кислятина обволокла весь рот, наслаждения уже не ощущалось. Валера жадно поедал долгожданную конфету, а я не торопился. Главное, что оставшиеся шипучки лежали в кармане. Что еще нужно для счастья…
Довольные, сидели на кирпичах, раскаленных солнцем. Валерка учился свистеть, совал пальцы в рот, круглил губы, но ничего не выходило. Я свистел просто губами, негромко, но ровно.
– Не свисти, денег не будет, – предупреждал Валера.
Он злился, что не умеет свистеть, а я назло продолжал.
– Да ну на фиг. – Он окончательно замолк.
После и я заткнулся. Мы сидели в тишине. Я уже вовсю ощущал, что обгорел. Плечи будто покрылись неприятной жареной корочкой. Низко летали ласточки, после затянувшейся духоты назревал дождь. Скучно было сидеть, но занятий не находилось. Спас нас появившийся Бука.
Бука – Костя Буковской – был нашим ровесником. На Победе он появился около месяца назад. Говорили, что семья его переехала из соседней деревни Алексеевки, о которой я понятия раньше не имел. Бука часто рассказывал о деревне, о коровах и лошадях, о том, как сажают картошку на Девятое мая, о рыбалке в четыре утра.
– Тогда зачем вы сюда приехали? – спросил однажды Валера.
У нас, понятно, не деревня, но и город какой-то неполноценный. Так, середнячок, все та же сельская местность. Только дорога вдали с редкими машинами и заводы, почти все закрывшиеся.
– Дом продали, хозяйство трудно вести.
– И большое хозяйство?
Бука поразмыслил тогда и кивнул. Он не особо много разговаривал, предпочитал больше слушать или вообще отключался от разговора. Был одновременно и с нами, и нет. Задумчивый, себе на уме, но не псих.
– Мы тоже хозяйством богаты, правда, Серег?
– Угу, – с гордостью ответил.
– Какое же у вас богатство? – спросил Бука.
Валерка вытащил единственную шипучку, а я достал пару. Бука равнодушно глянул, пожал плечами:
– И что?
– Не понял… это же шипучки.
– Шипучки? – переспросил по-прежнему без интереса Бука.
– Они самые. Ты не пробовал, что ли?
Бука покраснел, отвернулся. Ну правильно, откуда у них в Алексеевке шипучки? Я бы мог угостить Буку, но шипучки – это не семечки, так просто не расстанешься.
– И что, дорого они стоят, шипучки ваши?
– Сейчас уже семьсот.
Бука почесал затылок, будто хотел вычесать из него деньги.
– Да брось, мы тут место одно знаем, денежное. – И Валерка рассказал всю историю с «пьяной копилкой». По мере рассказа Бука вдохновлялся. Он дрыгал ногой, нетерпеливо желая отправиться за бесплатным сыром.
– И мне даст?
– Ну только пообещай ему, что поставишь на ноги.
Бука согласился, мозг его окрасился надеждой. Мы пошли с ним вместе. Надеялись, что и нам опять перепадет.
Бука почти бежал вприпрыжку, подгоняя и нас:
– Куда, куда дальше?
А мы усмехались, специально замедляя шаг. Пусть помучается. Бука сказал, если мужик хотя бы тысячи три даст, то можно купить несколько шипучек, а на остальные пепси-колы. Вот радость-то будет. Бука шел и болтал сам с собой, обсуждая возможные варианты покупки. Я ни разу еще не видел его таким счастливым и от этого улыбался сам.
Но, когда мы дошли до места, Букино счастье улетучилось. Мужик все еще лежал, воняло от него еще сильнее. Я подумал, может, от запаха у Буки пропало настроение. Тот в одну секунду посмурнел, охладел, чуть не заплакал. Не поглядев на нас, он убежал, а мы с Валеркой только развели руками.
– Да он придурок, я сразу это понял, – недовольно кинул Валера.
А я все смотрел вслед убегающему Буке, уменьшавшемуся в размерах, скрывавшемуся за поворотом. Ничего-то мы не поняли, вообще ничего… А позже узнали, что пьяный – это отец Буки. Любитель алкоголя, он напивался почти каждый день и все еще не мог найти работу в нашей глухомани.
Вечером мы пришли к Буке, звали на улицу. Но Бука не пошел, сказал, что хочет спать. Он прятал заплаканные глаза, кусал губу, все ждал, когда мы, наконец, уйдем. Я предложил ему шипучки, но и тут Бука помотал головой. Потом его позвала мама, и он скрылся.
С того дня мы приняли Буку в нашу компанию. Но о шипучках больше речь не заводили. Эту сладость я перестал любить, да и по сей день ненавижу.
ГОЛИАФ
Бука отлеживался в больнице с переломанной рукой. В палату нас не пустили. Тихий час. Мама передала пакет его отцу. Мы с Валеркой попрятали глаза. Стыдно. Отец Буки поздоровался, улыбнулся. Добрый, душа нараспашку, подарил колоду карт: «Играйтесь на здоровье». Он, конечно, не помнил того случая с деньгами. Карты брать не хотели, неудобно. Но мамы рядом не оказалось – встретила знакомую в регистратуре. Никто не мог помешать. Взяли, поблагодарили. Карты оказались с голыми тетками – давно о таких мечтали.
О нашей помощи Буке все-таки стало известно. Тайну выдала старая теть Валя – противная старушонка, жившая неподалеку. Ее недолюбливала вся улица. Сгорбленная, с палочкой, себе на уме, ходила она целыми днями, нашептывала непонятное и посмеивалась в сторону. Валерка говорил, она ведьма. Я верил в призраков и колдунов, поэтому теть Валю побаивался, старался на нее не смотреть. Однажды, встретившись с ней взглядом, я просто остолбенел. Старушка поджала губы, наморщила лоб – миллионы волнистых морщинок, глубоких, будто вылепленных нарочно, затягивали в себя.
– Иди куда шел, – протарахтела она.
Потопала дальше, а я как вкопанный остался на месте. Ноги не слушались, руки онемели. Рассказывал потом маме, она строго-настрого запретила пересекаться с теть Валей:
– Порчу наведет, осторожней.
Такие вот дела…
Не спала теть Валя и той ночью. Куда-то ее понесло так рано, а может, в окно увидела. Какая разница. Подошла к маме и выдала до мельчайших подробностей сцену побега. Узнали и родители Валерки. Так мы попали под наказание. А вдруг самое страшное – посадят под домашний арест?
Мама со мной не разговаривала. Хмуро косилась иногда, я отворачивался. Думал, то ли правду рассказать, то ли придумать историю, снимающую обвинение. Но тогда мама непременно пошла бы к Валеркиным родителям, узнала, какие просветления на их фронте. Если бы я только мог связаться с Валерой, чтобы давать одинаковые показания! Телефона в доме не было, про голубиную почту я не знал тогда… да и птиц надо сначала найти.
Арестовали. Так и знал.
– Никакой улицы.
– Надолго? – У меня еще хватало совести торговаться.
– Надолго.
Я взгрустнул сначала, но пришел к выводу, что мама не умеет долго сердиться и обижается исключительно в воспитательных целях. Так оно и вышло.
Арест плавно перенесся из дома на свежий воздух.
Пришлось продавать викторию[1]. Сидеть на завалинке, охранять ведра, предлагать товар, а при случае, если покупатель найдется, срочно стучать в окно. Тогда мама должна выглянуть и совершить куплю-продажу. Идея мне понравилась. Особенно когда мама сказала: «Пошли, продавцом будешь». Я представил себя за прилавком магазина, с весами и гирями, со счетами и кучей денег на сдачу. Позади – стеллажи с продуктами: сладости, печенья, конфеты, лимонады. Сам, важный, неторопливо прогуливаюсь в белом халате, на голове – колпак. Все как положено по мерам гигиены.
Вышло иначе. Небо хмурилось, назревал дождь. Уже покрапывал, но несильно, больше пугал, напоминая будто о своем существовании в эти томительные жаркие будни. Я съежился. С ногами сидел на завалинке, грыз семечки, разглядывая подаренные карты. Голые женщины, все до единой, улыбались коварно, иногда показывали язык. Вот бесстыдницы. Я не понимал еще, какая сила кроется в обнаженных телах, в каждом миллиметре изгиба руки, в длинных ногах с манящим неизвестным внизу живота. Магнитом притягивали рисунки. Тридцать шесть взвинчивающих сознание образов…
Иногда меня отвлекали. Проходили женщины с детьми, моими ровесниками или младше. Спрашивали, сколько ягоды стоят. От балды называл запредельную сумму, чтобы только отвязались, чтобы поскорей уже вернуться к женской красоте. Но покупателей как мух на варенье скопилось. Очередь выстроилась. Я спрятал карты. Работаем.
– Сколько за ведро?
– А сколько дадите?
– Ишь ты какой! – изумлялась женщина.
– Какой?
Ответа не следовало. Уходили. Мне бы поскорей разделаться с этими ведрами, домой вернуться, а там, может, и наказание смягчат. Но я выделывался, насколько мог.
– Дорогие ягоды?
– Даром отдаю!
– Да ладно!
– Ладно-ладно. Берите, ох и вкусные ягодки!
Прохожие смотрели недолго, осмысливая мое предложение. Медлили. И как только тянули руки к ведру, я отодвигал его, хохоча:
– Шутка! Шучу я! За миллион отдам.
Обиженные покупатели уходили, ругаясь. Никому не нравится, когда халява так просто уходит из-под рук. На самом деле ягоды жалко было продавать. Крупные, наливные, красные в бледно-желтую точечку, так и хотелось съесть их зараз. Четыре ведра я бы не осилил в одиночку, но можно ведь поделиться с Валеркой или, на худой конец, с сестрой. Я знал, что дома виктории осталось выше крыши, хватит и на варенье, и так поесть. Но хотелось, чтобы «выше крыши» стало еще выше, выше неба, выше звезд.
Выглянула из окошка мама. Поинтересовалась, как продвигается торговля. Растерянно кивнул в сторону нетронутых ведер. Никак. Мертвая тишина.
– Ну посиди еще, посиди, – сказала и спряталась обратно.
Посиди. Она что, думает, я продавец от природы?
Пересматривал карты по десятому кругу. Бережно гладил края, прикасался губами. Увидел бы кто, наверное, засмеял. Но улица в один миг оскудела, приутихла. Ни покупателей, ни прохожих. Засыпай без страха.
Я закемарил. Одним глазком старался, но получилось как всегда глубоко, рухнул в прорубь затяжного сна. Так обычно происходило по утрам, когда мама будила в детский сад. Недовольно натягивал одеяло, выдавая глухое «ага… встаю», а сам плевал на дошкольную обязаловку и продолжал наслаждаться сочными детскими фантазиями. Обычно мне снился остров с пальмой. Но не такой остров, как на картинках рисуют – половина шара торчит из-под воды, песок, сундук с золотом… Нет. Остров с трещинами, внутри – огненная лава, и одинокая пальма клонится, не зная, что делать. Я ее пытался спасти: выкапывал, корни дергал, пересаживал…
А потом… потом все прерывалось. Я уже чистил зубы, ополаскивал лицо водой, и каждая капелька казалась соленой, морской, ядовитой.
Разбудили меня и сейчас. Резко я вскочил, пытаясь понять, что делаю на улице. Ведра, виктория – память пробуждалась. Но окончательно я проснулся, будто обжегся огненным чайником, только при виде теть Вали. Она сидела рядом, довольная, с желтыми кривыми зубами, в цветастом платке. Щурилась, крутила в руках плетеную многоцветную веревочку – я подумал, так наводится порча.
– Что вам? – резко спросил, сосредоточившись на том, как при случае убежать.
– Ух ты, какие мы грубые. – Она нравоучительно зацокала.
– Ягоды вот продаю, – пытался я заговорить колдунью, чтобы отогнать чары.
– Да вижу, Сереженька, вижу…
Откуда она знает мое имя? Точно ведьма.
– Сколько за ведро-то?
– У мамы надо уточнить.
– Ну уточни, а я пока за деньгами сбегаю. По любой цене возьму. Я не сажаю ничего уж давно, спина болит, ноги коченеют, вот и покупаю то картошку, то ягоды. А куда деваться…
Она долго и много говорила. Я старался отвлечься, думать о пальме, о волнах, о голых тетках, о чем угодно, только бы не попасться на заколдованное слово. Когда ведьма ушла, я вдруг понял, что все ее слова отчетливо помню. Мало того, они вертятся в голове, переливаются, звенят. «Жизнь такая… сумасшедший дом… черт бы побрал… старая-престарая конура…» Я помнил все, но черт, который должен кого-то побрать испугал предельно сильно. Неужели меня? Раскрыл рот, задышал часто, все яснее понимая с каждой секундой, во что я влип и что теперь будет.
В лучшем случае, думал, превращусь в крысу или курицу, стану клевать пшено, а потом меня заколют и сварят суп. Лучше уж тогда в духовке запечь – вкуснее.
Срочно был нужен Валерка. Он точно знал какое-нибудь словцо от сглаза и порчи. Но Валерка сам взаперти – мне еще повезло. И как я оставлю ягоды? Хоть у нас и не преступный район, но ведь всякие проходят. А ягоды красивые-красивые. Упрут и глазом не моргнут.
Пришлось разбираться самому.
Мне всегда казалось, когда я думал о порче (а думал я о ней, лишь только замечал теть Валю), что для полного ее воздействия нужно время. Час, два, может, больше. Время требуется колдунье или колдуну, чтобы добиться желаемого. Руками поводить, пошептать вдобавок, увеличить силу зла. Логика моя оказывалась простой. Если все зависит от ведьмы, нужно ведьму эту нейтрализовать. Хотя бы на время.
Идеи рождались моментально. При опасности я на удивление быстро соображаю.
Все просто. У нас дома недавно завелись крысы. Или мыши – я не очень разбираюсь в грызунах. Видел одну – черную, длинную, с розовым хвостом и костлявую. Изголодалась, наверное. Папа ставил мышеловки, подкладывал кусочек сыра и все предупреждал:
– Смотри, осторожнее. Вот здесь – мышеловка, не нарвись.
– А что будет?
– Пальцы отрубит, и станешь маленьким уродцем.
Папа смеялся, а я жалобно смотрел на ловушку. Бедные мыши, они ведь умирают. Хотел перепрятать убийственную штуку. Но каждый раз, как только задумывал, прибегал радостный папа и, чуть не прыгая, ликовал:
– Поймал-поймал. Еще одну. Здоровенную! – показывал руками размер, и казалось, что поймал он не мышь, а речную щуку или крокодила.
Но крысы не исчезали. Раз за разом срабатывала мышеловка, и довольный папа превращался в разъяренного охотника. Решил травить ядом.
– Фосфид цинка подойдет, – сказал.
Я ни одного слова не понял. И банка с четко выведенной надписью «Голиаф» еще более смутила. Какой Голиаф?.. Читать я уже умел, правда, по слогам, по буквам. Думал, может, прочитал неправильно. Папа объявил, что средство импортное, в России выпускают, но мало. Нашел по огромному знакомству – случай выпал. Действует моментально.
Одним словом, я решил отравить теть Валю «Голиафом».
Откуда я мог знать, что «действует моментально» подразумевает еще и «смертельно»?.. Коробка с ядом валялась во дворе, около сарая. Я быстро притащил ее к ведрам. Светло-серый, с голубым оттенком порошок. Похож на морскую соль. Нужную дозу я не мог определить, но подумал: раз крыс – много, а «Голиаф» – один, значит, на одну крысу по одной щепотке. Теть Валя, хотя выглядела маленькой, казалась крупнее любой крысы. В ее ведро я насыпал десять горстей, а после добавил две контрольных. На всякий случай.
Ядом протирал каждую ягоду. Тщательно, чтобы пропитались. А то вдруг не получится. Лучше сейчас постараться, чем потом в курятнике кудахтать.
Убедившись, что яд в нужном ведре, а «Голиаф» спрятан, я постучал в окно.
– Чего тебе? – спросила мама.
– За сколько ведро отдавать?
– А что, покупатели нашлись?
– Да-а-а, – протянул.
– И где же они?
– Где-где, теть Валя пошла за деньгами. Придет сейчас.
– Какая теть Валя?
– Ну какая? Наша. Ведьма которая, – прошептал я неслышно.
Мама, ну соображай быстрей. Вдруг я умру.
– О господи! – испугалась мама. – Этого еще не хватало. Отдай ей так, скажи – бесплатно.
– Ага, как это? А деньги?
– Не бери, соседка же.
Мама спряталась. Я остался. Подумаешь, соседка. Вспомнил, как однажды воровал вишню у Галкиных, так меня баушка их отпорола, пригрозив, что в следующий раз оторвет руки. А тут на – щедрая душа. Непонятно.
Руки пахли ядом. Вытирал лопухами-подорожниками. Зелень аккуратно приставала к ладоням, окрашивала летней краской.
Она пришла. С палочкой, сгорбленная, уже без платка.
– Ну, сынок, за сколь отдашь?
– Да мы тут подумали, – нехотя отвечал, – мы соседи, живем рядом, берите за так.
– За так? Отдашь прямо?
– А то!
Как же хотелось взять деньги! Для этой колдуньи, что ли, ягоды выращивали? С другой стороны, может, обрадуется, смилуется, порчу не нашлет.
Хотя какая разница… яд, должно быть, полностью впитался.
В тот день я продал еще одно ведро. Молодая парочка торговалась недолго.
– Она беременная, – зачем-то пояснил муж, – полезно.
Вечером, когда пили чай, я спросил маму:
– Почему теть Валя деньги не должна платить?
– Я же сказала, она соседка.
– И что? Мы же продавали диван Ивановым. Деньги они отдали. Все честно.
– Что-то ты больно умным стал, – заметила мама. – Не забывай, ты наказан.
– Ну мам… давай деньги возьмем. Хочешь, я схожу, попрошу.– Сам представил, вдруг идти придется. Испугался, насторожился, рот закрыл.
– Совсем, что ли? Ведьма она! Понял?
– И что?
– Наведет порчу, узнаешь. Тьфу-тьфу-тьфу. – Мама постучала по деревянной доске для нарезки хлеба.
Хорошо, пусть ведьма. Но связь-то какая между порчей и деньгами? Этого я не понимал, дурак. И тут папа в один миг развеял все наши мрачные догадки.
– С чего ты взяла, что она ведьма? – обратился он к маме.
– А что она вечно косится, шепчет и руками перебирает? Шляется по ночам, не спится старой. И главное, вся улица это знает, а сделать ничего не может.
Папа помолчал, сделал смачный глоток чая, вытер губы и объяснил:
– Дети ее забыли. Уехали в свою Америку и не пишут. Вот и ходит она, ищет их. Свихнулась уже на нервной-то почве. А ты – ведьма, ведьма… Посмотрел бы я на тебя, если бы… – Папа не договорил.
– Тьфу-тьфу-тьфу, – в который раз за вечер произнесла мама, а папа ударил по деревяшке. Раз-два-три.
И только тут я понял, что натворил. Бедная старая теть Валя! Ей же просто-напросто одиноко. Истосковалась, несчастная.
Я вскочил из-за стола, рванул к двери.
– Куда? – крикнула мама.
– Надо, мама, очень надо!
Я мог еще предупредить старушку об отраве.
– Ты наказан. Не обсуждается. – Мама закрыла дверь и посмотрела, сузив глаза.
На улице смеркалось. И по-осеннему грустным казался умирающий летний вечер.
ПИСЬМО ИЗ АМЕРИКИ
Срок наказания истек на следующий день. Особых последствий домашней судимости я не испытывал, разве только мама поглядывала чаще, что надеваю, что с собой беру, смотрела в окно, проверяя, точно ли я пошел к Валерке. Мне ее слежка комом в глотке становилась, но что делать. Провинился – расхлебывай. Терпеть пришлось всего лишь сутки – жить можно.
Валерке, по сравнению со мной, повезло куда меньше. Наказали так наказали, от души. Мать заставила присматривать за младшими братьями и сестрами. «Четыре маленьких гаденыша», – так их назвал Валера. Неугомонная беспомощная свора своими пеленками, играми, сказками и качалками умудрилась закружить старшего брата до полной потери сил. В итоге братцы закидали его фломастерами и счетными палочками, а сестра порвала Валеркину тетрадку с танками, солдатами, государственными флагами. Уморили они его: свалился под вечер и прямо в одежде проспал до полудня.
– А вот теперь представь, каково мне, – сказала ему мать.
Валерка решил, что впредь подумает сто раз над каждым своим шагом. Хватит с него незаслуженных родительских санкций.
Он даже на мое заявление, что нужно спасать теть Валю, отреагировал как-то недовольно:
– Да пусть сдохнет. – Везде искал подвох, скрытую опасность.
– Как сдохнет, ты чего несешь?
– Ты ж сам ее хотел убить.
– Не убить! Отравить!
– Подумаешь, разницы-то нет. В другой раз будет знать, как стучать. Ненавижу стукачей. – Валерка раздавил крохотного черного жука, прежде беспокойно семенившего по земляной насыпи.
Спорить с ним – себя не уважать. Упертый, настырный, прямо самодур какой-то. Взбредет ему в голову яблоки воровать или колеса у машин протыкать, так это важно и не вздумай противиться. А спасать теть Валю, старенькую, забытую всеми, – иди сам.
Вот я и пошел. Ну тебя, Валера. Он остался возле труб. Мы часто сидели на них, когда все запланированное на день совершили. Оглянулся. Тот и взглядом не провожал. Неужели всего за день он превратился в трусливую овцу?
Теть Валя долго не открывала. Я стучал сначала осторожно – все-таки первый раз пришел. После уже сильнее, дальше колотил ногой: открывай же! Подумал: все, конец, умерла наша старушка и совсем скоро тайна моя всплывет. Приедут врачи, милиция, меня повяжут, и целую жизнь я проведу в тюрьме. Столько лет внутри камеры, почти без света и воздуха… одна эта мысль душила меня мертвой хваткой. Хватался за горло, часто дышал. Нет, думал, так оно и лучше. Нечего было сыпать отраву – теперь помучаюсь.
И тут я застучал еще сильнее, еще громче: в окно, в дверь, в ворота. Выйди же, выйди! Не хочу в тюрьму!
Сердце колотилось, и в такт ударам в груди наконец послышались шаги. Теть Валя приоткрыла дверь. Сквозь щелочку глянула, кто пришел. Увидела меня – открыла настежь:
– Ой, Сережа, милый мой, проходи!
Я поздоровался, но без слов – наклонил голову, как невротик, резко и неестественно. Теть Валя захлопотала, притащила стул, протерла его тряпкой.
– Садись, дорогой мой, милый. Чаю будешь?
До ужаса не нравились ее «милый» и «дорогой». Может, все-таки ведьма? Любезничает, а сама сглазить хочет – однозначно.
– Нет, спасибо.
Но она все равно поставила на конфорку чайник. Я следил за каждым ее действием – как бы ничего не подсыпала.
– А я тут, значит, с ягодами твоими расправляюсь. Увлеклась, а тут слышу – стучат, что ли? Да нет, думаю, кто ко мне, старой, прийти-то может? Вовек никто не приходил. Пенсию, может? Опять нет. Ее Зина шестнадцатого только принесет. Вот, думаю, рухнула с ума старуха. А это – ты, мальчик мой. Угодил бабуле!
Я ничего почти не разобрал, отдельные слова только. Острым лезвием полоснуло «с ягодами расправляюсь». Как, уже всё, съела? Что ж теперь…
– Так вы ягоды ели?
– Ягоды-то? – Она почесала голову, последние седые волоски, сальные, прилизанные, будто нарисованные на голой черепушке. – А на кой мне их есть, милая душа? Я варенье делаю! Вкусное получится, вот ты придешь зимой, я тебя накормлю. – И, щелкнув пальцем, добавила: – Очумеешь.
Задышалось легче, свободнее, будто вынырнул со дна речки. Однажды я чуть не утонул – меня спасла сестра, вытащив за волосы. Разницу между привычным вкусом жизни и отчаянными попытками вкус этот уловить я запомнил, наверное, на всю жизнь. Подобное и сейчас чувствовал. Захотелось даже чаю, но чрезмерная моя скромность не позволяла остаться.
– Я пойду, теть Валь.
– Как пойду, мил-душа? Только ж пришел. А чай, смотри, кипит уже.
Чайник клубами дымился, посвистывал и шипел.
Я, не обращая внимания, метнулся к порогу.
Остановился, что-то не отпускало.
Теть Валя опустилась на стул, сложила ладони, зажав между ног. Смотрела в одну точку, покачивалась, напевала. Усталые морщины ее переливались, как волны, при малейшем движении, наклоне головы, одна порождала другую. Попытался всмотреться в ее глаза. Она же, будто замечая мои порывы, отворачивалась.
Я выключил конфорку. Крышка чайника перестала подпрыгивать, бурление превратилось в спокойную гладь.
– Скипел. Попьем?
Теть Валя встрепенулась, бросилась за чашками, приговаривая:
– А блины-то я напекла, блины-то, ты с ума сойдешь, какие вкусные.
Пили чай, неторопливо, с наслаждением, смакуя. Теть Валя поглядывала на меня, не скрывала улыбки. Я смущенно отвечал, не отпуская до конца мысли «как бы не сглазила». Да нет, не могла она меня сглазить – это я сейчас понимаю, когда прошло столько лет. А тогда, тогда… Я опасался сглаза и порчи, колдунов и призраков, не подозревая, что настоящая беда гораздо живее, чем сказки о вездесущей темной силе.
– Ты в детский сад ходишь? Да?
– Нет, то есть… В общем, в школу пойду в сентябре.
– Ой ты боже мой! А лет тебе сколько?
– Через неделю шесть исполнится.
– Ну большой, большой, – согласилась теть Валя и вновь задумалась глубоко. Я до сих пор не люблю внезапную тишину.
– Вот так, – сказал я непонятно зачем.
– Вот так, – повторила теть Валя. – А мои, мои-то, они в твоем возрасте, знаешь, какие хорошенькие были. Любили меня, от юбки не отходили. Все просили, почитай, мам, «Двенадцать месяцев» или эту, про рыбака с рыбкой. И я читала, и нравилось мне. А сейчас, боже ж ты мой… – Она махнула рукой, потерла нос кончиком воротника.
– А сейчас что?
– Да что, миленький, ни-че-го.
– То есть как – ничего?
– Да забыли они меня. Не пишут, не звонят. Я телефон устала проверять. Галке позвоню – работает. Думала, может, помехи какие, из Америки своей они не дозвонятся. Нет, вроде работает. И вот так полгода… да какой там, уж больше жду. И не пишут, золотки мои.
Я видел, как проступили слезы на лице, дрожащие водяные шарики в глазах, редкие блестящие полоски у век. Хотел ее пожалеть, обнять, чтобы не плакала. Но теть Валя встала, протерла стол, тряпку выжала, и слезы сами собой подсохли. В старости, я подумал, плакать уже нечем, даже если хочется.
– Ты пей, Сережа, пей. Я пойду курей покормлю. А то раскудахтаются, обидятся.
Допил одним глотком, собрался и ушел. Беспокойная тяжесть давила внутри. А когда вспомнил, что где-то у теть Вали спрятано варенье из отравленной клубники, тяжесть разлетелась на миллионы осколков отчаяния и безнадеги. Что же это я! Надо было хватать отраву и выбрасывать к чертям собачьим. Вот я дебилоидыш!
Делать нечего, двинулся к трубам. Валерка грыз семечки, палкой чертил на земле круги. Будет потом говорить, что нашел следы летающей тарелки.
– Наконец-то, – заявил он. – Я тут уже с ума схожу.
– С чего это?
– Скучно, блин. Ты еще уперся. Как там твоя старушенция?
«Старушенция» тронула за живое.
– Не называй ее так, понял? Никакая она не старушенция.
– Ну как скажешь.
– И вообще, думаешь, она из вредности нажаловалась? Думай-думай. Да она боялась просто, что мы потеряемся, не вернемся, как ее родные дети.
– И где же ее дети?
– В Америке.
– Это где?
– Далеко.
Я не знал точно, где находится Америка. И что за страна такая. Слышал, бывало, по телевизору, но не обращал внимания. Обязательно теперь обращу.
– И ты, как всегда, хочешь помочь? – спросил Валерка ехидным тоном.
– Ну да… только как здесь поможешь? Что мне, в Америку ехать? И это еще цветочки. Она варенье из моих ягод сварила. Представляешь? Зимой она отравится.
– До зимы придумаем что-нибудь.
Придумаем. Хотелось верить. А в голову ничего не приходило. Дети. Варенье. Америка. Все перемешалось, расплылось, потускнело.
Молчали. Валерка поделился семечками, чтобы побороть застоявшиеся мысли, отвлечься, не думать. Семечки – тот же алкоголь, только без утренних последствий. Редкий раз – аппендицит, и то один за всю жизнь.
– Глупый ты, Серега.
– Сам дурак.
– Я не про то. Ты же, улитка, писать умеешь?
– Немножко.
– Ну! Понял идею?
Сначала не понял, клянусь. Лишь когда Валера стал изображать в воздухе процесс письма, дошло. Как я сам не догадался!
На листе, вырванном аккуратно из Катиной школьной тетради, я выводил буквы. Неумело старался их соединять друг с другом. Выходило неладно, все больше печатной казалась желаемая пропись. Валерка изумленно следил, как мне удается рисовать непонятные закорючки, ставить в конце точки или восклицательные знаки. Запятыми не пользовался – поначалу хотел наобум ставить, но подумал, что теть Валя рассекретит. Наверняка у нее умные дети и правила расстановки запятых им известны.
Давно бы уже написал… эх, Валерка.
В итоге получилось не письмо, короткая записка.
ПРИВЕТ МАМА. ПРАСТИ ЧТО НЕ ПИСАЛИ ДОЛГА. У НАС ВСЁ ХАРАШО. АМЕРИКА НРАВИТСЯ. СКОРА ПРИЕДИМ! НЕСКУЧАЙ!
ТВАИ ДЕТИ.
Я зачитал Валерке текст. Тот одобрил, предложив запечатать в конверт, все-таки письма, тем более из Америки, на обычных бумажках вряд ли приходят.
Так и сделали. Конверт нашли быстро. Мать Валерки работала на почте, и конвертов у них дома тьма небесная. Вечером незаметно подкрались к теть Валиному дому, бросили в ящик письмо. Через крохотные отверстия в синей, успевшей привыкнуть к пустоте коробочке, забелела долгожданная новость.
И надежда.
Уже утром теть Валя спешно прогуливалась по улице и каждому встречному рассказывала:
– Прислали, письмо прислали. Дети мои. Живы-здоровы. Только вот всю орфографию забыли со своей Америкой. Как курицы лапой пишут, с ошибками.
Мы с Валеркой, довольные, сидели на трубах и светились вместе с июльскими лучами. Я сначала расстроился, что неаккуратно написал, ошибок насажал, но при виде теть Вали, без устали семенящей по округе, улыбчивой и разговорчивой, сам воспрянул духом, похлопал Валерку по плечу: спасибо, друг, за помощь.
Проходивший мимо дядь Слава, наш сосед, омрачил всю картину, сказав:
– Ну вот, теперь и умереть старухе можно.
Я возненавидел дядь Славу. Валерка тоже.
На следующий день «скорая» увозила теть Валю, мертвую, бездыханную, чужую. Толпа людей с интересом наблюдала, как тело затаскивали в машину, хлопали дверью, а после провожала взглядом этот старый тарахтящий уазик, забирающий теть Валю навсегда.
Я боялся, что теть Валя наелась варенья, не дождавшись зимы. Врачи после сообщили – инсульт. Мама сказала, что теть Валя умерла от счастья.
Целую ночь я не спал. Все думал и думал. Непонятно даже, над чем больше думал. Над тем, что можно, оказывается, умереть от счастья, а значит, и от смеха можно и лучше теперь много не смеяться. Или – почему теть Валю никто баб Валей не называл. Решил, что на самом деле ее все очень любили, а подчеркивать возраст дело неблагородное. Стало легче. Я заснул.
∙